– Бери Марфу за руку, бегите. Я преображенских малость подержу. Агафья повернулась назад, стоя посередине мостка. Правую руку держала за спиной. В руке – невесть откуда взявшийся нож. – Беги, дура! Чего встала? – рыкнула она на невестку. И Марта побежала, одной рукой держась за Миньку, другой прижимая младенца. Люди, которые убили мужа и свекра, теперь хотели сделать плохое и им с матушкой, это-то было ясно. Бежалось трудно. Каждый шаг отдавался болью, слепой спотыкался, несколько раз чуть не упал. Впереди снова начинались заборы. Прежде чем их достичь, Марта обернулась дважды. В первый раз увидела, как человек в заломленной шапке хватает Агафью за плечо, а потом с воплем падает в воду. Во второй раз, уже близ самых домов, посмотрела: свекровь пятилась по доскам, выставив вперед руку с ножом, а на нее, махая саблями, напирали синие. – Тута… где-то… яма… Я раз в нее свалился… Паренек задыхался, тыкал пальцем вправо. Марта увидела не яму, а канаву, заваленную мусором и по краю обросшую сухой, мертвой травой. Ясно: нужно спрятаться, потому что не убежать. Помогла слепому спуститься вниз, а сама, из-за того что держала дочку, потеряла равновесие и упала на кучу гнилых отбросов. Как больно! Но стонать было нельзя и некогда. Набросала всякой дряни на мальчика, зарылась сама. Только распластались – топот. – Зря ты ее зарубил! – говорил один бегущий. – Живьем надо было! Второй крикнул: – Она, стерва, Хрипуна насмерть положила! Младенец пискнул, но те, слава богу, из-за бега и пыхтения не услышали, а Марта поскорей зажала маленькое личико ладонью. Шаги удалились, но Минька шепнул: – Лежим, баба. Они тут теперь долго шастать будут. Шутка ли – шпыня преображенского порезали. Терпим дотемна. Раньше вылезать боязно. Что надо оставаться в канаве долго, до темноты, Марта поняла и кивнула. Лежать – это хорошо. Бежать и даже идти ей было бы трудно. По ногам текло горячее и всё не прекращало. Она оторвала от платья рукав, запихнула вниз. Хотелось спать. Марта прижала к себе ребенка – с ним было теплей. Начала задремывать. Уснула. Разбудил ее толчок в грудь – болезненный из-за накопившегося молока. Слепой не видел, куда тычет кулаком. – Эй, немая! От тя кровянкой несет, всё шибче. Ты это, не помрешь тут? Было очень холодно. Никогда еще она так не мерзла. Зубы стучали, пальцы одеревенели. Рукав под юбкой был весь мокрый. И уже смеркалось. В северной стране октябрьские дни короткие. – Один из тех давеча мимо прошлепал. Бормотал матерное, я голос узнал. Всё ищут. Темно уже или как? Ты кивни. Коснулся рукой ее лба. Марта немного наклонила голову. – Тогда пойду. Отсюда недалече. Кого-нито приведу с «корабля». Она полежала еще, мерзла теперь меньше, а сон все наплывал, тянул за собой. Марта покормила дочку, клюя носом. И сразу потом уплыла. Ей снилось ночное море, наверху звезды, и всё хорошо. Вода холодная, но мягкая, словно перина. Тонешь в ней, тонешь, а дна нет и нет. Так потом толком и не проснулась. То выныривала, то снова погружалась в мягкое. Куда-то ее вели в темноте, с двух сторон взявши под руки. Приговаривали: – Тихонько, милая. Тихонько, убогая. После зажегся огонек. Стол, на нем свеча, в озаренном круге бородатое лицо. Седой, но нестарый мужчина, читал вслух по книге загадочное, еще более непонятное из-за того, что шепелявил. В черном рту белел единственный зуб. Чародей, сонно подумала Марта. – …А в се лето от сотворения мира семь тыщ двести шестое возымел Антихрист облую силу, поселился в царском тереме и стал творить на Москве что ему восхотелось, и мнози погибоша, а иные мнози устрашась зашаталися и отдались рати сатанинской, погубив души своя. Но быша и те, кто, подобно спутникам праотца Ноя, погрузились на ковчеги непотопленные и пустились по волнам к Северной Звезде, чая мира и спасения… – Авенир, – сказал женский голос. – Стрельчиха немая отходит. Белая вся, крови в ней не осталось. – Завидуйте. Скоро будет с Господом, – сурово ответил чтец. – Как хоть звать ее? И дите. Кого поминать? Спознать бы. – Как же спознать, коли она немая? И снова Марта уплыла в синюю глубь, а вынырнув, увидела бородатого совсем близко над собой. – Ты слышать-то слышишь? Кивнула. – Тебя как звать, раба Божья? За кого отходную читать? Ты ведь не из простых? Вон, телогрея у тебя беличья, сапожки сафьян. Может, ты письму обучена? Она опять кивнула. Даже легкое это движение давалось с трудом. – Эй, бумаги листок! Грифель! Перед лицом у Марты возникла желтоватая поверхность. Кто-то согнул ей руку в локте, сунул стерженек. – Пиши имя, отечество. Еле-еле, криво вывела: «Марoа». И рука упала. – Ничего, хватит имени. Помянем рабу божью немую Марфу. А дочку покрестить успела? Покачала головой. – Ничто, покрестим. А там пускай и помрет, уже не страшно. – Спроси, Авенир, как дочку назвать, спроси, – донеслось откуда-то. – Напиши, как дочерь наречь. Имя какое дать? Очень медленно, большими буквами, белые пальцы вывели на листке «Ката» и разжались. Рука опустилась, грифелек выпал. Толмач Буданов Санкт-Петербург. Третий год эры Праведной Добродетели Старшего толмача Посольской канцелярии Буданова с утра вызвали в Преображенский приказ. Начальник сказал: «Они иноземца какого-то взяли, допрашивать будут. Ты, Артемий, перевод гаагской мемории пока отложи и не мешкая ступай на Троицкую. Сам знаешь, преображенские ждать не любят». Буданов был к таким делам привычный. В грозном приказе его ценили за трезвость, старательность и неболтливость. Что бы он там ни увидал, что бы ни услышал, нипочем не разнесет. Взял Артемий тетрадочку, свинцовое писaльце, надел тертую треуголку, накинул суконный плащ и пошел себе, благо дорога недлинная. Преображенский приказ находился здесь же, на Городском острове: пройти от Набережной линии меж присутствиями и гвардейскими казернами, у деревянного Свято-Троицкого храма повернуть налево – и вон они, полосатые черно-белые ворота с караульней. Три года назад, когда Посольская, тогда еще Походная канцелярия переехала из Москвы, здесь повсюду были строительные ямы да леса, а ныне уже становилось похоже на город. Поговаривали, что готовится указ – объявить Санкт-Петербург столицей. Поверить в такое было трудно, хотя при государе Петре Алексеевиче удивляться все давно разучились. Главные стройки теперь шли на той стороне большой Невы и на Лосином острове, а тут, в центре, стало прилично, чисто, две главные улицы даже замощены – по позднеосенней слякоти отрадно. Буданов хоть и торопился, однако пошел не напрямки, а углом, чтоб получилось дощатыми тротуарами, без грязнения башмаков. Толмач был невысок и коротконог, но шагал споро. Пять минут спустя был уже на месте. Назвался дневальному служителю, спросил, куда ему. Был направлен в четвертую пытошную, в распоряжение дознавателя Семена Гололобова. Буданов вздохнул (не любил, когда пытают), но делать нечего, отправился. Гололобов сидел на крыльце пытошной избенки, курил трубку. – А, – сказал, – здорoво, Буданов. Всё щуришься? И засмеялся. Он эту шутку с Артемием всегда шутил. Семен был из старых преображенских подьячих, в свое время еще мятежных стрельцов на дыбе ломал. Сам князь-кесарь Ромодановский его знал и помнил. Завидев, всегда говорил: «А-а, губастый, не подох еще?» Гололобов этим гордился. Нижняя губа у него, правда, была вислая, мокрая – он часто, особенно в возбуждении, ее облизывал.