— Завтра на пятнадцать ноль-ноль могу вам организовать встречу. — Отлично, офицер. Благодарю вас, — посветлел директор, который всячески хотел пустить офицера на нужный след. Но тот, казалось, его даже не услышал. Ему не интересно, какая у старика может быть мотивация, чтобы повиноваться преступнику, как Господу Богу. А мотивация могла быть только одна и, как всегда, она висела перед носом, но офицер Рено не хотел видеть. Он хотел еще сильнее начать давить на бедного старика, чтобы тот раскололся и взял всю вину на себя. Так ведь проще. А стоило всего лишь взглянуть на его семью, и офицер Рено наконец бы обнаружил ту недостающую деталь и, возможно, даже сделал бы верное заключение. Директор не мог прямым текстом сказать: «Офицер, черт бы вас побрал. Мисс Лору похитил Сомелье, и доктора Стенли он завербовал тем, что забрал его молодую дочь». Но если бы даже директор рискнул и сказал все именно так, то смерти мисс Лоры и мисс Стенли не миновать, а чтобы установить личность Сомелье, понадобится время. И за это время из города М бесследно исчезнет один человек. — Но я все не могу взять в толк, директор… — после небольшой паузы сказал офицер. — Зачем смотреть в глаза? — Только бесстыдного человека, с хорошим актерским талантом и конченой самонадеянностью могут не выдать его глаза, всех остальных могут. Стенли относится к остальным, а потому я хочу задать ему несколько вопросов и проследить за его глазами. — Так ведь у старика они бегают постоянно. Это бесполезно, директор, — с насмешкой сказал офицер. — Это уж, а не человек. — Я знаю, но все равно попробую, офицер. Вас он знает меньше недели и видит только в погонах, меня он знает около пяти лет и видит как гнусное жалкое существо, занимающее не свою должность. Может быть, со мной он станет говорить как человек. — Ну-ну. Как скажете. Приходите завтра, будет вам встреча и, кстати, директор, после зайдите ко мне в отдел есть один разговор. Не телефонный. Сердце директора застучало немного быстрее прежнего, но он сразу же отогнал мысли о том, что офицер что-то мог заподозрить или даже узнать. Он его вызвал совсем по другому поводу, который не имеет к Сомелье никакого отношения. — Хорошо, — спокойно сказал директор и положил трубку. Мужчина сдул со стола оставшийся от письма пепел и принялся за сигару. Он снова смотрел в сторону убийцы, в сторону тех медово-изумрудных глаз, которых не видел. Глаза серийного убийцы Сомелье, который навел страх на этот маленький, никому не нужный городок — это объектив маленькой черной камеры размером с обычную муху. Из-за того, что и шторы были того же черного цвета, что и камера, со своего места директор не мог увидеть глаз Сомелье. И лишь докурив сигару, мужчина встал с кресла и подошел к окну, но не затем, чтобы найти эту камеру и выбросить ее на улицу, а для того, чтобы открыть створку и пустить в душную комнату немного воздуха. Пусть Сомелье его видит, пусть он думает, что контролирует все. Пусть думает, юноша, имеющий странную «любовь» к женщинам и в своей жизни не привыкший проигрывать, что сможет победить человека, который распорет брюхо льва и залезет в его шкуру, лишь бы это бедное животное вылечить. Глава вторая. Деревянные крылья Когда Сомелье исполнилось тринадцать лет (а точнее — Люку, сыну сорокатрехлетней Ребекки), то свои запертые чувства юноша решил направить не на женские фигуры, их ноги, бедра и грудь, а на создание птичьих крыльев. Но только рукотворных. Люк начал изучать физику, закрывшись от брата, от матери, от соседских мальчишек-сверстников, от школьных товарищей и учителей. Он убегал после школы за луга к речке и изучал силу падения, массу и скорость. Люк был абсолютно уверен в том, что станет первым человеком на земле, который соорудит человеческие крылья и оставит незаменимый след в эволюции. Юноша верил всем своим сердцем в то, что, летая с птицами в небе, можно найти с пернатыми общий язык и даже со временем изучить его полностью. В тринадцать лет, кроме близости с женщиной, для Люка не было больше ничего невозможного. И чем старательней он пытался не думать о «прекрасном», тем сильнее начинал думать о рукотворных крыльях и мощи полета человеческого тела в воздухе. Как-то раз Миа заметил, что Люк чем-то очень воодушевлен, что его нечто сильно беспокоит и гложет внутри. Он пытался выяснить, почему глаза брата горят, почему он вдруг начинает смеяться ни с того ни с сего, не объясняя причину этого смеха. Почему он, когда делает работу по дому, например чистит картошку или рубит дрова, вдруг останавливается словно что-то вспоминает или выходит из какого-то транса, а затем как ни в чем не бывало продолжает заниматься делами. Миа нужно было выяснить, не залез ли дьявол в его кожу снова. — Почему ты перестал чистить, Люк? О чем ты только что вспомнил? Миа уставился на своего брата-близнеца, которого отличить от него могла только мать, да и то не всегда: когда бывало выключали на улице фонари, под освещением горящей свечи своих детей Ребекка могла узнать только по голосу. У Миа была родинка на правой лопатке, у Люка родимых пятен отродясь не имелось. Но Люк, по ее мнению, всегда был другим. Как она когда-то выразилась: «Подвержен силам сатаны». Ребекка была убеждена, что виной тому женское начало, прорастающее в ее сыне. — Разве я не могу о чем-то вспомнить, Миа? — перевел на брата свой мечтательный взгляд Люк. — Можешь, но ты больно часто начал вспоминать о чем-то. Мне это не нравится. — Это не нравится тебе или матери? — Мне, — твердо заявил Миа. — Мать ни при чем. — Понятно. Ты хочешь узнать, о чем я все время думаю? — Да. — А я тебе этого не скажу, Миа. Даже не проси, — улыбнулся Люк и продолжил чистить картошку для супа. — Ты думаешь о женщинах? Снова представляешь себе, как занимаешься с ними… тем, чего нельзя произносить вслух! — Миа аж вскрикнул от запала, с которым произносил эту речь. — Только пискни, я тебя здесь прирежу и твой язык сварю в супе вместо курицы. Твое трусливое вонючее тело я топором разрублю на части и утоплю в туалете, мать лишь по весне тебя найдет, когда будет прикапывать дерьмом огород. Люк держал лезвие ножа у шеи своего брата. Глаза Миа налились слезами, он тихо хлюпнул носом, но не проронил ни слова. Тринадцатилетний мальчик, который только что обмочил штаны, не хотел умирать так рано, а уж тем более мучить себя вопросом — о чем думает его брат. Миа родился слабым духом, но с сильным желанием жить. У Люка получилось все наоборот. Он бы никогда не приставил этот нож к горлу своей матери, но не потому, что так неистово ее любил и относился к ней как к иконе, а потому что мать еще сильнее надавила бы своим горлом на лезвие. В этой семье мужчины плакали, а женщина — никогда. — Никто мне не запретит думать, Миа. Никто! Ты меня понял? Пусть мне не разрешат делать, пусть отрубят мои пальцы, пусть выколют глаза, чтобы я не смотрел на то, на что мне нельзя смотреть. Но мечтать мне никто не запретит! И если ты еще раз спросишь у меня, о чем я думаю, или выдвинешь на этот счет свои версии, то я тебя утоплю, когда мы пойдем на речку, и скажу, что ты утонул. Ты меня понял? Брат… — с какой-то неприязнью выговорил последнее слово Люк, в чьих руках находился нож и жизнь Миа. — Я тебя понял, — сквозь слезы пробормотал тот. — Отпусти меня, пожалуйста, я никому ничего не скажу. — Нет. Ты уже один раз зарекомендовал себя должным образом. Я тебе сейчас отрежу язык, чтобы ты больше не мог говорить обо мне, затем отпущу. А матери ты скажешь, что прокусил его сам, потому что хотел умереть. — Ты больной, Люк! Я этого не скажу. Я тебя сам убью. — Не убьешь, кишка тонка. Ты будешь всю жизнь плакать и терпеть, но никогда не воткнешь нож в мою спину. Ты бесхарактерный, Миа, и противный, как тряпка, которой только что помыли полы, а теперь противно брать ее в руки. Ты ничего мне не сделаешь за отрезанный язык, даже проглотив литр собственной крови. Думаешь, я не вижу, как тебя унижает Роберт из параллельного класса? Думаешь, я никогда не замечал того, как он тебя молотил ногами за школой на глазах у других парней и девушек? Я, по-твоему, слепой? — Почему ты никогда не встал за меня, если все видел? — А что с того? Встану я раз, встану я два. А на третий раз меня не окажется рядом — может, убегу из дома. Что ты будешь делать без меня? В Роберте скопится еще больше злости, и он тебя покалечит. Ты здоровый трус, который боится остаться калекой. Если я за тебя встану, это тебе не придаст уважения к себе! — А может, и придаст. Откуда тебе знать? Может, я научусь драться, как ты, и смогу за себя постоять сам. — Даже если ты научишься драться, Миа, это не сделает тебя сильнее. Колючий прут брать больнее, чем обыкновенный, без шипов. Но вместо того, чтобы его брать, — его начнут ломать в том месте, где шипов нет. Ты гибкий прут, Миа, и даже если ты получишь черный пояс по карате, это не спасет тебя от трусости. Кусок палки никогда не превратится в железо, ему не поможет ни карате, ни нож. Палка может со временем отрастить на себе шипы, но никогда она не сможет стать тем, чем не является. — А чем ты лучше палки, Люк? — Миа даже под лезвием ножа начал становиться смелее, когда стали затрагивать его чувства. — Я изначально родился проволокой. Такой тонкой, что любой деревянный прут окажется тверже и лучше. Но из железной тонюсенькой проволоки толстое железо сковать реальнее, чем из деревянной палки. Я никогда не расскажу матери, что ты делаешь каждую ночь под одеялом около пяти часов утра, но если однажды то же самое сделаю я, ты сдашь меня первым же делом. Я часто задавался вопросом — почему? — И?.. — с дерзостью в голосе спросил Миа. Он больше не боялся нагретого лезвия ножа, он боялся ответа. Больше всего на свете в эту секунду Миа боялся услышать о себе правду. — Ты хочешь заслужить любовь. — Люк сначала ослабил хватку, а затем и вовсе убрал нож от шеи брата и продолжил как ни в чем не бывало чистить картофель. — К моему сожалению, не мою. — В каком смысле? — В самом прямом, Миа. Ты слабый, а хромой пес всегда ищет защиты у хозяина, а не у другого пса. Который целее. Мы с тобой псы, и пусть у нас течет одинаковая кровь, но мы псы разной породы. Я никогда не стану выпрашивать любовь у матери. Но не потому, что я сильнее, что я из железа, а потому, что мать не умеет нас с тобой любить. — Она умеет, Люк. Ты ошибаешься. — Да, я видел несколько раз, как она гладила тебя по головке и целовала в ушко, но этого всего мне не нужно. Может быть, нужно тебе, а? Миа покраснел, но ничего не сказал. Ведь в те редкие минуты, когда мать его гладила и целовала, ему казалось, что их не видит никто и это самая большая в его жизни тайна. Миа всем юным сердцем верил, что мать любит его больше, чем брата. Когда Люк дочистил картофель, то подошел к кувшину с водой и помыл руки.