— Все о том же, — ушла от прямого ответа Нина. — О твоих комплексах. Отпила остывший кофе, поморщилась и негромко, будто себе, сказала: — Удивительные вы создания, мужики! Напридумываете про себя бог знает что и выламываетесь! Один — непризнанный гений, другой — супермен, третий — вообще экстрасенс! А жена или любовница за ручку вас водит и носом тычет: сделай то, сделай это. А вы — пожалуйста! Лишь бы самим ничего не решать. Как младенцы! С пуповиной расстаться не можете! Колесников рассмеялся, но, встретив ее непримиримый взгляд, озадаченно спросил: — Ты что? Всерьез завелась? — Я не патефон, Колесников, — жестко сказала Нина. — По научным открытиям он, видите ли, истосковался! Да открывай ради бога! Порази нас всех. Я первая буду рада. А не можешь — не выеживайся! Живи, как все! — А ты злая, оказывается, — сказал Колесников. — Я не злая. Я одинокая, — не сразу ответила Нина и, помолчав, устало добавила: — Если идешь, то иди. Я спать хочу. — Извини. — Колесников встал. — Приятных сновидений. — Будь здоров, — отвернулась к темному окну Нина. Колесников посмотрел на ее поникшие плечи, хотел было шагнуть к ней, но раздумал и вышел из комнаты. В метро было пусто, свет притушен, стены терялись в полумраке, и от этого огромный зал казался еще больше. Одинокие пассажиры спешили к единственному работающему еще эскалатору, уборщицы мыли полы, и по цветной мозаике растекались мыльные лужицы. Когда Колесников вышел из вестибюля, то на мгновение зажмурился — так резок был переход от полумрака станции к ослепительно белому снегу, густым ковром покрывавшему улицу. Стояло безветрие. Снег, пушистый и легкий, падал медленно и ровно, и, пока Колесников шел до своего дома, голова его, плечи и грудь были засыпаны снегом. В подъезде он снял шапку, сбил с себя снег, сунул палец в отверстие почтового ящика и, убедившись, что он пуст, вызвал лифт. Выйдя на своем этаже, остановился перед дверью квартиры, прислушался, вынул ключи и вошел в темную прихожую. Включив свет, он покосился на плотно закрытую дверь одной из комнат, снял пальто, шапку, задвинул ногой под обувной ящик аккуратно выставленные тапочки и прошел в кухню. На столе стояли вскрытый пакет с молоком, стакан в подстаканнике, тарелка, прикрытая другой, донышком кверху. Посреди стола белел лист бумаги. На нем угловатым, почти мужским почерком было написано: «Парфенов просил позвонить ему домой. В любое время». Последние слова были подчеркнуты. Подписи не было. Колесников налил в стакан молока из пакета, поднял верхнюю тарелку, взял один из приготовленных ему бутербродов и со стаканом в руке, дожевывая на ходу, прошел к себе. Увидел расстеленную на диване постель, невесело усмехнулся и сел в кресло у письменного стола. Закурил и, глядя на медленно падающий за окном снег, тяжело задумался. Что-то в последнее время жизнь у него пошла наперекос! Когда это началось, Колесников вспомнить не мог. То ли в тот злополучный день накануне 8 Марта, когда женщины его сектора уговорили остаться на «междусобойчик» и он, выпив лишнего, оказался в однокомнатной квартире Нины на другом конце города, а утром, пряча глаза, плел жене что-то несусветное, а та делала вид, что верит ему. Тогда Колесников не предполагал, что связь эта так затянется, — повел себя с Ниной, словно бы ничего между ними не было, она легко и просто приняла эти «правила игры», слишком легко и просто, как ревниво показалось Колесникову, и он не выдержал первым, все повторилось, встречи их стали частыми, а со временем обыденно привычными, и Колесников не раз гнал от себя мысли о том, что обыденность этих нескольких часов, проведенных с Ниной, не стоит той изнуряющей атмосферы молчаливой холодной войны, которая с недавних пор окружает его дома. «Записками переговариваемся!» — усмехнулся Колесников и подумал, что в сущности никогда не был бабником. В институте сокурсниц даже сторонился, но, подвыпив в компании, ловил себя на том, что старается понравиться, причем не какой-нибудь чем-то приглянувшейся ему девушке, а сразу всем без разбора, «чохом»! И, что самое для него непонятное, не преследовал при этом никакой определенной цели, и случалось, что с такой вечеринки не он уводил девушку, а какая-нибудь из них, та, что попредприимчивей, уводила его. Потом он тяготился происшедшим, избегал встреч, «спускал все на тормозах» до какой-нибудь новой студенческой вечеринки, когда, обычно угрюмый и не очень разговорчивый, он вдруг опять ощущал в себе какую-то непонятную ему самому легкость и его, как говорят, «несло»! То же, очевидно, произошло и с Ниной, но то ли с годами он стал менее решительным, то ли Нина чем-то привязала его к себе, но порвать с ней, как рвал он прежние свои связи, ему не удавалось, да он и не пытался этого делать, и тянется эта резина вот уже три года! Колесников вспомнил резкие и злые слова Нины, и ему стало горько от мысли, что в общем-то она права и бочку на П. Н. он катит, скорее, затем, чтобы оправдать свою бездеятельность, боясь признаться самому себе, что ничего интересного за последние годы не сделал, занимается текучкой, исправляет чужие разработки, а чаще и не исправляет, а просто подписывает — сойдет и так! Но ведь может же он что-то?! Мог, во всяком случае! Колесников один за другим принялся выдвигать ящики письменного стола и выгребать, оттуда старые чертежи, расчеты, прикидки. Вместе с рулонами чертежей и листами исписанной цифрами бумаги выкинул пожелтевшую фотографию. Взял ее в руки. Поднес к свету. Мальчонка, чем-то неуловимо похожий на Колесникова, вскинув руки, тянется к чайке, взлетевшей с песчаной отмели. Вон еще когда он пытался ухватить за хвост свою жар-птицу! Не вышло. А ему уже под сорок. Пик пройден! Колесников сгреб все со стола, сунул в ящик, резко задвинул его, снял телефонную трубку и набрал номер. — Анатолий? Это Колесников. Не поздно? А я и звоню в любое время... Нет, в аэропорт не поеду... Вот пусть внешторговцы и встречают. К двенадцати в представительстве? Договорились. Кинул трубку на рычаг, закурил и, откинувшись в кресле, опять засмотрелся на медленно падающий за окном снег. В Шереметьеве западногерманских фирмачей встречали работник Внешторга Виталий Владимирович Семенчук, Парфенов и постоянный представитель фирмы «Шуккерт» в Москве Герберт Губер. Предстояло первое, предварительное ознакомление с технической документацией изделия, предлагаемого фирмой, поэтому и встреча в аэропорту носила сугубо деловой характер, без протокольных церемоний. За сплошь стеклянной стеной бесшумно взлетали и шли на посадку самолеты, катились по летному полю автоцистерны с горючкой и машины-буксировщики, а здесь, в зале, стоял ровный гул голосов, перекрываемый разноязычными объявлениями дикторов. Семенчук и Парфенов сидели за длинной стойкой и неторопливо потягивали кофе из маленьких чашечек. Подошел Губер — розовощекий, аккуратный немец с коротко подстриженными усиками, сел на высокий табурет рядом с Семенчуком. — Прибытие задерживается на сорок минут. — Он придвинул к себе чашку с уже остывшим кофе. — Туман. — Летайте самолетами Аэрофлота. Быстро, дешево, удобно, — сострил Парфенов и сам рассмеялся. Губер вежливо улыбнулся и сказал: — Не совсем дешево. — У вас дороже, — возразил Семенчук. — Я, я! — решил не спорить Губер, отхлебнул кофе и чуть заметно поморщился. — Рюмку коньяку? — предложил Семенчук. — О, не теперь! — замахал руками Губер. — Только вечер! — Вечером надо водку пить! — хохотнул Парфенов. — А коньяк с утра. — Да?! — поднял брови Губер. — Какая причина? — Тонизирует! — объяснил Парфенов и опять рассмеялся. Губер изобразил на лице улыбку и обернулся к Семенчуку. — Герр Семенчук, я слышал, вы готовите коммерческое предложение также и фирме «Лори». То не есть ошибка? — В каком смысле? — сдвинул брови Семенчук. Губер хлопнул себя ладонью по лбу: — О, мой русский язык! Не ошибка. Найн! А как это говорят... Не ошибся ли я? — Насчет «Лори»? — уточнил Семенчук. — Нет. Не ошиблись. — Недовольно покосился на Парфенова и добавил: — До коммерческого предложения пока далековато, но с документами знакомимся. Здоровая конкуренция, как говорят у вас на Западе. Вас это чем-то не устраивает? — О, найн, найн! — затряс головой Губер. — Это никогда не есть вредно для дела. Как это по-русски? Стимулирует! — Совершенно верно! — улыбнулся Семенчук. — Проведем сравнительную оценку и будем решать, что предпочтительней. Учитывая наши производственные условия. — Я понимаю! — закивал Губер. — Фирма предлагает, заказчик выбирает. — Вот, вот! — вмешался в разговор Парфенов. — Хозяин — барин! Семенчук поморщился, а Губер удивленно поднял брови: — Не совсем понял, простите? — Анатолий Сергеевич хотел сказать, что предпочтение в этом случае отдается заказчику, — суховато пояснил Семенчук и, взглянув на часы, сказал Парфенову: — Пойду отпущу шофера пообедать. Твоему сказать? — Перебьется! — отмахнулся Парфенов. — Ну-ну, — хмыкнул Семенчук и обернулся к Губеру: — Простите, Герберт. Я сейчас вернусь. — Конечно! — закивал Губер. — Я понимаю! Забота о ближнем. Как в Библии! — Как в Конституции, — поправил, улыбнувшись, Семенчук. — Право на отдых. — И направился к выходу. — Внимание! — послышался голос диктора. — Совершает посадку авиалайнер «Ил-62», следующий рейсом Дюссельдорф — Москва! — Ну вот! — взглянул на часы Парфенов. — Нам и туман нипочем! — Где же герр Семенчук? — заторопился Губер. — Успеет! — успокоил его Парфенов. — Мы к таможенному залу подойдем. — Гут! — уже на ходу бросил Губер и заспешил к дверям, за которыми располагалась таможенная служба. Семенчук и Парфенов стояли неподалеку от застекленных дверей таможенного зала и молча курили, изредка поглядывая на стойки, через которые выходили прошедшие досмотр пассажиры. — Вот они! — Семенчук потушил сигарету в металлической пепельнице. — Высокий — это Вульф, специалист фирмы. — А женщина? — Парфенов поправил галстук под распахнутой дубленкой. — Штайнер, — ответил Семенчук. — Тоже фирмачка. Инженер по торговым связям с СССР. — Жаль, что только по торговым! — не удержался от очередной остроты Парфенов. — Уймись, Анатолий, — усмехнулся Семенчук.