Сидя на беленой старой кушетке с торчащей из нее набивкой, тоже жесткой от белой эмульсионной краски, Дэниэл смеется над тем, что она делает. Он смеется молча, но обхватив ступни, точно ребенок, пока она красит один крохотный зеленый листочек за другим. Он ловит ее взгляд. Подмигивает. Ну, вот и все. Они оба стоят в безупречно чистом белом помещении. – Да, – говорит она. – Теперь мы сможем выручить за него целое состояние. Лишь очень богатые люди могут позволить себе в наше время такой минимализм. Дэниэл пожимает плечами. Plus ca change. – Пойдем погуляем, мистер Глюк? – спрашивает Элизавет. Но Дэниэл уже выходит сам, с приличной скоростью пересекая белую пустыню. Элизавет пытается его догнать. У нее едва получается. Просто он всегда намного ее опережает. Белизна тянется перед ними до бесконечности. Когда Элизавет оглядывается через плечо, она тянется до бесконечности и за спиной. – Кто-то убил женщину – члена парламента, – говорит она Дэниэлу в спину, пытаясь поравняться. – Мужчина застрелил ее, а затем напал с ножом. Как будто мало просто застрелить. Впрочем, это уже старая новость. Раньше этой новости хватило бы на целый год. Но в наше время новости – это стадо разогнавшихся овец, сбегающих по крутому склону. Дэниэл кивает затылком. – Томас Харди на «скорости», – говорит Элизавет. Дэниэл останавливается и поворачивается. Он добродушно улыбается. Его глаза закрыты. Он делает вдох. Выдох. Его одежда сшита из больничных простыней. В уголках стоят больничные штампы, изредка она их замечает – розово-голубые печати на манжетах или в углу подкладки внизу пиджака. Дэниэл чистит белый апельсин белым перочинным ножом. Спираль кожуры опадает в белизну, словно в глубокий снег, и исчезает. Дэниэл наблюдает за этим и раздраженно цыкает. Он смотрит на очищенный апельсин в руке. Тот белый. Дэниэл качает головой. Он хлопает по карманам, груди, штанам, словно что-то ищет. Потом вытаскивает прямо из грудной клетки, из ключицы, будто фокусник, свободно плывущую массу цветного апельсина. Он набрасывает его, точно огромный плащ, на белизну перед собой. Но, прежде чем тот оседает вдали, Дэниэл накручивает чуточку на палец и обматывает им белоснежный апельсин, который по-прежнему держит в руке. Белый апельсин приобретает естественный цвет. Дэниэл кивает. Он вытягивает из середины себя зеленый и синий цвета, точно череду носовых платков. Оранжевый в его руке оборачивается сезанновскими цветами. Дэниэла окружает оживленная толпа. Люди выстраиваются в очередь, приносят свои белые предметы, протягивают их. Анонимы начинают оставлять комменты о Дэниэле под Дэниэлом – размером с запись в Твиттере. Они комментируют его способность изменять предметы. Комменты становятся все враждебнее. Люди начинают гудеть, как рой шершней, и Элизавет замечает, что к ее босым ногам очень близко подбирается что-то похожее на жидкие экскременты. Она старается не ступить в них. Призывает и Дэниэла смотреть, куда ступает. – Небольшой перерывчик? – спрашивает медсестра. – Ничего страшного, да? Элизавет приходит в себя, открывает глаза. Книга падает с колен. Элизавет подбирает ее. Сестричка открывает кран на мешочке c жидкостью для регидратации. – Кое-кому приходится пахать, чтоб прокормиться, – говорит она. Она подмигивает Элизавет. – Я просто задумалась, – говорит Элизавет. – Он тоже, – говорит сестричка. – Очень милый, вежливый джентльмен. Мы по нему скучаем. Фаза усиленного сна. Обычно такое бывает, когда дело идет (небольшая пауза перед последним словом) к концу. «Паузы – точный язык, еще выразительнее, чем сама речь», – думает Элизавет. – Пожалуйста, не говорите о мистере Глюке так, словно он вас не слышит, – говорит она. – Он слышит вас так же хорошо, как и я. Хотя и кажется, будто он спит. Сестричка цепляет график, на который смотрела, обратно на поручень на дальнем конце кровати. – Один раз я его мыла, – говорит она, как будто Элизавет здесь тоже нет, а сама она вполне привыкла к тому, что здесь нет людей или приходится вести себя так, как будто их нет, – а в холле громко работал телевизор, и дверь была открыта. Он вдруг такой открывает глаза и садится прямо в кровати, посредине. Реклама супермаркета. У людей над головой включается песня, и все покупают товары, но роняют их на пол и пляшут такие по всему магазину, а он такой садится в кровати и говорит, это моя, это я написал. – Старая «королева», – еле слышно говорит мама Элизавет. – Но почему именно он? – спрашивает она на своей обычной громкости. – Потому что он наш сосед, – отвечает Элизавет. Это было во вторник вечером, в апреле 1993-го. Элизавет было восемь лет. – Но мы с ним даже незнакомы, – сказала мама. – Нам нужно побеседовать с соседом о том, что значит быть соседями, а потом составить его словесный портрет, – сказала Элизавет. – Ты должна пойти со мной, я должна подготовить пару-тройку вопросов и задать их соседу для портрета, и ты должна меня сопровождать. Я же говорила тебе. Я говорила тебе в пятницу. Ты сказала, что мы пойдем. Это для школы. Мама поправляет макияж на глазах. – Но о чем? – спрашивает мать. – Обо всем этом заумном искусстве, что у него там? – У нас тоже есть картины, – сказала Элизавет. – Разве это заумное искусство? Она посмотрела на стену у матери за спиной, на картину с рекой и домишком. Картину с белками, сделанными из настоящих сосновых шишек. Плакат с танцовщицами Анри Матисса. Плакат с женщиной в юбке и Эйфелевой башней. Увеличенные фотографии ее бабушки и дедушки, когда мама была еще маленькой. Снимки мамы, когда она была еще грудничком. Снимки самой Элизавет-грудничка. – Камень с дыркой посредине. Посредине его гостиной, – говорила мама. – Это самое что ни на есть заумное искусство. Я не особо любопытничала. Просто проходила мимо. Свет был включен. Я думала, тебе нужно собирать и определять опавшие листья. – Это было типа недели три назад, – сказала Элизавет. – Так ты идешь? – А нельзя позвонить Эбби и задать ей вопросы по телефону? – спросила мама. – Но мы же больше не живем рядом с Эбби, – сказала Элизавет. – Нужен тот, кто наш сосед именно сейчас. И надо разговаривать лично, это интервью с глазу на глаз. И я должна спросить, как было там, где сосед вырос, и какой была жизнь, когда сосед был в моем возрасте. – У людей есть частная жизнь, – сказала мама. – Нельзя просто так совать нос в их дела и все вынюхивать. Да и вообще. Зачем школе знать о наших соседях? – Просто нужно, и все, – сказала Элизавет. Она пошла и села на верхней ступеньке лестницы. Кончится тем, что она, новенькая, не выполнит домашку. С минуты на минуту мама скажет, что идет за покупками в ночной «Теско» и вернется через полчасика. А на самом деле вернется через два часа. От нее будет пахнуть сигаретами, и она не принесет ничего из «Теско». – Это по истории, о том, как быть соседями, – сказала Элизавет. – Наверное, он плохо говорит по-английски, – сказала мама. – Нельзя просто так беспокоить дряхлых пожилых людей. – Он не дряхлый, – сказала Элизавет. – Он не иностранец. Не старый. И вообще не похож на затворника. – Не похож на кого? – переспросила мама. – Это к завтрему надо, – сказала Элизабет. – У меня есть идея, – сказала мама. – Почему бы тебе все это не придумать? Представь, будто задаешь ему вопросы. И запиши ответы, которые он мог бы дать. – Это должно быть правдой, – сказала Элизавет. – Это для новостей. – Они никогда не узнают, – сказала мама. – Придумай. Настоящие новости тоже всегда придумывают. – Настоящие новости никогда не придумывают, – сказала Элизавет. – Это же новости. – Мы вернемся к этой дискуссии, когда ты немного повзрослеешь, – сказала мама. – Как ни крути, придумывать гораздо труднее. В смысле, придумывать хорошо, так, чтобы выглядело убедительно. Это требует гораздо больше умения. Знаешь что. Если ты все придумаешь и сумеешь убедить мисс Симмондс в том, что это правда, я куплю тебе «Красавицу и Чудовище». – На видео? – переспросила Элизавет. – Правда? – Угу, – сказала мама, повернувшись на одной ноге, чтобы взглянуть на себя сбоку. – Но ведь наш видеопроигрыватель все равно сломан, – сказала Элизавет. – Если убедишь ее, – сказала мама, – раскошелюсь на новый. – Ты серьезно? – спросила Элизавет.