Он вспоминает Еву. Как он потирал ей спину, когда она сплевывала в картонную чашку. Сам он сидел рядом, стараясь не задеть паутину трубочек, подсоединенных к канюле на тыльной стороне ее ладони. Он вспоминает, как читал ей в больнице газету, а она, чтобы остыть, прижималась лбом к железным поручням на больничной койке. Убирая за Рут, он жалеет, что у них нет хлорки, с тоской вспоминает запах антисептика, которым была пропитана та отдельная палата. Этот запах оставался на его одежде, даже когда он возвращался в их квартиру – один. Тогда Ник пообещал себе, что такое с ним больше никогда не произойдет. Что он будет жить один, так же как мать после смерти мужа. И вот теперь – надо же: он пристально следит за каждым движением Рут. Все фотографии Евы он оставил в Окленде, когда уезжал. С собой взял только одну – ту, на которой она курит и лица ее не видно. Убедил себя, что только усугубит свои страдания, если будет смотреть на лицо, которого больше никогда не увидит вживую. Но теперь он жалеет, что не сохранил остальные ее снимки. Ему хочется показать Рут Еву. Чтобы его рассказы обрели лицо. Ему хочется фотографировать Рут. Каждый день он ловит себя на том, что рука сама тянется к фотоаппарату, но потом он вспоминает. Ник понимает, что фотографиями не удержит ее, но он готов отдать что угодно, лишь бы запечатлеть в мельчайших деталях ее фигуру, лицо… Увы. Поэтому при любой возможности он старается быть рядом с ней – запоминает каждую черточку, каждый ее запах. Ник смотрит, как Рут ладонью вытирает рот. Ее знобит. – Никак не могу согреться. Он привлекает ее к себе, растирает ее руки. Они покрыты гусиной кожей. Он чувствует это даже сквозь рубашку, которая теперь висит на ней как на вешалке, ведь она постоянно худеет. – Господи, я многое бы отдала за то, чтобы понежиться в ванне, в горячей ванне с пеной. Я всегда добавляла в ванну пену с ароматом герани. Бутылка стоила дороже обеда из трех блюд. Я всегда чувствовала себя виноватой, когда тратила на нее столько денег, но потом, когда я погружалась в эту пену… какое же это было блаженство. – Глаза Рут блестят. Он не знает, болезнь или воспоминания придают блеск ее глазам, но боится за нее. – Ложись в постель. – Он укрывает ее одеялами, разводит огонь. Кипятит воду, чтобы в ней не осталось микробов и паразитов, и разминает консервированные персики. Перед употреблением, как всегда, внимательно проверяет, не пробита ли банка, – чтобы не отравиться. Хоть он и подозревает, что болезнь Рут куда серьезнее, чем пищевое отравление, он не хочет усугублять ее страдания. Вернувшись с едой в хижину, Ник слышит тихое посапывание Рут. – Рут? Она просыпается и улыбается ему, учуяв аромат персикового сока. Ник помогает ей сесть. Целует ее в лоб, довольный, что она ест, пусть и совсем немного. – Кажется, мне стало лучше. – Уверена? Надо бы проверить сети, но я не хочу оставлять тебя одну. – Иди-иди, проверяй. Рут пытается обрести устойчивость, хотя земля качается под ногами, будто сошла со своей оси. Голова кружится все сильнее, но она все-таки стоит на ногах, держась за центральный шест хижины. Пахнет ее рвотой, потом Ника и дымом. В их жилище все провоняло дымом. Пошатываясь, она откидывает брезент, который служит дверью. Морской воздух валит с ног. Сухо. Впервые за многие месяцы нет дождя. Она вдыхает полной грудью, жадно поглощая кислород. Снимает с себя штаны – спортивные брюки Ника, их давно пора постирать, – и в нижнем белье и джемпере идет к океану. Стоит по щиколотку в воде, шевеля пальцами, между которыми забивается песок. У ног ее плещется тихий прибой. Словно по наитию поднимает глаза к небу. Позже она скажет Нику, что так и не поняла, что заставило ее посмотреть вверх. В серой хмари – брешь. Клинышек синевы. Синее небо. Брешь расширяется, и ее лицо омывает свет. Рут стягивает с себя джемпер, который не снимала много дней, и бросает его назад, на песок. Стоит с закрытыми глазами, раскинув в стороны руки. Смеется, подставляя солнцу свою полупрозрачную кожу. Наклоняется и начинает брызгать водой на обнаженное тело, смывая с себя недели сна и полузабытья. Соленой пеной намывает руки по всей длине, блаженствует от ощущения высыхающей на солнце кожи. Зачерпнув в ладони воду, поливает грудь. И резко отдергивает от себя руки, будто коснулась раскаленного металла. От прикосновения пальцев к тонкой сморщенной коже сосков грудь пронзает боль. С любопытством снова трогает соски – ощущение такое, будто ее ударило током. Рут опускает руки и прикидывает в уме. Она потеряла счет дням, даже неделям, пока лежала больная в хижине, и уже не помнит, когда последний раз разрывала на прокладки одну из простыней, добытых в руинах городка. Она ощупывает свой живот. Он снова стал округлым. Несмотря на то что она ест как птичка. Рут никогда особо не следила за своим менструальным циклом. В подростковом возрасте, да и потом тоже, месячные часто заставали ее врасплох. Ее не настораживали приступы раздражительности и вспышки гнева со слезами, случавшиеся через двадцать пять дней после очередной менструации, и она каждый раз удивлялась, когда, вытираясь в туалете, вдруг замечала на туалетной бумаге кровь, хоть это случалось каждый месяц. Потом, на четвертом десятке, она стала отслеживать свой цикл с помощью современных технологий. Когда Камилла пыталась забеременеть, она использовала специальное приложение, чтобы вести подсчет дней, и предложила Рут последовать ее примеру. И она с радостью загрузила это приложение в телефон, только с противоположной целью. Когда выяснилось, что оно не столь надежно, как она рассчитывала, Рут все равно находила ему применение, но при этом постоянно носила с собой в сумке тампоны. Конечно, теперь приложениями не воспользуешься. Ее мобильный телефон, немой, безжизненный, лежит в коробке из-под печенья, в которой она хранит свои самые ценные вещи, и ждет, когда появится электричество. Тогда она сможет еще раз открыть порталы в свою настоящую жизнь. Рут смотрит на горизонт. Море искрится на солнце. Ник возвращается к берегу. Заметив ее, он поднимается в лодке во весь рост, показывает на солнце, на синеву, распространяющуюся по небу. Ветер доносит до нее его ликующие возгласы. Слыша его счастливый голос, она чувствует, как трепещет в груди сердце. А в животе ему вторит другое сердце, которое бьется гораздо быстрее. 20 Рут всегда неуютно в северной части Лондона. В столице она живет уже больше десяти лет, но все, что лежит севернее Юстона, для нее чужой город. На станции «Хайгейт» она выходит из уже полупустого метро. Голос из динамиков объявляет: «Станция метро Хай-гат». Разве это слово так произносится? Она плохо знает этот район и инстинктивно не доверяет ему. Подняв капюшон, чтобы защитить лицо от дождя – а то еще макияж размажется, – от метро она идет в горку. На вершине холма поднимает глаза и сквозь пелену мороси видит Алекса, только что подкатившего к дому. Она всегда замечает его издалека, он будто притягивает ее взгляд. Его фигура. Рост. Когда они только начали встречаться, Рут думала, что у нее развилось шестое чувство: о приближении Алекса она всегда догадывалась до того, как видела его, причем в самых неожиданных местах. Однажды она покупала кофе у кольцевой развязки на Олд-стрит и, когда вводила ПИН-код, внезапно подняла голову и заметила, как Алекс пронесся мимо на велосипеде. Если бы она посмотрела секундой раньше или секундой позже, то не увидела бы его. И это был не единственный случай. Она почувствовала, что он рядом, когда стояла в очереди на кофейной ярмарке через несколько дней после того ужина. Почувствовала, что он рядом, когда оказалась в одном с ним вагоне наземного метро в один из последних августовских дней. Все это убеждало ее в том, что они «предназначены друг для друга». Теперь она задумывалась, не была ли ее реакция обусловлена воздействием гормонов. Тайные свидания и переписка вызывали приток адреналина, каждое прикосновение – повышение уровня окситоцина. Тогда она была как помешанная: постоянно думала о нем, желала его. Теперь, когда гормональный туман немного спал, она понимает, что действительно была одержима Алексом, как наркоманка. Рут смотрит, как он слезает с велосипеда и пристегивает его к фонарному столбу перед домом Камиллы и Чарли. Не догадываясь, что она следит за ним, он дополнительно вешает цепь, закрывает замок и только потом поворачивается к дому. Похоже, видит кого-то, потому что ставит сумку к ногам и машет кому-то обеими руками. Детский голос зовет его, и он пружинящим широким шагом идет в дом, легко открывая и закрывая за собой железные ворота. Сегодня там, разумеется, будут его дети, и Сара с сыном на руках постарается не находиться в одной комнате с Рут. С минуту она стоит под дождем, собираясь с духом, затем направляется к дому. Дом наполнен писклявыми, визгливыми голосами пятилетних малышей. – Мы пригласили аниматора. Она должна была быть в образе принцессы из их любимого мультфильма, но видок у нее как с похмелья. Чувствуется, что она распрощалась с мечтами о блестящей карьере, которую ей предрекали после окончания театрального. Чарли ловко помогает Рут снять ее мокрый желтый плащ. – Милла прячется в кухне с другими девчонками. Проходи, не стесняйся, возьми себе что-нибудь выпить. – Он встряхивает ее плащ у двери и только потом вешает его под лестницу, где висят разноцветные плащи и куртки других гостей. – Где уборная, ты знаешь, – если захочешь привести себя в порядок. А то ты как мокрая курица. Бедняжка. Чертова погода. А ведь вроде весна на дворе. В туалете на первом этаже Рут убеждается, что и впрямь выглядит ужасно, и неохотно прощает Чарли реплику, которую сначала приняла за его традиционное женоненавистничество. Он не упускает случая дать оценку внешности той или иной женщины, считая свое мнение важным или уместным. На ее памяти только один человек решился дать ему отпор – Фрэн, что вылилось в затяжной скандал на повышенных тонах и со слезами. Рут не хотелось бы еще раз пережить нечто подобное. Рассматривая себя в зеркало, она видит, что от потекшей туши на щеках образовались черные бороздки; от тона и румян, которые она старательно наложила на лицо спонжиком и кисточкой, не осталось и следа. Клочком туалетной бумаги Рут пытается убрать подтеки и сразу вспоминает, как Камилла наставляла ее в университете: «О господи! Что ты делаешь? Никогда не вытирай лицо бумагой – только ватой». От этого воспоминания что-то вздрагивает у нее в животе. Она бросается к унитазу, поднимает крышку, и ее рвет. – Шипучку или просто белое? – На руках у Камиллы семимесячная Зейди. – А минералка с газом есть? Меня немного мутит. Камилла отворачивается от холодильника и приподнимает одну бровь, глядя на Рут. – Мутит? Вина перепила или беременна? – Милла! – О боже! Как интересно! – Милла, я не беременна. И можно не орать на весь дом? – Не волнуйся, Саре уже все равно… Ах, ну да, конечно, первый триместр! Тсс, тсс, мы никому не скажем, правда, Зейдс? – Камилла прижимается носом к большеглазой малышке у нее на руках и достает из холодильника бутылку газированной минералки. – Я, когда носила Элфи, ведрами пила эту воду, а с Зейди – на дух не переносила. Так что, возможно, у тебя мальчик! Ксандер будет в восторге. – Камилла, прекрати. Я не беременна.