Коренастый ирландец с личиком херувима, Макларни закидывает одну короткую ногу на угол стола и смотрит на белый прямоугольник и три красных записи под своим именем. Томас Уорд. Кенни Вайнс. Майкл Джонс. Три мертвеца; три открытых дела. Явно не лучшее начало года. Макларни все еще рассматривает доску, когда входит один из его детективов. Дональд Уолтемейер с папкой старого дела односложно буркает приветствие и проходит мимо к пустому столу. Макларни наблюдает за ним несколько минут, придумывая, как бы начать разговор, начинать который совсем не хочется. – Привет, Дональд. – Привет. – Что читаешь? – Старое дело с Маунт-Вернона. – Убийство гомосексуала? – Ага, Уильям Лей, восемьдесят седьмой. Где мужика связали и забили, – отвечает Уолтемейер, пролистывая папку до цветных фотографий 5 на 7 дюймов с полуголым окровавленным куском мяса, связанным по рукам и ногам на полу квартиры. – А что с ним? – Позвонил полицейский штата из Нью-Джерси. У них там в дурдоме сидит мужик, сказавший, что связал и забил человека в Балтиморе. – Из этого дела? – Не знаю. Я, Дэйв или Дональд съездим и поговорим с ним. Может, просто фигня. Макларни сменяет передачи. – Я всегда говорил, что ты самый трудолюбивый человек в моей группе, Дональд. Всем так говорю. Уолтемейер кидает на сержанта подозрительный взгляд. – Да нет, правда… – Что надо, сержант? – А почему мне обязательно что-то надо? – Эй, – Уолтемейер откидывается на спинку стула, – сколько лет я уже в полиции? – Что, сержант не может просто сделать комплимент своему детективу? Уолтемейер закатывает глаза. – Что надо-то? Макларни посмеивается, слегка пристыженный тем, как легко его раскусили в роли руководителя. – Ну, – говорит он аккуратно, – что там с делом Вайнса? – Ничего особенного. Эд хочет снова привезти Эдди Кэри и поговорить, но больше похвастаться нечем. – Ну, тогда что с Томасом Уордом? – Это к Дэйву Брауну. Там он старший. Толкаясь ногой, Макларни подкатывается на кресле к столу Уолтемейера. Опускает голос до заговорщицкого тона. – Дональд, со свежими делами надо что-то делать. Всего пару минут назад Ди смотрел на доску. – От меня-то ты что хочешь? – Я просто спрашиваю – мы ничего не упускаем? – В смысле, не упускаю ли что-то я? – переспрашивает Уолтемейер, встает и забирает со стола папку Лея. – Это уж ты мне скажи. Я работаю, как могу, но дело либо есть, либо его нет. Как тогда быть? Ты и скажи. Дональд Уолтемейер медленно закипает. Макларни это видит по тому, как он закатывает глаза – так он делает всегда, когда ему действуют на нервы. Макларни работал в Центральном с одним мужиком, делавшим так же. Душа компании. Практически железная выдержка. Но пусть его только попробует довести какой-нибудь борзый йо – и глаза уже вращаются в орбитах, как на слот-машинах в Атлантик-Сити. Тут уж все копы понимали: переговоры закончены, в ход идут дубинки. Макларни пытается выкинуть воспоминание из головы, продолжая давить на Уолтемейера. – Дональд, я просто говорю: не годится начинать год со стольких красных дел. – То есть хочешь мне сказать, сержант, что сюда пришел лейтенант, посмотрел на доску и дал тебе пенделя, а теперь ты передаешь пендель по эстафете мне. Правда и ничего кроме правды. Макларни вынужден рассмеяться. – Ну, Дональд, зато ты всегда можешь пнуть Дэйва Брауна. – Как говорится, дерьмо всегда течет сверху вниз, да, сержант? Фекальная гравитация. Определение вертикали власти. – Не знаю, – говорит Макларни, уходя от разговора как можно изящнее. – Вряд ли я видел, как именно течет дерьмо. – Понял, сержант, я понял, – говорит Уолтемейер, выходя из комнаты отдыха. – Не первый день в полиции. Макларни откидывается на спинку, привалившись затылком к офисной доске объявлений. Рассеянно берет со стола бюллетень департамента и проглядывает передовицу. Рукопожатия и улыбки комиссаров и замов с каким-нибудь копом, который умудрился пережить очередную перестрелку. Спасибо, сынок, что закрыл от пули Балтимор. Сержант кладет бюллетень обратно и встает, бросив напоследок взгляд на доску. Вайнс, Уорд и Джонс. Красный, красный и красный. Ну, говорит себе Макларни, значит, такой вот у нас будет год. Вторник, 26 января Гарри Эджертон начинает день правильно – его начищенный лофер не касается уха мертвеца, когда он входит в экранную дверь таунхауса в Северо-Восточном Балтиморе. – Чуть на ухо не наступили. Эджертон вопросительно смотрит на краснолицего патрульного, привалившегося к стене гостиной. – Что-что? – Ухо, – повторяет патрульный, указывая на паркет. – Говорю, чуть не наступили. Эджертон переводит взгляд на бледный кусочек плоти рядом со своей правой туфлей. И в самом деле, ухо. Большая часть мочки и изогнутый ошметок раковины у дверного коврика. Детектив бросает взгляд на мертвеца с дробовиком на диване, потом идет в другой конец комнаты, теперь уже глядя себе под ноги. – Как это там говорится, – начинает патрульный, словно репетировал целую неделю. – «Римляне, сограждане, друзья…»[19] – Полицейские – больные извращенцы, – смеется Эджертон, качая головой. – Кто оформляет? – Тут явное самоубийство. Ей вон досталось. Пожилой патрульный указывает на молодую напарницу, сидящую за столом в столовой. Черная женщина с тонкими чертами лица уже пишет протокол. Эджертон тут же признает в ней новичка. – Привет. Она кивает. – Вы его нашли? Ваш номер? – Четыре-два-три. – Вы его трогали, что-нибудь передвигали? Она смотрит на Эджертона так, словно он прилетел с другой солнечной системы. Трогать? Да ей и смотреть-то на бедолагу страшно. Она качает головой, косится на тело. Эджертон смотрит на краснолицего полицейского, который понимает и принимает беззвучную просьбу. – Мы за ней проследим, – тихо говорит ветеран. – Все будет в порядке. Академия выпускает женщин уже более десяти лет, и если спросить Эджертона, то они себя до сих пор не проявили. Многие вступают в полицию с пониманием своего дела и готовностью работать; кое-кого можно даже назвать хорошими полицейскими. Но Эджертон знает, что есть на улицах и попросту опасные сотрудницы. Секретарши, как их зовут старожилы. Секретарши с пушками. Эти истории с каждым пересказом все страшнее. В департаменте все слышали про девчонку на Северо-Западе – новичка, у которой в магазине в районе Пимлико какой-то псих отнял оружие. И еще та полицейская в Западном, объявившая код 13, пока ее напарника избивала семья из пятерых в доме во Втором секторе. Когда примчались машины, она стояла на обочине и указывала на дверь, будто регулировщица какая-то. И такие истории можно услышать в инструктажных любого района. Пока остальные отделы департамента нехотя свыкались с концепцией женщин-полицейских, убойный оставался последним оплотом мужского правоохранения – пошлой раздевалкой, где второй развод считается чуть ли не обрядом посвящения. Здесь продержалась только одна женщина-детектив: Дженни Уэр провела в убойном три года – достаточно, чтобы показать себя хорошим следователем и мастером допросов, но не настолько, чтобы традиция закрепилась. Вообще-то всего две недели назад в смену Стэнтона перевели Бертину Сильвер, ставшую единственной женщиной среди тридцати шести детективов и сержантов. По мнению других детективов, которые работали с ней в наркотиках и в патруле, Берт Сильвер – настоящий коп: агрессивная, жесткая, умная. Но ее появление в отделе убийств несильно повлияло на превалирующие политические взгляды многих детективов, трактовавших решение выдавать значки женщинам однозначно: варвары уже у ворот Рима. Для многих в убойном Бертина Сильвер не опровергала утвердившуюся теорию, а просто являлась исключением из нее. От обычного уравнения ее спасала безосновательная, но вынужденная логическая гимнастика: женщины в полиции – секретарши, но Берт – это Берт. Друг. Напарник. Коп.