У него приоткрываются губы, глаза затуманивает чувство, называть которое она ему запретила. Но оно лишь мелькает и пропадает, прежде чем он отворачивается, стирая костяшками так и не пролившиеся слезы. – Черт, сколько ни подметали в тот раз, только всю пыль подняли, да? Она кладет ладонь ему на спину. – Да уж. Уэс втягивает воздух сквозь зубы, медленно поднимает и опускает плечи, собираясь с духом. Когда он снова смотрит на нее, видно, что его темные ресницы увлажнились и слиплись. – Ладно. Посмотрим, что оставила для нас твоя мама, хорошо? Он кладет дневник ее матери на пол и с опасливой почтительностью открывает его. У нее пересыхает во рту при виде знакомого, исступленного материнского почерка. Едва взглянув на него, Уэс издает смешок. Задыхающийся, горестный. – Похоже, чувство юмора у твоей матери было черным. – Ты о чем? – Здесь сплошной шифр. Но совсем не тот, что в другой книге. Извини. Я по-прежнему считаю, что ничего не смогу поделать с… ты куда? Маргарет хватает со стола ручку, потом отбирает у него дневник. Осторожными, неуверенными движениями выписывает единственное слово на языке ю’адир. Уэс проводит пальцами по странице возвращенного ему дневника. – Что это? – Код. С помощью которого Бог сотворил мир. «Давар». * * * Ночь они безвылазно проводят в библиотеке, разбирая по слову страницу за страницей зашифрованного дневника ее матери. Почти не спят, если не считать нескольких краденых моментов, когда Маргарет отключается и вдруг обнаруживает, что ее голова лежит на столе в нескольких дюймах от его головы. Ей приходится усилием воли подавлять в себе настойчивое желание провести по его мягкой щеке и убрать волосы со лба. Особенно когда он рывком садится и сонно улыбается ей. Особенно когда продолжает смотреть на нее так, словно хочет поделиться с ней самой прекрасной тайной, какую ей доводилось слышать. За расшифровкой они проводят все время до рассвета, и когда наконец заканчивают, у них появляется рукописный текст из символов и указания по их точному расположению вокруг змея, пожирающего собственный хвост. – Тебе надо поспать, – говорит ей Уэс, а сам принимается тщательно вырисовывать цикл трансмутации на рукоятке ее охотничьего ножа. – Остальное я закончу сам. Ей не хочется оставлять его. Кажется, будто за эту ночь их связали некие неразрывные узы, но все же она делает так, как он просит. Усталость настигает ее, а завтра охота, так что ей нужен отдых, чтобы набраться сил. Спустя несколько часов она просыпается под мерный шум дождя. Тучи так сгустились, что время невозможно определить. Внизу она застает Уэса сгорбленным над ломберным столом в гостиной, в окружении их беспорядочных записей. – Который теперь час? Он вздрагивает, переводит на нее мутный взгляд. – Скоро четыре. Она не может вспомнить, когда в последний раз спала так долго. – Ты хоть спал? – Немного. – Уэс придирчиво разглядывает охотничий нож, вертит его в руках. Лезвие вспыхивает белым, серебряным, снова белым, и так до тех пор, пока она не встречается взглядом с собственным отражением в стали. Он протягивает ей нож. – Он готов. Схема на рукоятке воспроизведена поразительно подробно, каждая чешуйка уробороса выкрашена в цвет крови. В ее руках это суровое оружие. В его руках нож почти божественен. Ей едва верится, что вот это убьет хала. Что начертанные на рукоятке символы означают то, из чего создано мифическое чудовище и что магия Уэса обратит его в пепел. Еле касаясь, она обводит пальцем каждый символ. – Как ты себя чувствуешь? – спрашивает Уэс. – Прекрасно, – она кладет нож на стол. – А ты? – Вымотался. Немного нервничаю. Но я готов, – оба они знают, что все не так просто, но Маргарет полагает, что они уже приноровились к этой игре – иметь в виду больше, чем говорить. – Ну что, сожжем улики? Пока Уэс собирает их записи, Маргарет складывает в камине растопку и пробуждает к жизни присыпанный золой огонь. Когда он наконец с шипением взметается вверх по кирпичным стенкам дымохода, она выпрямляется на корточках и вздыхает, ощущая ласковое тепло на лице. Уэс передает ей бумаги. – Окажешь честь? Она колеблется всего мгновение, а потом берет их и бросает в огонь. Он плюется и шипит, записи разлетаются палой листвой, скукоживаются в пламени. Уэс стоит, сунув руки в карманы, его лицо в мерцающем свете непроницаемо. Только когда последний клочок бумаги обращается в пепел, у нее перестает теснить в груди, напряжение уносится вместе с дымом. – Что теперь? – спрашивает она. – Надо отпраздновать. – Отпраздновать? – Ага, отпраздновать. – Уэс проходит по комнате туда, где пылится старенький отцовский проигрыватель. – Ну, знаешь, спустить пар, расслабиться, повеселиться нашей последней ночью в материальном мире. – Не смешно. – Смешно, да еще как, – он роется в картонной коробке, пока не вытаскивает яркий конверт, а из него – виниловый диск. Поставив его на проигрыватель, он опускает иглу и подправляет ее, пока сквозь потрескивание из раструба не раздается воркование духовых. Она узнает песню – одну из отцовских любимых. – Ты вообще умеешь расслабляться? Маргарет кривится. Какого же он корчит из себя умника. – Естественно, умею! Если бы еще ты не мешал. – Так порадуй меня. Почему бы тебе не расположиться поудобнее? – Озорство клинком сверкает в его глазах. – Или не потанцевать со мной? Ну уж нет, танцевать она не станет ни за что. Метнув в него сердитый взгляд, Маргарет пристраивается на краешке кресла. – Мне и здесь очень удобно. – Вот и хорошо. – Уэс деятельно гасит весь свет в комнате и совершает набег на барную тележку, задвинутую в угол. С самодовольным «ах-ха!» он потрясает найденной бутылкой скотча. Пока она, сидя в этой комнате и слушая музыку, наполняется горечью ностальгии, Уэс откупоривает элитное спиртное, за которым так и не вернулся ее отец. И улыбается ей – по-мальчишески дурашливо, так что невозможно не улыбнуться в ответ. Подчеркнуто напыщенным тоном он осведомляется: – Могу я предложить вам выпить, мадам? Часть опасений покидает ее. Возможно, она выдержит, если он будет рядом и развеет воспоминания. – Можешь. Он наливает им обоим по глотку скотча. Он мерцает, как янтарь, на дне хрустальных стаканов, отражает отблески огня, и, когда Уэс вкладывает ей в руку стакан, она вдыхает до боли знакомый аромат. Торф и древесный дым. – Сколько же лет я его не пробовала, – говорит она. – Но все-таки пробовала. С тобой не соскучишься. – Всего один раз. А ты? Он плюхается в соседнее кресло и закидывает ноги на кофейный столик. – Я тебя умоляю! Эта бутылка стоит дороже, чем вся моя жизнь. Но, признаться, я рад, что произвожу такое впечатление, если ты считаешь, что я пил скотч, а не дешевое пиво. Маргарет вздыхает досадливо и ласково. Вращая скотч в своем стакане, она вдруг сознает всю нереальность происходящего. Будто она подглядывает в окно за другой Маргарет с ее счастливой семейной жизнью, которую она для себя не рисовала даже в воображении. Ей и в голову не приходило, что она может существовать за пределами материнской тени, да она этого и не желала никогда. И все же она здесь, утопает в отблесках огня и темно-карих глазах Уэса. Почти романтика. Но прежде чем она позволяет себе расчувствоваться, он подается к ней и спрашивает: – Провозгласим тост? – За что? – За победу. – За победу, – эхом повторяет она. Звенят их соприкоснувшиеся стаканы. Пока они пьют, он смотрит на нее поверх края, и разгадать выражение его лица она не в состоянии. Узел напряжения у нее внутри затягивается, становится приятно тугим. – Что? – спрашивает она. – Ничего, – голос у него такой же теплый, как скотч у нее в желудке. – Держать язык за зубами – это на тебя не похоже. – Только потому, что ты попросила. И буду держать впредь, потому что не хочу наседать на тебя, даже если мне больно каждый раз, когда ты так смотришь на меня, потому что я же заранее знаю, что ты ответишь, и… почему? – Он решительно ставит стакан на стол, недоуменно хмуря брови. – Почему ты не разрешаешь мне об этом говорить?