– Отличная работа, Макгайвер.[12] Значит, Марион давно это планировала. А нам ничего не говорила. Покусывая ноготь большого пальца, я смотрела, как она открывает дверь и толкает ее бедром, чтобы рассохшееся дерево поддалось. Кажется, она делала это раньше. Довольная собой, она поманила нас внутрь. Стоило шагнуть за порог, и мы ощутили резкую смену температуры. На смену травянистым ароматам сада пришел сладкий, как в пекарне, запах старой бумаги и засохших чернил. Даже с закрытыми глазами можно было понять, что находишься в библиотеке. Когда дверь за нами захлопнулась, мы замерли в полной тишине; неуклюжий круг четырех. Пяти. Глаз кролика поблескивал во тьме, как монетка. – Возьмитесь за руки, – сказала Марион театральным шепотом, словно мы явились на пижамную вечеринку, а не на колдовской ритуал. – Я покажу вам путь. Фонарь включать нельзя. – Она протянула руку Шэрон, та взяла за руку Фи. Я замыкала процессию, став хвостом кометы, рассекающей безмолвие библиотеки. Тут было красиво. В залах, наполненных старыми книгами и историей, ждали пробуждения бездонные магические силы. Мы прошли мимо резной деревянной ширмы, отбрасывающей геометрические тени на наши лица, поднялись по широкой лестнице. Наверху был витраж, изображавший пикник лисиц в дорогих костюмах. Свет, проникавший сквозь стеклышки, падал на лестничную площадку бликами цвета опавших фруктов. Похолодев, я вспомнила, что именно здесь Марион однажды нашла труп. Мы резко свернули вправо и прошли по неосвещенному коридору к второй лестнице. Клетка с кроликом билась о колени Марион, и та тихо ругалась. На третьем этаже потолки были ниже, а окон меньше. Время тянулось, как резина; мы шли во тьме, полагаясь лишь на память Марион и цепочку из сомкнутых рук. Наконец Марион остановилась между двумя лужицами лунного света и поставила клетку на пол. – Подсади меня. Шэрон присела и переплела руки, сделав ступеньку. Я видела только их силуэты: одна стояла, как рыцарь на одном колене, вторая подтянулась вверх, вытянула руки над головой и возилась с чем-то на потолке. Что бы это ни было, оно вскоре упало, и она поймала его на полпути. – Ой, – громко вскрикнула она и опустила деревянную лестницу. Та вела к открытому люку, из которого лился лунный свет. Тот же свет той же луны, но словно более резкий и вяжущий, как лимонный сок. Марион поднялась первой, исчезая в люке по частям, а потом потянулась за кроликом. Вслед за ней поднялась Шэрон, а потом и Фи. Я осталась одна во тьме, и та тут же отрастила зубы и зловеще оскалилась на меня. Я поспешила за ними, и как только поднялась и затянула лестницу, Марион закрыла люк, и мы оказались запертыми в пузыре яркого света. Комната была круглой, как снежный шар, освещенный Луной. Мы были выше деревьев, и окна в комнате располагались очень хитро, так, что тут совсем не было теней. В центре на полу темнело пятно – словно большой черный пес свернулся клубком. Марион поставила рядом сумку и достала компас. Сверившись с ним, велела нам встать веером вдоль южной четверти комнаты. – Снимите обувь. – Она наклонилась расшнуровать ботинки. Ее спина с выступающими позвонками напоминала хребет древней рептилии. – Становиться на северо-восток для этого не нужно, оставьте обувь здесь. Пол был одной температуры с воздухом. Если бы не пыль, я бы совсем его не почувствовала. Я стояла лицом на юго-запад, Шэрон – на юг. Она приосанилась и сложила руки за спиной. Фи стояла неподвижно лицом на юго-восток, волосы падали на лицо, из-под них виднелся лишь кончик носа. Я хотела, чтобы она посмотрела на меня, но она не услышала мой зов. Марион достала деревянный ящик размером со спичечный коробок, открыла его и присыпала ладони белым порошком. Сдула лишнее, и порошок взметнулся облачком, медленно опустившись на ее плечи и волосы. Она развернула зеркало и положила его на пятно на полу, затем поставила справа от себя свечу и кролика в клетке. Слева поместила большую миску с солью, которую высыпала из вакуумного пакетика, и книгу колдуньи. Обычно, когда мы колдовали, Марион напрягалась, словно готовилась принять удар. Но сегодня ее босые ноги ступали проворно. Она начертила на полу линии мелом, бесстрастно расставила нас по местам и раздала нам иглы. Я крепко сжала иглу в пальцах. – Всю главную работу я сделаю сама, – в тишине ее голос прозвучал, как внезапная пощечина. – Стойте там, куда я вас поставила, и по моей команде проведите иглой по левой руке отсюда сюда. – Она провела линию от сгиба большого пальца до начала линии жизни. – Царапайте сильно; должна пойти кровь. Когда скажу, прижмите левую ладонь к полу. Я пошевелила пальцами ног и очертила полумесяцы на пыльном полу. Кровная магия – значит, последствия будут ощутимыми. Но я была к этому готова. Может, Марион снимет нам номер в отеле, где мы сможем восстановить силы? Посмотрим телевизор, закажем еду в номер, выпьем уксусного отвара Фи. Будет даже весело. Бывают в жизни сцены, которые потом проигрываешь в уме, как кино. Наблюдаешь за собой со стороны и кричишь: вали оттуда, идиотка! Беги! Героиня кино на тебя похожа, у нее такой же голос. Как ты, она делает то, что не должна, и не может себя спасти. Со временем почти удается убедить себя, что ты не имеешь к этой героине никакого отношения, что она пала жертвой своей беспечности и невежества. Вот сцена, которую я вижу до сих пор. Не каждый день, как раньше, не раз в неделю, но часто. Иногда она встает перед глазами и отравляет меня, как облако угарного газа. Четыре фигуры стоят босиком в круглой комнате. В лунном свете очертания фигур кажутся туманными и призрачными. Это женщины разного возраста, но все молодые, с рыжими, черными и светлыми волосами. Они стоят, как хищницы, приготовившиеся к прыжку. Что скрывают их сердца, никто не знает. Светловолосая девушка стоит на четвереньках на полу, где темнеет пятно. Рядом с ней – миска крупной соли, книга, красная свеча, живой кролик. Поверх пятна лежит зеркало, но отражается в нем не потолок, а кусочек неба цвета грязной овечьей шерсти – совсем другого цвета, чем ночное небо за окном. Некоторые колдовские ритуалы нужно выполнять точно, ни на шаг не отклоняясь от указаний. Некоторые допускают свободу интерпретации. Светловолосая ведьма зажигает свечу зажигалкой «Бик» с рисунком из журнальных вырезок – неважно, как зажжется огонь, важно, чтобы он был. Оранжевый язычок пламени горит, как обычное пламя свечи, пока ведьма не накрывает его ладонью и не произносит первые слова заклинания. Пламя потрескивает, расширяется и превращается в сияющий голубой шар. Заклинание сильнее ведьмы. Первый успех, и она еле сдерживает торжествующую улыбку. Голубое пламя плавит воск втрое быстрее, свеча на глазах превращается в тонкое блюдце с оплывшими бортиками. Ведьма аккуратно выливает воск на зеркало – спиралью от центра к краям, как тесто для блинчика на сковороду. Она говорит на непонятном языке: никто не знает его ни в этой комнате, ни где-либо еще. Теперь она движется быстрее, отпирает дверцу клетки и вытаскивает кролика. До сих пор тот сидел спокойно, но теперь отчаянно лягается; он рожден домашним питомцем, но сражается, как дикий зверь. И тебе не хочется, чтобы он погиб – никому не хочется, – но лезвие сверкает и раздается крик, первобытный, как все остальное в этой комнате, и кролик перестает сражаться, а жизнь хлещет из него алым фонтаном на спираль застывшего воска. Ведьма не просто перерезает кролику горло; она обезглавливает его ножом, который достала из-за пазухи. Ты видишь на рукоятке ножа рисунок из лошадей и вспоминаешь день, когда на пляже этим же ножом она резала манго и протягивала вам кусочки на лезвии, как мама на кухне обычным разделочным ножом. Она кладет мертвого кролика и царапает иглой по окровавленному воску; пишет буквы справа налево, снизу вверх. Как она удерживает эту иглу в руках, как видит что-то в этой кровавой луже? Остальные фигуры застыли так неподвижно, будто сами попали под действие колдовского ритуала, но присмотревшись, можно увидеть, как поблескивают их глаза, как они облизывают вспотевшие губы. В комнате жарко, и жар лишь усиливается. Выцарапав надпись, ведьма встает и берет окровавленными руками миску с солью. Сыплет соль по кругу, отгораживая себя, свечу, зеркало и пятно на полу. Остальные три фигуры остаются за границей круга. Ее движения осторожны. Нараспев произнося заклинание, она отламывает бортики свечи, и голубое пламя разгорается поверх тонкого воскового кольца. Она подносит свечу к зеркалу и наклоняет ее; шар голубого пламени скатывается на залитую воском зеркальную поверхность, как стеклянный шарик. Воск с нацарапанными на нем письменами тут же вспыхивает, и зеркало становится порталом в ад. В этот момент ведьма уже не сомневается, что все сделала правильно. Голос ее становится победоносным, хриплым от дыма и железистого вкуса крови. За границей круга жар спадает. Внутри круга бледная ведьма покрывается испариной, внезапный порыв ветра вздымает ее волосы. Она поднимает руку. – Сейчас, – говорит она. Лица трех стоящих за соляным кругом аморфны, пассивны, они словно наблюдают за происходящим сквозь завесу сна. В синхронном сомнамбулическом танце поднимают они свои серебряные иглы и прочерчивают кровавые красные линии на ладонях, а после прижимают ладони к полу. Две ведьмы прижимают. А третья, черноволосая, с дрожащими сливовыми губами, замирает, вытянув руку. Стоит, уставившись на пылающее зеркало. – Сейчас! – повторяет бледная ведьма, ее лицо блестит от пота. – Que carajo[13], – шепчет черноволосая. – Делай, – шипит ведьма рядом с ней, тоже черноволосая, но с крашеными волосами. – Или хочешь, чтобы мы все погибли? А потом другая ведьма, рыжеволосая, видит то, что увидела ее подруга. Я это вижу. Меня уже не остановить, я возвращаюсь в свое тело и оказываюсь там. И за сгоревшим воском, за дымкой голубого пламени вижу в зеркале отражение. Женское лицо. Ее лицо и руки, прижатые к зеркалу с той стороны, словно она стоит под полом и смотрит на нас. У нее острые когти, мозолистые пальцы, лоб высокий, покатый, как у ребенка. Ладони упираются в зеркало. Затем проходят сквозь зеркало. Воспоминание частично стерлось, затуманилось, сморщилось – слишком часто я извлекала его на свет. Иногда я слышу смех колдуньи. Иногда мне кажется, что я чувствую ее запах – запах флоридской воды с легкой примесью желчи. Но одно я помню точно.[14] Рука, тянущаяся вверх из пылающего круга, одна, потом другая, упирающаяся в деревянный пол, на котором темнеет пятно. Длинные крючковатые ногти. Астрид Вашингтон пытается вылезти из зеркала, упираясь ими в пол. Сначала показалась ее голова с шапкой светлых волос, как будто мокрых. Потом лицо – оно поднималось над зеркалом постепенно и неумолимо, дюйм за дюймом. Глаза когда-то были карими, но со временем выцвели и стали зловеще-желтыми. Губы порочно алели на лице, как предостережение. Она вытащила локти и подтянулась до середины грудной клетки. Хрипло дыша, решительно она рвалась наружу, и каждый вздох рябью отдавался в лужице кроличьей крови. Она подтянулась выше. Тут-то Фи бросилась вперед, разорвав соляной круг. Но стоило ей пересечь черту, как она вскрикнула. Луна светила ярко, и я увидела, как покраснела ее кожа. А Марион – та, должно быть, совсем спеклась внутри этого круга. Я стояла, замерев, а Фи тем временем сунула руку в карман и достала черный бумажный сверток. Внутри лежал крестик ее матери. Марион смотрела на Астрид горящими глазами. Но теперь обернулась. – Не смей! – закричала она, но было слишком поздно. Фи бросила золотой крестик на зеркало. Маленький христианский амулет едва ли мог напугать такую сильную колдунью, как Астрид. Но от неожиданности ее руки соскользнули. Она провалилась в зеркало. Под пламя, под стекло. Тело ушло вниз, но что-то другое взметнулось вверх – зернистое испарение, то ли брызги слюны, то ли дух. Крестик ударился о зеркало, когда пальцы скрылись под поверхностью, и зеркало треснуло. Четыре прямых линии образовали звезду. Зашумел ветер, и пламя погасло. Мощный порыв развевал наши волосы, адский жар из соляного круга разлился по всей комнате. Лунный свет погас, и на стенах заплясали длинные мерцающие тени; мы словно бежали по редкому лесу среди мелькающих стволов деревьев. – Надо закончить сеанс, – натянуто произнесла Шэрон. – Забудьте про ритуал, ход его нарушен, но сеанс нужно завершить. Возьмитесь за руки. Ну же. Мы так и сделали, вздрогнув от обжигающего прикосновения. Когда мы встали в круг, Шэрон запела. Позволь мне воду зачерпнуть Из твоего колодца И силы колдовской глотнуть Волшебного народца. Когда взойдет над берегом Кровавая луна, С тобой мы встретимся, и я Отдам свой долг сполна. Она отпустила наши руки и выдернула у себя несколько волосков, а потом приложила их и свою окровавленную ладонь к половицам. Я тоже выдернула у себя волоски, и голову обдало жаром. Волосы и кровь перемешались с грязью на полу, и ветер резко стих. Мятущиеся тени скрылись, температура упала, и в комнате стало тепло, как обычно бывает летом на чердаке. Стоя босиком на полу, скользком от соли, мела, крови и кроличьих останков, мы переминались с ноги на ногу. Все было кончено. В голубых глазах Марион, бывших до сих пор бесстрастными, вспыхнула ярость. – Ах ты сука, – прошипела она и бросилась на Фи. Но мы с Фи были двумя телами с одним сердцем и борцом с восемью конечностями; ее отец научил нас драться, а мой – драться без правил. Я оттащила Марион от своей лучшей подруги за волосы. Та извивалась, как кошка, укусила меня за плечо. Фи ударила ее в живот, чтобы она остыла. Марион снова бросилась на нее, а я подхватила ее под грудки, потянула вниз и зажала горло рукой, как делал отец, разнимая дерущихся в баре. Тогда ее отпустило. Я попятилась; мне было тошно и стыдно. Марион заплакала. – Это была она, – твердила она горьким от разбившихся надежд голосом. Ее лицо было красным и беззащитным, пламя опалило ей брови и ресницы. – Это была она. – Ты нам солгала. – Фи сидела прямо, как прут, и смотрела на зеркало. Крестик матери расплавился, золото затекло в трещинки. – Ты солгала. – Нет. Щеки Фи запылали.