Неужели каждый раз, когда Мэтти не приходил к нам, он шел убивать? Чем он был занят в тот день, когда мне вручали грамоту? Что он праздновал, когда принес шампанское? Он был мне как отец, а я? Была я ему как дочь? Кем он меня считал? Мне нужны даты и детали. Я должна его понять. Боюсь нарушить молчание, разрушить магию, спугнуть его. И все же что-то меня тревожит, как застрявшее между зубами зернышко. – Почему сейчас? Меня не убедило объяснение о том, что ему недолго осталось. Оно подразумевает сострадание, на которое Мэтти не способен. – Говорил со священником, – поясняет Мэтти. Вскидываю бровь. Так я и поверила… Но ничего не говорю, чтобы не провоцировать. – Наверное, ты подозревала… Я качаю головой: – Нет, только когда… Он фыркает. Глаза полузакрыты. – Я и сейчас не могу поверить. То есть… после всего, что… Осознание наваливается, давит на грудь. Он всегда знал. Поэтому позвал меня сейчас? Чтобы отомстить мне? – Я долго не мог поверить, – говорит Мэтти. – У меня оставались сомнения, но все логично. Темная сторона. Злое начало. Еще сыграл инстинкт самосохранения. У меня горят щеки, в голове проносятся картины из нашего общего прошлого. Я действительно радовалась, когда обидела Салли Снайдерс, и поделилась этим секретом только с ним. Все мои колкости про Деса, как я была с ним жестока. И с мамой… Нет, он не знает, но мог догадываться… Я говорю себе, что сделала это ради нее, и тут же голос в моей голове шепчет: «Все равно сделала». Мэтти что-то говорит, и я заставляю себя сосредоточиться. Мы разговариваем в последний раз. Я не должна пропустить ни слова. – …в душе меня ненавидела. Злилась, что мне достается все самое веселое. – Веселое? Меня тошнит, на шее бьется жилка. – Я долго боролся с собой, пытался подавить импульсы. Изо всех сил старался выглядеть нормальным. Напряжение росло, копилось, я готов был взорваться. Он делает паузу, смотрит на колени и впервые сбрасывает маску. Еще немного, и можно решить, что ему стыдно. – А затем, – он поднимает голову, но в глаза мне не смотрит, – я встретил твою маму. Мои молитвы были услышаны. – Она помогла тебе выглядеть нормальным, – заканчиваю я, убеждаясь в правоте своей теории. – Вот зачем мы были тебе нужны. Семья «под ключ» – лучшее прикрытие. Он поводит плечом: – Да, был определенный плюс. – Плюс? – повторяю я, как попугай. – Ты больной! Мэтти ухмыляется, щелкает языком: – Так все говорят. Только она тоже была больна. Не меньше моего. Она?! – О чем ты? Он меняется в лице. Ни следа промелькнувшего смущения, одно только безудержное веселье. – В полиции думают, что убийства начались в восемьдесят первом. Нет, намного раньше. Может, рак повредил ему мозг? Он сам не свой. Сложно успевать за ходом его мыслей. Только мне нужны ответы. Если удастся рассказать о других жертвах… – Когда ты начал убивать? – В семьдесят седьмом. Еще в Америке, в Чарльзе. Хорошенькая брюнетка с прелестным зазором между передними зубами. Ты тогда была совсем маленькая. Мы с твоей мамой расстались на время, а потом сошлись снова. Когда она забеременела, мы старались держаться подальше друг от друга, однако притяжение между нами было слишком сильным. Как электричество. Как дурман. Он ждет моей реакции, но я плохо соображаю. – Не понимаю. Ты сказал, что она стала ответом на твои молитвы. Помогла тебе побороть свою… тягу. Отвратительное слово застревает в горле, вызывая спазм. Мэтти расплывается в недоброй улыбке, сверкает белыми зубами. – Я сказал, что боролся со своими позывами, пока не встретил твою маму… Его интонации, вздернутый подбородок. Театральная пауза. Желудок сжимается, волна кислоты поднимается по пищеводу. – Не понимаю, – повторяю я, хотя начинаю догадываться. – Я думал, что со мной что-то не так, что я инопланетянин, существо другого вида. А затем встретил Амелию-Роуз. Я считал себя злым, только, боже мой, я и рядом с ней не стоял. Эта жестокость, презрение ко всему живому… Я с такой силой бью кулаком о столешницу, что дребезжит разделяющее нас стекло. – Не смей! Не смей притворяться… Я срываюсь на крик, а он спокоен, как летний день. – Никакого притворства, Софи. И не говори, что купилась на ее лицедейство. Она вела себя как святоша. «Не суди никого, если не был на его месте», – подражает он маминому голосу. – Это она взяла из «Убить пересмешника». Вы же в школе изучали? Не узнала цитату? Я успокаиваюсь, дыхание выравнивается. – Может, ей недоставало оригинальности, только это не преступление. – Нет. Зато много говорит о характере. Только аморальные люди прячутся за чужим морализаторством. – Он цокает. – Бедный твой папаша… – Изображает пальцами кавычки. – «Папа». Напряжение возвращается, голова уходит в плечи. – Что это значит? Он искренне удивляется: – Ты не догадывалась? Не отвечаю. Прищуриваю глаза. Все козыри у него на руках. – Бедняга так радовался, что окольцевал твою маму, едва она сообщила ему о растущем животике. Это единственное, что я никогда не мог ей дать, и единственное, что она не могла во мне принять. Твоей маме брак обещал свободу. Для меня – был западней. Я отодвигаю стул и собираюсь вставать. – Хватит с меня этой хрени. Мэтти щелкает шеей и закатывает рукава. – Никогда не задумывалась, почему малыш Джимми вас бросил? А, Софи? В те времена такое случалось редко. Добрый христианин бежит от жены и ребенка… Я сажусь на место, говорю, что родители не сошлись характерами. И, не удержавшись, добавляю, что отец «явно был козлом». – Козлом, который приходил в ужас от женщины, которую сделал своей женой. После его ухода она сожгла свой дневник, только он уже успел его прочитать. И бабушка тоже, как я слышал. Вот она испугалась! У нее и до этого возникали сомнения по поводу чистоты души своей дочери. Я с отвращением фыркаю. – Не ожидала, что ты такой мастер сочинять небылицы, Мэтти. Он небрежно стряхивает соринки с одежды, щелкает ногтями. – А почему, по-твоему, она приютила вас под своей крышей? Я много лет не вспоминала о бабушке и дедушке. Они умерли с разницей в пару месяцев вскоре после того, как Мэтти попал в тюрьму. Мама заключила, что это знак их «духовной близости». Я тогда ничего не поняла и так и сказала маме. А она ответила, что и не ждала, что я пойму.