— С опционом на продление? — с сомнением повторил мужчина, и Рич терпеливо ждал, пока тот сообразит что к чему. — О, я вас понял! Замечательно! — Благодарю вас, и я… э… надеюсь, что вы сможете проголосовать за нас в ноябре, — сказал Джон Ф. Кеннеди. — Джеки хочет… э… переделать… э… Овальный кабинет… и я нашел работу для моего… э… брата Бобби. — Мистер Тозиер? — Да? — Хорошо… кто-то еще на несколько секунд встрял в разговор. «Да, один член из Пэ-дэ-эм, — подумал Рич. — Партии давно умерших, на случай если вам требуется расшифровка. Не волнуйтесь об этом». По его телу пробежала дрожь, и он вновь сказал себе чуть ли не в отчаянии: «Ты в порядке, Рич». — Я тоже слышал чей-то голос. Наверное, где-то пересеклись линии. Так что у нас с «люксом»? — Никаких проблем, — ответил мужчина. — Дерри — деловой город, но до бума тут далеко. — Правда? — Ох, ага, — подтвердил мужчина, и Рич вновь содрогнулся. Он забыл и это, замену на севере Новой Англии простого «да» на «ох, ага». «Ща поймаем тебя, гаденыш», — прокричал голос-призрак Генри Бауэрса, и Рич почувствовал, как внутри треснули новые крипты; вонь, которую он чувствовал, шла не от разложившихся тел, а от разложившихся воспоминаний, а это куда как хуже. Он продиктовал номер своей кредитной карточки «Американ экспресс» и положил трубку. Потом позвонил Стиву Коваллу, программному директору КЛАД. — Что такое, Рич? — спросил Стив. Последние рейтинги «Арбитрона» показывали, что КЛАД — на вершине людоедского лос-анджелесского рынка радиостанций коротковолнового диапазона, и Стив пребывал в превосходном настроении — возблагодарим Господа за маленькие радости. — Возможно, ты пожалеешь, что спросил. Я сматываюсь. — Сматыва… — По голосу чувствовалось, что Стив нахмурился. — Боюсь, я тебя не понял, Рич. — Должен надеть сапоги-скороходы. Уезжаю. — Что значит — уезжаешь? Согласно сетке, которая лежит передо мной, завтра ты в эфире с двух пополудни до шести вечера, как и всегда. Собственно, завтра, в четыре часа, ты интервьюируешь Кларенса Клемонса. Ты же знаешь Кларенса Клемонса,[29] Рич. Это, можно сказать, про него, «Войди и сыграй, Здоровяк».[30] — Клемонс может поговорить с О'Харой точно так же, как и со мной. — Клемонс не хочет говорить с Майком, Рич. Клемонс не хочет говорить с Бобби Расселлом. Он не хочет говорить со мной. Кларенс — большой поклонник Бафорда Киссдривела и Уайатта, упаковщика-убийцы. Он хочет говорить с тобой, друг мой. И у меня нет никакого желания увидеть, как саксофонист весом в двести пятьдесят фунтов, которого однажды едва не взяли в профессиональную футбольную команду, начнет буйствовать в моей студии. — Я не думаю, что он где-то когда-то буйствовал, — ответил Рич. — Мы говорим о Кларенсе Клемонсе, а не о Кейте Муне.[31] Пауза. Рич терпеливо ждал. — Неужели ты это серьезно? — наконец спросил Стив. Голос зазвучал печально. — Я хочу сказать, если у тебя только что умерла матушка, или у тебя обнаружили опухоль мозга, или что-то такое, тогда… — Я должен уехать, Стив. — Твоя мать заболела? Или, не дай бог, умерла? — Она уже десять лет как умерла. — У тебя опухоль мозга? — Нет даже полипа в прямой кишке. — Тогда это не смешно, Рич. — Не смешно. — Тогда ты ведешь себя, как дилетант хренов, и мне это не нравится. — Мне тоже не нравится, но я должен уехать. — Куда? Почему? В чем дело? Расскажи мне, Рич! — Мне позвонил человек. Человек, которого я знал давным-давно. В другом месте. Когда кое-что случилось. Я дал слово. Мы все обещали, что вернемся, если это кое-что начнется снова. И я полагаю, что оно началось. — О каком «кое-что» мы говорим, Рич? — Я бы предпочел это опустить. Опять же, ты подумаешь, что я рехнулся, если я скажу тебе правду: не помню. — И когда ты дал это знаменитое обещание? — Очень давно. Летом тысяча девятьсот пятьдесят восьмого. Вновь долгая пауза, и он знал, что Стив Ковалл пытается решить, то ли Рич Тозиер, по прозвищу Пластинкин, он же Бафорд Киссдривел, он же Уайатт, упаковщик-убийца и т. д., и т. п., разыгрывает его, или у него какое-то психическое расстройство. — Ты же тогда был ребенком, — наконец подал голос Стив. — Одиннадцать уже исполнилось. Пошел двенадцатый год. Еще пауза. Рич терпеливо ждал. — Ладно. — Стив сломался. — Я изменю ротацию — поставлю Майка вместо тебя. Могу позвонить Чаку Фостеру, чтобы он заполнил несколько смен, если найду китайский ресторан, в котором он сейчас обретается. Я это сделаю, потому что мы прошли вместе долгий путь. Но я никогда не забуду, что ты меня подставил, Рич. — Да брось ты! — Головная боль усиливалась. Он же понимал, что подводит радиостанцию. Или Стив думал, что он не понимал? — Мне нужно отъехать на несколько дней, не более того. А ты ведешь себя так, будто я наблевал на нашу лицензию, выданную Эф-ка-эс.[32] — На несколько дней — ради чего? Воссоединение скаутского звена в Мухосрань-Фоллз, штат Северная Дакота? Или в Козевдуй-Сити, что в Западной Виргинии? — Вообще-то я думал, что Мухосрань-Фоллз — это в Арканзасе, друже, — пробасил Бафорд Киссдривел, но не умаслил Стива. — Потому что ты дал слово, когда тебе было одиннадцать? Уж прости меня, но дети не обещают ничего серьезного, когда им одиннадцать! Но дело даже не в этом, и ты это знаешь, Рич. У нас не страховая компания. У нас не юридическая фирма. Это шоу-бизнес, пусть даже и в скромных масштабах, ты чертовски хорошо это знаешь. Если бы ты предупредил меня за неделю, я бы не держал трубку в одной руке и пузырек миланты[33] в другой. Ты просто загоняешь меня в угол, и ты это знаешь, поэтому не говори мне, что для тебя это новость! Стив уже кричал, и Рич закрыл глаза. Стив сказал, что никогда этого не забудет, и Рич полагал, что это правда. Стив сказал, что дети в одиннадцать лет не дают серьезных обещаний, и тут он ошибался. Рич не мог вспомнить, какое он дал обещание (не знал, хотел ли вспомнить), но оно было более чем серьезное. — Стив, мне пора. — Да. И я сказал тебе, что как-нибудь выкручусь. Иди, дилетант. — Стив, это неле… Но Стив уже бросил трубку. Рич положил свою на рычаг. Едва он оторвал руку, как телефон зазвонил вновь, и он знал, не снимая трубки, что это опять Стив, еще более взбешенный. Разговаривать с ним в таком состоянии смысла не имело — они только еще сильнее разругаются. Поэтому он сдвинул рычажок на правой стороне телефонного аппарата, оборвав звонки. Он поднялся наверх, вытащил из чулана два чемодана и принялся складывать, практически не глядя: джинсы, рубашки, нижнее белье, носки. Лишь потом до него дошло, что он не взял с собой ничего, кроме одежды, какую носят дети. С чемоданами он спустился вниз. На стене кабинета висела большая черно-белая фотография Биг-Сура,[34] сделанная Анселем Адамсом.[35] Рич повернул ее на спрятанных петлях, открыв дверцу сейфа. Набрал код, распахнул дверцу, полез в глубину, за документы: свидетельства, подтверждающие право собственности на уютный домик, расположенный между геологическим разломом и пожароопасной зоной, на двадцать акров леса в Айдахо, сертификаты акций. Он покупал акции вроде бы полагаясь на случай, и брокер, когда видел приближающегося Рича, хватался за голову, но все купленные им акции с годами только росли в цене. Его иногда удивляла мысль, что он почти что (не совсем, но почти что) богатый человек. Все благодаря рок-н-роллу и… разумеется, Голосам. Дом, акры, страховой полис, даже копия его последнего завещания. Нити, которые прочно привязывали тебя к карте жизни, подумал он. Внезапно появилось неодолимое желание щелкнуть «Зиппо» и поджечь все эти документы, свидетельства, сертификаты. Он мог это сделать. Бумаги, лежащие в его сейфе, больше ничего не значили. Тут его впервые охватил ужас, и в этом не было ничего сверхъестественного. Пришло лишь осознание, как легко пустить под откос свою жизнь. Вот что пугало. Ты всего лишь подносишь вентилятор к тому, что годами собирал воедино, и включаешь эту хреновину. Легко. Сжигаешь или сдуваешь, а потом сматываешься. За документами, двоюродными братьями и сестрами денег, лежали они, родимые. Наличные. Четыре тысячи: десятки, двадцатки, купюры по пятьдесят и сто долларов. Беря деньги, рассовывая по карманам джинсов, Рич задался вопросом: может, он каким-то образом знал что делает, когда клал в сейф деньги, пятьдесят баксов в один месяц, сто двадцать — в следующий, может, только десять, после этого. Заначка. На случай, если придется сматываться. — Чел, это страшно. — Он едва отдавал себе отчет, что говорит вслух. Тупо посмотрел через большое окно на берег. Пляж опустел, вслед за серферами ушли и молодожены (если это были молодожены). Ах да, док… память ко мне возвращается. Помните Стэнли Уриса, к примеру? Можете поспорить на свою шкуру, помню… Помню, как мы так говорили и думали, что это круто. Стэнли Урин,[36] так звали его большие парни. «Эй, Урин! Эй, ты, христоубийца хренов. Куда ты идешь? Один из твоих приятелей-гомиков пообещал тебе отсосать?» Рич захлопнул дверцу сейфа, вернул фотографию на место. Когда он в последний раз думал о Стэнли Урисе? Пять лет назад? Десять? Двадцать? Семья Рича уехала из Дерри весной 1960 года, и как же быстро все их лица растаяли в памяти, их банда, жалкая кучка неудачников с их маленьким клубным домом в том месте, которое называли Пустошь, название странное, учитывая, как буйно там все росло. Они воображали, будто они — исследователи джунглей или «Морские пчелы»,[37] вырубающие посадочную полосу на тихоокеанском атолле, одновременно сдерживая атаки япошек. Они воображали себя строителями плотины, ковбоями, астронавтами, высадившимися на заросшую джунглями планету, но, как ни назови, никто не забывал, что на самом деле это было убежище. Убежище от больших парней. Убежище от Генри Бауэрса, и Виктора Крисса, и Рыгало Хаггинса, и всех остальных. Та у них еще подобралась компания: Стэн Урис с большим еврейским носом, Билл Денбро, который мог сказать лишь: «Хай-йо, Сильвер!»[38] — не заикаясь так сильно, что тебя это едва не сводило с ума, Беверли Марш с ее синяками и сигаретами, закрученными в рукав блузы, Бен Хэнском, такой огромный, что тянул на человеческую версию Моби Дика, и Ричи Тозиер, в очках с толстыми стеклами, острым язычком и лицом, которое просто молило, чтобы его подправили, придав ему новую форму. Существовало ли слово, которым их можно было назвать? О да. Существовало всегда. Le mot juste.[39] В данном конкретном случае le mot juste означало «слюнтяи». Как это вернулось, как это все вернулось… и теперь он стоял в кабинете, неистово дрожа всем телом, как бездомный щенок в бушующую грозу, дрожал, потому что вспомнил не только тех, с кем дружил. Было и кое-что другое, о чем он не думал долгие годы, но воспоминания эти таились совсем не в глубинах сознания, а у самой поверхности. Кровь. Темнота. Страшная темнота. Дом на Нейболт-стрит, и Билл, кричащий: «Ты уб-бил моего брата, га-га-гандон!» Он это помнил? Достаточно хорошо, чтобы не хотеть вспоминать что-то еще, можете поспорить на свою шкуру. Запах мусора, запах говна, и запах чего-то еще. Хуже, чем два первых. Запах чудовища, запах Оно, внизу, в темноте под Дерри, где гремели машины. Он вспомнил Джорджа… Это и переполнило чашу. Он бросился к ванной, споткнулся о стул Имса,[40] чуть не упал. Успел… в самый последний момент. На коленях заскользил по керамическим плиткам ванной комнаты к унитазу, словно танцевал брейк, схватился за край и выблевал все содержимое желудка. Но даже это не остановило поток воспоминаний; внезапно он увидел Джорджи Денбро, словно расстался с ним только вчера, Джорджи, с которого все и началось, Джорджи, убитого осенью 1957 года. Джорджи умер сразу после наводнения, одну его руку вырвало из плечевого сустава, и Рич заблокировал все эти воспоминания. Но иногда они возвращались, да, действительно, они возвращались, иногда они возвращались. Рвота прекратилась, Рич вслепую, на ощупь, нашел кнопку слива. Забурлила вода. Ранний ужин, вылетавший изо рта теплыми кусками, исчез. Его унесло в канализацию.