День прошёл неожиданно быстро, вследствие подурневшей погоды и потемневшего неба. Мешала поднявшаяся волна. Досаждали редкие снаряды противника. Поначалу на тральщиках думали, что сумели нащупать японский фарватер в заграждениях, но нет – продолжали периодически вылавливать, обезвреживать мины. Так что работы вели со всей тщательностью и осторожностью. Потом и вовсе наткнувшись на вторую или третью линию, замедлили продвижение. Оставаясь за периметром, громыхали позади «Суворов» и «Александр», не давая канонеркам противника подойти слишком близко. Что-то периодически прилетало от узкоглазых, падая с недолётами. В очередной раз в трале первой пары катеров взорвалась мина, следом другая. С идущих второй парой шаланд обнаружили ещё одну и понесли потерю, наскочив на плавающую, незамеченную в барашках волн «рогатую». Глядя, на хронометр, на небо – как быстро темнеет, Рожественский, даже не поморщившись, приказал сворачиваться: – Довольно! Прекращаем, господа. До следующего дня на утро. К клотику флагмана взметнулся флаг «Ф», отменяющий операцию. * * * Возвращаясь, уже ближе к Порт-Артуру в наступающих сумерках имели на хвосте наглые японские миноносцы, гоняемые с полдороги крейсерами, в конце обстреливаемые кораблями артурской брандвахты. Моросил мерзкий дождь. Ночевать становились в бухте Белого Волка, так как вывод судов из внутренних артурских бассейнов был непростительно долгим, а Рожественский намеревался завтрашнее дело начать как можно раньше. Не прерываясь на долгие ужины и проволочки, адмирал вновь собрал штаб эскадры, категорично заявив: – Уже следующим днём, господа, намерены мы войти в Талиенванский залив, доделать что положено и должно – устроить для неприятельских судов бойню крупных калибров. А посему уже к послезавтрему следует окончательно подготовить захват базы японцев у Эллиотов, дабы, не откладывая на долгие проволочки, с ходу нанести максимальный вред находящимся там судам. Ежели завтра прорваться в залив не удастся, и дело у Талиенваня затянется, всё одно операция на острова Эллиот должна состояться в назначенное мной время и срок. Ответственным начальником – капитан второго ранга Коломейцев, в помощь ему будут все набравшиеся необходимой практики сегодня-завтра экипажи и офицеры. Я же в свою очередь довершу дело со взятием порта Дальний! Упомянутые офицеры украдкой переглянулись, пряча неожиданно снисходительные улыбки, прощая своему адмиралу маленькие тщеславные слабости – выступить в роли триумфатора, отбившего у противника важную тактическую позицию. Да ещё и вперёд армии. Невесть какая победа, невесть какое торжество, если бы не обмолвка при генерале Стесселе: «Третьего дня корабли флота вернут Дальний!» – Николай Николаевич, – прервал свою недолгую паузу Зиновий Петрович, – как и было уже оговорено, планируйте задействовать все боеспособные корабли для полной осады всех выходов и проливов из группы островов, простреливая на глубину из орудий по возможности. Приоритет захвата Ха-сян-тау – острова, с которого вся японская база лежит как на ладони, вам известен. Обращаясь к своему флаг-офицеру, говоря о «всех боеспособных кораблях», Зиновий Петрович, тем не менее, взглянул на командира «Новика» фон Шульца. Кавторанг досель подавал уже третью рапортичку о необходимости ремонта крейсера. И сейчас выразительно поедал глазами адмирала. – Что? – вопрос командующего прозвучал крайне невежливо, впрочем, кто бы оспаривал. – Ваше высокопревосходительство, – Шульц правильно расценил недовольный тон адмирала, потому и не стал заикаться о наболевшем, – нам бы на рассвете нагрянуть. Потому и предложу: а если мы частью судов отстоимся у Роунда, выдвинувшись без опасений дестроеров противника к месту ещё засветло? – А японец там мин не наставил? – В рапорте я, простите, указывал. Прежде чем наведаться к Блондам, где был пленён японский пароход, я совершил заход к Роунду. Обнаружен лишь японский буй в месте удобной глубоководной стоянки с подветренной от норд-оста стороны. – Что ж. Об этом следует подумать назавтра. А пока прошу высказаться с соображениями по сегодняшнему делу. Может, ещё будут какие-нибудь предложения? * * * До поры притаившаяся ночь у Талиенванского залива выжидала лишь момента, когда тихо попыхивающие пара́ми японские миноносцы подберутся к Сан-шан-тау, отыскав его смутные очертания во мраке. Лишь только тогда «взорвалось» стаккато пальбы, фейерверком сигнальных ракет, блуждающими в туманах и дымах световыми «палками» прожекторов. В этих отсветах, бликах выстрелов угадывались лоснящиеся влагой низкие борта подкравшихся миноносцев, тенями скользящих по плёсу волн. Японцы были просто обязаны пытаться вновь забросать минами фарватер. И не могли не предпринять попытку выбить с островов десант. Русские были готовы к чему-то подобному, приготовив сюрпризом жмущиеся к берегам миноносцы «соколы», припрятав за мысом «Гиляк»… А также пристреляв с укреплённых островных позиций сектора подходов и удобных мест высадок, сразу же по первой тревоге отвечая в темноту, на звук, по теням, по вспышкам. Там близ двух временных форпостов-островов почти до утра хлопало, ухало стрельбой и разрывами, трещало пулемётами и ружейными залпами, плескалось, свистело, подвывало, отражаясь от скал сумасшедшим эхом, вязнув в ночи, в тумане, в расстояниях. * * * Катаока отпаивался сакэ… Изрядно наглотавшись морской воды, вице-адмирал перебивал горечь её соли, горечь будущего поражения, унимая алкоголем озноб, не имея права показать перед подчинёнными своего дурного состояния. Принимая доклады о потерях, о возможностях, о том, что можно сделать… и что уже нельзя. Помня свои категоричные обещания генералу Ноги, со стыдом отсрочивая звонок, чтобы сказать о новых сроках, а вернее о фактическом отсутствии оных. У него, уже изрядно захмелевшего, так и срывалось с языка: – Чёрт возьми! А чего ещё следовало ждать?! Конечно, он взял себя в руки. Конечно, связавшись с генералом, без лишних эмоций и исключительно информативно довёл все ближайшие перспективы. * * * В ставке князя Оямы Ивао, маршала Императорской армии Японии, главнокомандующего японскими войсками в Маньчжурии и на Ляодунском полуострове, несмотря на пресловутую самурайскую выдержку, царило, как написал один немецкий корреспондент, «настроение больного кота». А ещё этот злоязыкий представитель «Норддойче Альгемайне Цайтунг» приватно подметил среди аккредитованной при японском штабе писательской братии, что-де «наш князь-маршал, похоже, принадлежит не к жёлтой, а к какой-то неизвестной серой расе». Корреспондент незаметно и незамедлительно стал персоной нон грата, но реальности, да и общего настроения это не изменило. Самому маршалу-главнокомандующему об этой выходке, конечно, исполнительно доложили. Реагировать на подобное князь счёл ниже своего достоинства. Ояма, которого в последнее время мучили дурные сны или вовсе не мучили по причине коротания ночей урывками в полудрёме, запершись в кабинете (для всех – корпеть над картами, разрабатывая планы на дальнейшее), на самом деле надолго встал перед зеркалом, придирчиво разглядывая своё отражение. Хмуро признав: – В чём-то этот писака, пруссак, прав – из-за недосыпа лицо действительно приобрело неприятный оттенок. Отойдя от зеркала, Ояма всё же склонился над картой Кореи и Маньчжурии, испещрённой стрелками направлений ударов, отступлений, значками расположений армий, исправно нанесёнными названиями-пунктами китайских поселений, ставшими ориентирами жестоких боёв и стычек. Впрочем, не столько планировал, сколько вспоминал. К этой войне он приступал не без некоторой опаски в душе. Россия. Гигантская империя, пусть и уступающая по некоторым позициям другим, особенно на Дальнем Востоке. Европейская, а не какая там китайская, легко биваемая армия. И результаты первых боев, невзирая на изначально благоприятный для японской армии исход, это подтвердили. Да, на Ялу русские показали полную тактическую беспомощность, но в то же время – почти самурайскую храбрость и стойкость: пулемётная часть, сражавшаяся до полного израсходования патронов, атака окружённого полка в штыки, позволившая выйти из окружения, – этих примеров оказалось достаточно, чтобы зауважать противника. Впрочем, русские (их генералитет), наряду со стойкостью рядового, оказались сравнительно лёгким противником, которого можно переиграть стратегически и тактически. Это полностью подтвердилось в боях при Вафангоу, Ташичао и Симучене, где противник показал пассивность и несостоятельность. И уже к Ляояну маршал подошёл в полной уверенности в своих силах и силах своих войск. Даже полученные разведкой сведения о смене главнокомандующего его не поколебали. Казалось, ещё немного, ещё усилие и, получив свой «Седан», русские сломаются. Тем более что Ноги довольно удачно наступал на Рёдзюн[36], сбив противника с передовых позиций и выйдя практически к самому городу. Первый штурм крепости, надо признать, закончился неудачей, но это не особо повлияло на тогдашнее настроение Оямы. Но вот за последний месяц с небольшим русских словно кто-то подменил. Теперь у Ляояна, закрепившись на заранее подготовленных позициях, они сражались упорно и искусно, точно «красные дьяволы» при Секигахара[37]. Несколько дней армии Оямы атаковали обороняющиеся русские войска, стремясь охватить фланги, и даже достигли некоторых успехов, оттеснив противника ближе к городу. Как вдруг ситуация резко изменилась! Отбив короткими, но сильными контратаками наступление против своего центра и правого фланга, коварный враг неожиданно атаковал позиции маршала Нодзу. Первая японская армия, захватившая с боями Сыквантунь и ряд высот восточнее Ляояна, оказалась истощена. Вовремя перебросить резервы не получилось. И все посыпалось. Русские давили и давили. Их артиллерия, ещё в сражении при Ташичао перешедшая к стрельбе с закрытых позиций – неуязвимая для менее дальнобойных японских пушек, наносила огромные потери своим шрапнельным огнём. Русские пушки, уже получившие название «коса смерти», старательно его оправдывали. А пехота… эти здоровенные сибирские стрелки своими штыковыми атаками приводили в ужас простых японских пехотинцев. Огромные потери заставили маршала отдать приказ на отступление. И только странная пассивность многочисленной русской кавалерии позволила отходить более-менее организованно. Между тем несколько арьергардных сражений все же произошло, и жёсткая кавалерийская рубка тоже имела место быть. После чего Ояме пришлось особым распоряжением запретить такие бои. Теперь набеги русских казаков и конницы отражали только пулемётным и ружейным огнём – не всегда удачно, и несколько обозов врагу все же удалось разгромить. Хотя были опасения на гораздо большее – на массированные вылазки в тылы. Ныне и вовсе складывалась очень неоднозначная и опасная ситуация. Всегда полагаясь на собственную проницательность, Ояма обоснованно считал себя маршалом-стратегом, ведя партию по собственным правилам и разумению, порой даже входя в разлад с Токио… с особой подоплёкой входя в разлад с флотом. Сейчас же ощущал себя не командующим армиями, не князем-аристократом, а будто обычным ремесленником, пусть и ремесленником войны.