Паулу застало врасплох, что она так неожиданно пришла в себя после стольких ударов, и как раз этого Лора и добивалась. Она схватила пистолет правой рукой. Левая взметнулась в воздух и ударила Паулу прямо в горло. Все замерло. Женщины не шевелились. Кулак Лоры был прижат к горлу Паулы. Пальцы Паулы обхватили руку Лоры. Где-то в комнате тикали часы. Энди услышала булькающий звук. Лора резко отдернула свою больную руку. Рубашка Паулы напиталась красным. Ее горло было перерезано, кожа белела вокруг раны в виде полумесяца. С лезвия, которое Лора держала между пальцами, капала кровь. Я перережу твою чертову глотку, если ты тронешь мою дочь. Вот почему Лора сняла шину. Ей нужны были пальцы, чтобы удержать лезвие и всадить его в горло Паулы. Паула закашлялась, на пол брызнула кровь. Она тряслась — но на этот раз не от страха, а от чистой, незамутненной ярости. Лора наклонилась к ней. Она шепнула что-то Пауле на ухо. Гнев вспыхнул в ее глазах, как свеча. Паула не переставала кашлять. Ее губы дрожали. Ее пальцы. Ее веки. Энди прижалась лбом к столу. Она почувствовала удивительную отстраненность по отношению к происходящей резне. Ее больше не шокировала внезапная жестокость. Она внезапно поняла природу спокойствия на лице ее матери, когда та убивала Джону Хелсингера. Она уже видела это. Месяц спустя. Эпилог Я чувствую — в моем мозгу Разрыв — истлела нить. И вот пытаюсь — шов за швом — Края соединить. Прилаживаю к мысли мысль — Нижу их на иглу, — Но разбегаются они, Как бисер на полу[48]. Эмили Дикинсон Лора Оливер сидела на деревянной скамейке перед Федеральной исправительной тюрьмой Мэриленда. Комплекс напоминал огромную школу. Прилегающее к нему вспомогательное заведение больше походило на летний лагерь для мальчиков. Минимум охраны: преступники в основном из бывших белых воротничков, воровавших из хедж-фондов или десятилетиями забывавших платить налоги. Тут был теннисный корт, баскетбольная площадка и две беговые дорожки. Забор по периметру казался не особо надежным. Сторожевые вышки пустовали. Многим заключенным разрешалось покидать территорию в течение дня, чтобы работать на близлежащих фабриках. Учитывая серьезность его преступлений, Нику здесь было не место, но у него всегда хорошо получалось оказываться там, где ему было не место. Его осудили за убийство — по делу о гибели Александры Мэйплкрофт — и за организацию преступного сговора с целью использования оружия массового поражения — нью-йоркскую часть плана. Судьи решили не только сохранить ему жизнь, но и оставить возможность выйти досрочно. Вероятно, именно поэтому ему удалось сторговаться до того, чтобы его отправили на этот курорт. Единственное, чего стоило бояться обитателям этих коробочек под голубыми крышами, которые лучами расходились от главного здания, — это скуки. Лоре была хорошо знакома скука в изоляции, но не та ее изысканная разновидность, которой был подвержен Ник. По условиям заключенной с ней сделки она должна была отбывать свой двухлетний срок в одиночном заключении. Сначала Лора думала, что сойдет с ума. Она рыдала, выла, плакала и даже нарисовала фортепианную клавиатуру на спинке своей кровати, чтобы играть ноты, которые были слышны только ей. С развитием беременности Лору одолела усталость. Когда она не спала, она читала. Когда она не читала, она ждала завтрака, обеда или ужина или смотрела в потолок и беседовала с Эндрю о том, о чем они никогда не разговаривали при жизни. Я могу быть сильной. Я могу все изменить. Я могу выбраться. Она оплакивала потерю братьев: Эндрю отняла у нее смерть, а Джаспера — его собственная алчность. Она оплакивала потерю Ника, потому что она любила его шесть лет и ей не хватало этой любви, как ей не хватало бы руки или ноги. Потом родилась Андреа, и она оплакивала потерю своей маленькой дочери. Лоре позволили подержать Энди только один раз, перед тем как ее забрали Эдвин и Клара. Из всех потерь, которые пережила Лора, только пропущенные первые восемнадцать месяцев жизни Энди оставили в ее сердце такую рану, какую уже ничто не могло залечить. Лора отыскала в кармане платок. Вытерла слезы. Она обернулась и увидела Энди, идущую к скамейке. Ее прекрасная дочь держала плечи прямо, а голову — высоко. Жизнь в бегах изменила Энди настолько, что Лора никак не могла к этому привыкнуть. Она очень долго боялась, что дочь унаследовала ее слабость, но теперь она видела: Энди передалась ее стойкость. — Ты была права, — Энди села на скамейку рядом с ней. — Туалеты здесь отвратительные. Лора обняла Энди рукой за плечи. Она поцеловала ее в макушку, хоть Энди и сопротивлялась. — Мам. Лора наслаждалась естественностью ее раздраженного тона. С тех пор как Энди вышла из больницы, она постоянно ворчала по поводу чрезмерной заботы со стороны матери. Она и не знала, что Лора еще сдерживалась. Будь ее воля, она бы посадила свою взрослую дочь на колени и рассказала сказку. Теперь, когда Энди знала правду — по крайней мере ту часть правды, которой Лора захотела поделиться, — она постоянно требовала новых историй. Она заговорила: — Я вчера беседовала с дочками Клары. Они нашли для нее место, специализирующееся на Альцгеймере. Милое местечко: не похоже на дом престарелых, скорее как община. Они говорят, что Клара уже не так часто спрашивает про Эдвина. Лора потрепала Энди по плечу, загоняя поглубже свою ревность. — Это хорошо. Я рада. Энди сказала: — Я нервничаю. Ты нервничаешь? Лора покачала головой, хотя не была уверена. — Хорошо наконец снять повязку. — Она пошевелила рукой. — Моя дочь здорова и в безопасности. Бывший муж снова со мной разговаривает. Думаю, учитывая текущий расклад, у меня больше поводов для радости. — Вот это первоклассный уход от темы! Лора удивленно хохотнула, радуясь, что вещи, которые Энди раньше говорила про себя, теперь спокойно сходят с ее языка. — Может, немножко волнуюсь. Он был моей первой любовью. — Он избивал тебя до полусмерти. Это не любовь. Фотографии. Энди стала первой, кому Лора рассказала правду о том, кто избил ее. — Ты права, милая. Это была не любовь. Не в конце. Энди закусила губу. Она заметно колебалась между желанием знать о своем родном отце все или не знать о нем вообще ничего. — Как это было? Когда ты последний раз видела его? Лоре не пришлось напрягаться, чтобы воскресить в памяти то, что она чувствовала, стоя за свидетельской скамьей. — Я была в ужасе. Он выступал в собственную защиту, так что имел право допрашивать меня прямо в суде. Ник всегда считал себя в сто раз умнее всех. Это продолжалось шесть дней. Судья постоянно просил меня говорить громче, потому что я с трудом могла даже шептать. Я чувствовала себя такой беспомощной. А потом посмотрела на присяжных и поняла, что они не клюют на его удочку. Ведь притворяться — это искусство, требующее времени. Самозванец должен изучить тебя и понять, чего тебе не хватает, и лишь потом вселить в тебя чувство, что только он способен заполнить эту пустоту. — И чего не хватало тебе? — спросила Энди. Лора поджала губы. Она решила избавить Энди от таких подробностей, как сексуальное насилие со стороны Мартина. В хорошие дни ей даже удавалось убедить себя, что она поступает так ради душевного спокойствия Энди, а не своего собственного. — Мне только исполнилось семнадцать, когда Эндрю привел Ника к нам в дом. Я бо́льшую часть жизни провела в одиночестве перед пианино. В школе я была всего несколько часов, потом занималась с преподавателем, а потом… — Ее голос сорвался. — Мне так отчаянно хотелось, чтобы меня заметили. — Она пожала плечами. — Сейчас это звучит смешно, но этого оказалось достаточно, чтобы заманить меня в сети. Он заметил меня. — Так вот куда ты ездила, когда пропадала на выходные? — Энди снова попыталась увести разговор от Ника. — В тот раз, когда ты привезла мне снежный шар из Музея Табмана?