— Кто-то говорит на задних партах? — раздался громкий и отчетливый голос миссис Дуглас. — Если так, попрошу немедленно это прекратить. Следующие десять минут в классе царила тишина; юные головы склонились над экзаменационными заданиями, от которых шел запах фиолетовых чернил, использовавшихся в мимеографе, а потом шепот Генри вновь донесся с другой стороны прохода, едва слышный, леденящий кровь, спокойно-уверенный в том, что слова не разойдутся с делом: «Ты покойник, толстяк». 3 Бен получил табель и был таков, благодарный всем богам, хранящим одиннадцатилетних толстяков, что Генри Бауэрсу не позволили покинуть класс первым, как он мог бы, учитывая, что всех вызывали в алфавитном порядке, и теперь не поджидал Бена у школы. Он не побежал по коридору, как другие дети. Он мог бегать, и довольно быстро для ребенка таких габаритов, но отдавал себе отчет, каким смешным при этом выглядел. Но шагал он быстро и вскоре сменил прохладный, пахнувший книгами коридор на яркий июньский солнечный свет. На мгновение застыл, подставив лицо солнцу, радуясь его теплу и собственной свободе. От этого дня сентябрь отстоял на миллион лет. Календарь мог говорить совсем другое, но календарь бессовестно врал. Лето продолжалось гораздо дольше, чем сумма его дней, и принадлежало ему. Он чувствовал, что ростом стал с Водонапорную башню, а шириной сравнялся с городом. Кто-то толкнул его — и толкнул сильно. Приятные мысли о лете разом вылетели из головы Бена, теперь пытавшегося сохранить равновесие и не покатиться вниз по каменным ступеням. И он таки успел схватиться за железный поручень, который и удержал его от падения. — С дороги, мешок с говном, — прорычал Виктор Крисс, с зачесанными назад, на манер кока Элвиса, волосами, блестевшими от «Брилкрима». Он быстро спустился по лестнице и направился к воротам: руки в карманах джинсов, воротник рубашки поднят, шипы на саперных сапогах скребут и постукивают. Бен, с гулко бьющимся от испуга сердцем, увидел, что Рыгало Хаггинс стоит на другой стороне улицы, курит. Он поднял руку, приветствуя Виктора, и передал ему сигарету, когда тот подошел. Виктор затянулся, вернул бычок Рыгалу, указал на Бена, который уже миновал пол-лестницы. Что-то сказал, и оба расхохотались. Бен густо покраснел. Вечно они тебя достают. И получалось, что никуда от этого не деться. — Тебе так нравится это место, что ты готов простоять здесь целый день? — раздался девичий голос. Бен повернулся, и красноты на его лице прибавилось. Беверли Марш, очаровательные серо-голубые глаза, роскошные темно-рыжие волосы, обрамляющие лицо и падающие на плечи. Свитер с рукавами, засученными до локтей, с потертым воротом, мешковатостью не уступал свитеру Бена и не позволял судить, появилась у нее грудь или нет, но Бена это не волновало; когда любовь идет впереди полового созревания, она может набегать волнами, такими чистыми и сильными, что никому не устоять против ее напора, а Бен и не собирался сопротивляться этому чувству. Просто сдался ему на милость. Он ощущал себя круглым дураком и при этом испытывал необъяснимый восторг, смущался, как никогда в жизни, и… наслаждался. Эти безысходные эмоции так ударили в голову, что тошнота смешивалась с весельем. — Нет, — просипел он. — Наверное, нет. — И расплылся в широченной улыбке. Он знал, какой идиотский у него, должно быть, вид, но не мог стянуть губы. — Что ж, хорошо. Потому что учебный год закончился, знаешь ли. Слава богу. — Хорошего… — Опять сипение. Ему пришлось откашляться. Румянец усилился. — Хорошего тебе лета, Беверли. — И тебе, Бен. До осени. Она быстро сбежала по ступеням, и Бен видел все глазами влюбленного: яркую шотландку юбки, рыжие вьющиеся волосы, пляшущие на воротнике ее свитера, молочно-белое лицо, маленький заживающий шрам на икре и (по какой-то причине это последнее вызвало еще одну волну чувств, настолько мощную, что ему вновь пришлось схватиться за поручень; чувство это было огромным, не выражалось словами, но, к счастью, быстро отпустило; возможно, еще не осознанный сексуальный позыв, ничего не значащий для тела, поскольку эндокринные железы еще пребывали в глубокой, без сновидений, спячке, но при этом такой же яркий и жаркий, как летний свет) сверкающий золотистый браслет на лодыжке, над правой туфелькой, подмигивающий солнцу желтыми отблесками. Звук… какой-то непонятный звук… сорвался с его губ. Он спустился вниз, чувствуя себя немощным стариком, и стоял у лестницы, наблюдая за Беверли, пока она не повернула налево и не исчезла за высокой зеленой изгородью, которая отделяла школьный двор от тротуара. 4 Но простоял он лишь несколько секунд (дети пробегали мимо, по одному и группами, радостно крича), потому что вспомнил про Генри Бауэрса и поспешил к углу здания школы. Пересек игровую площадку малышни, позвенел цепями, на которых висело сиденье качелей, переступил через качалку. Вышел через другие, размером поменьше, ворота на Картер-стрит и повернул налево, ни разу не оглянувшись на большущее здание, в которое последние девять месяцев приходил чуть ли не каждый рабочий день. Он сунул табель в задний карман джинсов и начал насвистывать. Ноги, обутые в кеды, казалось, сами несли его и, как ему казалось, на первых восьми кварталах их подошвы ни разу не коснулись тротуара. Учеба закончилась в самом начале первого. Мать не могла прийти домой раньше шести, потому что по пятницам всегда заходила после работы в «Супермаркет скидок». Этот день принадлежал только ему. Он пошел в Маккэррон-парк, какое-то время посидел под деревом, ничего не делая, иногда шепча: «Я люблю Беверли Марш», и всякий раз от романтических чувств, которые охватывали его, голова шла кругом. В какой-то момент, когда в парк пришла группа мальчишек и они принялись делиться на две команды, чтобы сыграть в бейсбол, он дважды прошептал: «Беверли Хэнском», после чего ему пришлось ткнуться лицом в траву, чтобы охладить пылающие щеки. Вскоре он поднялся и через парк направился к Костелло-авеню, пройдя по которой пять кварталов, мог попасть к публичный библиотеке, куда, вероятно, и хотел попасть с самого начала. И уже выходил из парка, когда шестиклассник, его звали Питер Гордон, увидел его и крикнул: «Эй, сисястый! Хочешь сыграть? Нам нужен правый филдер!» Раздался взрыв хохота. Бен ускорил шаг, втянув шею в воротник, как черепаха втягивает голову в панцирь. Но при этом, как ни крути, он мог считать себя счастливчиком; в другой день мальчишки могли бы побежать за ним, может, чтобы попугать, может, сбить с ног и посмотреть, заплачет ли он. Сегодня, однако, им не терпелось начать игру, определиться, какой команде подавать первой. Бен с радостью оставил их с проблемами, без разрешения которых первая летняя игра, конечно же, не могла начаться, и продолжил путь. Пройдя три квартала по Костелло, он заметил кое-что интересное, возможно, даже прибыльное, под зеленой изгородью чьего-то участка. Сквозь дыру в старом бумажном пакете блестело стекло. Бен подцепил пакет ногой и выдвинул на тротуар. Похоже, ему действительно улыбалась удача. В пакете лежали четыре пивные бутылки и четыре большие — из-под газировки. Большие стоили по пять центов, каждая пивная — по два. Двадцать восемь центов лежали под зеленой изгородью, дожидаясь какого-нибудь мальчишки, который, проходя мимо, нагнется и подберет их. Какого-нибудь везучего мальчишки. — Так это же я! — радостно воскликнул Бен, не подозревая, что готовит ему остаток дня. Он двинулся дальше, держа пакет под донышком, чтобы не вывалились бутылки. «Костелло-авеню маркет» находился одним кварталом дальше, Бен свернул в магазин, обменял бутылки на наличные, а большую часть наличных — на сладости. Он стоял перед прилавком, где продавались дешевые сладости, и указывал на то, что хотел купить, как всегда радуясь скрипучему звуку, который издавала сдвижная дверка, когда продавец смещал ее по направляющим. Бен купил пять красных лакричных карамелек и пять черных, десять рутбирных ирисок (две на цент), упаковку леденцов за пятачок (пять бумажных полосок с пятью приклеенными леденцами на каждой, и ели их прямо с бумаги), пакетик «Ликем айд» и коробочку мятных пастилок «пез», для Пезгана. Из магазина Бен вышел с маленьким бумажным пакетиком, набитым сладостями, в руке и четырьмя центами в правом переднем кармане новых джинсов. Он посмотрел на бумажный пакет со сладкой начинкой, и внезапно на поверхность попыталась пробиться мысль, (будешь и дальше так есть, Беверли Марш никогда на тебя не посмотрит) неприятная мысль, и он затолкал ее обратно в глубину. Затолкалась она достаточно легко — привыкла к тому, что ее шпыняют. Если бы кто-то спросил его: «Бен, тебе одиноко?» — он бы посмотрел на этого человека с искренним изумлением. Такой вопрос никогда не приходил ему в голову. Друзей ему заменяли книги и мечты, модели «Ревелл»,[77] гигантский набор «Линкольн логс»[78] и дома, которые он сооружал из элементов этого набора. Его мать не раз и не два восклицала, что бревенчатые дома Бена выглядят гораздо лучше настоящих домов, которые делались по чертежам. Был у него и большой конструктор «Эректор сет»,[79] а на день рождения в грядущем октябре он рассчитывал получить «Супер сет». Этот конструктор позволял собрать часы, которые показывали настоящее время, и автомобиль с настоящей коробкой передач. «Одиноко?» В ответ он бы мог спросить с искренним недоумением: «Чего? Это как?» Ребенок, слепой от рождения, не знает, что он слеп, пока кто-нибудь не скажет ему об этом. Но даже тогда у него весьма смутное представление о том, что есть слепота; только потерявшие зрение могут полностью осознать, что же это такое. Бен Хэнском не ощущал себя одиноким, потому что не знал ничего, кроме одиночества. Если бы состояние это было для него внове, если бы он мог с чем-то сравнить, то, наверное, понял бы вопрос, но пока одиночество окружало его жизнь со всех сторон и накрывало куполом. Оно просто было — как большой палец с двумя суставами или маленький выступ на задней стороне одного из его передних зубов, маленький выступ, который его язык начинал вылизывать, когда Бен нервничал. Беверли — сладкая мечта, а конфеты — сладкая реальность, единственный его друг. Вот он и велел инородной мысли проваливать, и та тихонечко ретировалась, не поднимая скандала. По пути от «Костелло-авеню маркет» до библиотеки он переправил в рот все содержимое пакета. Честно хотел оставить пастилки «пез» на вечер, чтобы съесть их перед телевизором (нравилось ему одну за другой загружать их в рукоятку маленького пластикового Пезгана, нравилось слышать, как щелкает крошечная пружинка внутри, но больше всего нравилось выстреливать их в рот, одну за другой, словно совершая сахарное самоубийство). В этот вечер показывали несколько сериалов, сначала «Вертолетчики», где Кеннет Тоби играл бесстрашного пилота винтокрылой машины, потом «Драгнет», который основывался на настоящих преступлениях, менялись только имена, чтобы защитить невиновных, и наконец, его любимый полицейский сериал «Дорожный патруль», в котором Бродерик Кроуфорд играл патрульного Дэна Мэтьюса. Бродерик Кроуфорд был кумиром Бена. Бродерик Кроуфорд не позволял застать себя врасплох, ни перед кем не прогибался, никому не давал спуска — и, что самое главное, Бродерик Кроуфорд был толстым. Он добрался до угла Костелло и Канзас-стрит, где требовалось перейти на другую сторону, чтобы попасть в публичную библиотеку. Библиотека состояла из двух зданий. Старое, у тротуара, построенное на деньги богатого лесопромышленника в 1890 году, и новое — низкое, из песчаника, в глубине. Новое занимала детская библиотека. Оба здания соединялись стеклянным коридором. Здесь, в непосредственной близости от центральной части города, автомобили по Канзас-стрит двигались только в одном направлении, и Бен, перед тем как перейти улицу, посмотрел лишь в одну сторону, направо. А если б посмотрел налево, его ждал бы неприятный сюрприз. Рыгало Хаггинс, Виктор Крисс и Генри Бауэрс стояли в тени большого старого дуба, растущего на лужайке у Общественного центра, примерно в квартале от перекрестка. 5 — Давай его вздуем, Хэнк. — В голосе Виктора слышалась мольба. Генри наблюдал, как этот толстый маленький говнюк пересекает улицу: его живот колыхался, затылок болтался взад-вперед, словно чертова Пружинка,[80] зад в новых синих джинсах покачивался, как у девчонки. Генри прикинул дистанцию между ними тремя, стоящими на лужайке у Общественного центра, и Хэнскомом, и между Хэнскомом и спасительным убежищем — библиотекой. Подумал, что они скорее всего успеют догнать его до того, как он войдет в двери, но Хэнском мог начать кричать. От этого маменькиного сынка следовало ждать всякого. Если бы закричал, какой-нибудь взрослый мог вмешаться, а этого Генри совершенно не хотелось. Эта сука Дуглас сказала ему, что он завалил английский и математику. Она перевела его в следующий класс, но назначила ему четыре недели дополнительных летних занятий. Генри предпочел бы остаться на второй год. Если б остался, отец избил бы его только один раз. А теперь, когда Генри предстояло четыре недели проводить в школе по четыре часа в день, и это в разгар полевых работ, отец мог избить его раз шесть, а то и больше. И с таким мрачным будущим его примиряло только одно: в этот день он собирался отдать этому жирдяю все тумаки, что еще даже не получил от отца. С процентами. — Да, давай перехватим его, — поддержал Виктора Рыгало. — Мы подождем, пока он выйдет. Они наблюдали, как Бен открыл половинку большой стеклянной двери и вошел в библиотеку, потом сели на траву и закурили. Рассказывали друг другу анекдоты про коммивояжеров и ждали появления Бена. Генри знал, что он обязательно выйдет. И вот тогда Генри намеревался заставить его пожалеть о том, что он родился на свет Божий. 6 Библиотеку Бен любил. Любил прохладу, царящую там даже в самый жаркий день долгого жаркого лета; любил тишину, нарушаемую лишь редким шепотом, чуть слышным постукиванием (библиотекарь ставил книги на полку или возился с формулярами) да шелестом страниц в зале периодики, где старики читали подшивки газет. Ему нравился свет, который днем падал через высокие, узкие окна, а зимними вечерами, когда снаружи завывал ветер, ложился большими кругами под свисающими с потолка шарами-лампами. Ему нравился запах книг — пряный запах, отдающий сказкой. Он иногда ходил вдоль стеллажей с книгами для взрослых, смотрел на тысячи томов и представлял себе мир, полный жизни, в каждом из них. Точно так же иной раз он шел по своей улице в горящих, подернутых дымкой сумерках конца октября, когда от солнца оставалась только густо-оранжевая полоска на горизонте, и представлял себе, какая жизнь идет за всеми этими окнами: люди смеялись, или спорили, или поливали цветы, или кормили детей, домашних животных, а может, ели сами, сидя перед теликом. Ему нравилось, что стеклянный коридор, который соединял старое здание и детскую библиотеку, всегда оставался жарким, даже зимой, за исключением разве что нескольких облачных дней. Миссис Скарретт, старший детский библиотекарь, как-то сказала ему, что причина — в так называемом парниковом эффекте. Бену эта идея очень понравилась. И годы спустя, когда он построит коммуникационный центр Би-би-си в Лондоне, который вызовет столько споров, причем аргументы «за» и «против» будут звучать еще тысячу лет, никто так и не узнает (за исключением самого Бена), что коммуникационный центр — всего лишь стеклянный коридор публичной библиотеки Дерри, только поставленный на торец. Ему нравилась и детская библиотека, хотя в ней напрочь отсутствовало обаяние сумрака, которое он ощущал в старом здании, с его шарами-лампами и стальными винтовыми лестницами, такими узкими, что два человека не могли на них разойтись, и одному приходилось отступать назад. Детскую библиотеку всегда заливал свет, солнечный или электрический, и шума здесь хватало, несмотря на многочисленные таблички с надписью «ДАВАЙТЕ НЕ БУДЕМ ШУМЕТЬ, ХОРОШО?» Главным источником шума служила Пухова опушка, куда приходили малыши, чтобы посмотреть книжки-картинки. В этот день, когда Бен вошел в детскую библиотеку, как раз начался Сказочный час. Мисс Дейвис, красивая молодая библиотекарша, читала «Трех козликов».[81] — И кто это здесь, кто идет по моему мосту? Мисс Дейвис говорила низким, рычащим голосом злого тролля. Некоторые малыши закрывали рты руками и хихикали, но большинство смотрели во все глаза, с серьезными лицами, признавая голос тролля, как признавали голоса в своих снах, а в их взглядах читался вечный вопрос любой сказки: обведут монстра вокруг пальца — или он набьет брюхо? Везде висели яркие плакаты. На одном хороший мультяшный мальчик с таким рвением чистил зубы, что рот его пенился, будто пасть бешеной собаки. На другом мультяшный плохиш курил сигарету («СТАВ ВЗРОСЛЫМ, Я ХОЧУ МНОГО БОЛЕТЬ, ТАК ЖЕ, КАК И МОЙ ПАПА», — гласила надпись внизу). Третий являл собой прекрасную фотографию маленьких огоньков пламени, горящих в темноте. Смысл плаката разъясняла надпись: «ОДНА ИДЕЯ ЗАЖИГАЕТ ТЫСЯЧУ СВЕЧЕЙ». Ральф Уолдо Эмерсон Тут же висели приглашения принять участие в скаутских походах. На одном плакате указывалось, что «В СЕГОДНЯШНИХ ДЕВИЧЬИХ КЛУБАХ РАСТУТ ЖЕНЩИНЫ ЗАВТРАШНЕГО ДНЯ». Детям предлагалось записываться в секции софтбола и в театральную студию при Общественном центре. И разумеется, детей призывали принять участие в летней программе чтения. Бену очень нравилась эта программа. Ее участник получал карту Соединенных Штатов. За каждую прочитанную книгу и написанный по ней коротенький реферат участнику выдавалась наклейка с названием одного из штатов, которая приклеивалась к карте. На наклейке указывалась птица штата, цветок штата, год вступления в Союз и президенты, родившиеся в штате, если таковые имелись. Если участник приклеивал к карте все сорок восемь наклеек, ему еще и дарили книгу. Так что сделка получалась чрезвычайно выгодная. Бен намеревался последовать рекомендации, приведенной на плакате: «Не теряй времени, запишись сегодня». Среди всех этих ярких и красочных объявлений и плакатов выделялся один, приклеенный скотчем к стойке сдачи книг. Никаких мультяшных рисунков, никаких фотографий — строгие черные буквы на белом фоне: ПОМНИ О КОМЕНДАНТСКОМ ЧАСЕ С 19:00. ПОЛИЦЕЙСКОЕ УПРАВЛЕНИЕ ДЕРРИ От одного только взгляда на этот плакат у Бена по коже побежали мурашки. Радость от получения табеля, тревоги из-за Генри Бауэрса, разговор с Беверли, начинающиеся летние каникулы — в итоге он напрочь забыл и про комендантский час для детей, и про убийства. Люди спорили, сколько их было, но все соглашались, что как минимум четыре с прошлой зимы, пять, если считать Джорджа Денбро (многие придерживались мнения, что смерть маленького Денбро — результат какого-то странного и жуткого, но все равно несчастного случая). В том, что Бетти Рипсом убили, не сомневался никто. Тринадцатилетнюю девочку, изувеченную и вмерзшую в грязь, нашли в первый день после Рождества, в районе строящейся транспортной развязки на Внешней Джексон-стрит. Об этом не написали в газете, и взрослые не могли сказать такое Бену. Информацию эту он почерпнул из подслушанных обрывков разговоров. По прошествии еще трех с половиной месяцев, вскоре после открытия сезона ловли форели, рыбак, решивший попытать счастья в двадцати милях к востоку от Дерри, поймал, как он сначала решил, палку. Но вытащил из воды кисть, запястье и первые четыре дюйма предплечья девушки. Крючок впился в плоть этой ужасной находки между большим и указательным пальцами. Полиция штата нашла тело Черил Ламоники в семидесяти ярдах ниже по течению. Оно зацепилось за дерево, которое упало в реку прошлой зимой. Только благодаря удачному стечению обстоятельств тело не унесло в Пенобскот и далее в океан весенним половодьем. Шестнадцатилетняя Черил проживала в Дерри, но в школу не ходила. Тремя годами раньше она родила дочь, Андреа. Вместе с дочерью она жила у родителей. «Сумасбродства в Черил, конечно, хватало, но в сердце своем она была хорошей девочкой, — сказал полиции рыдающий отец. — Энди постоянно спрашивает: „Где моя мамочка?“ — и я не знаю, что ей ответить». Девушка пропала за пять недель до находки тела. Полицейское расследование убийства Черил Ламоники началось с естественного вопроса: убил ли ее один из бойфрендов? Их у нее хватало. Многие служили на авиабазе, расположенной ближе к Бангору. «Они были такие милые мальчики, большинство из них» — так отозвалась о дружках Черил ее мать. В число «милых мальчиков» входил и сорокалетний полковник ВВС, с женой и тремя детьми в Нью-Мехико. Еще один бойфренд Черил в это время сидел в Шоушенке за вооруженное ограбление. Бойфренд, полагала полиция. Или вообще незнакомый человек. Сексуальный маньяк.