* * * Золотая и горькая эмиграция Итак, книга об эмиграции. Сначала определение из Энциклопедического словаря 1955 года: «Эмиграция, вынужденное или добровольное перемещение населения из своего отечества в др. страну по политич., экономич., религиозным и пр. причинам. В эпоху капитализма Э. обусловливается гл. обр. наличием армии безработных и полубезработных, различиями в уровне зарплаты в отдельных странах и т. д.». Коротко и научно. А в период социализма? Или до него, в огненную пучину революции? Об этом ни слова, как будто тогда люди не бежали сами из России из-за боязни смерти и репрессий или, как позднее, их насильно не депортировали из страны. Хочешь или не хочешь? Вон из СССР в объятия чужой бабы Эмиграции… Эх, лукавые советские энциклопедии. Власть не хотела педалировать вопрос об эмиграции. Игнорировала ее. А после революции шла гражданская братоубийственная война, и Маяковский похвалялся: Серые шлемы с красной звездой Белой ораве крикнули: стой! Били Деникина, били Махно, — Так же любого с дороги смахнем… И били, и убивали «белую ораву», белую гвардию. И слово «белогвардеец» означало одно понятие: чужой человек, враг… Хрустнул, проломанный, Крыма хребет. Красная крепла в громе побед… Все тот же Владимир Владимирович. А белые, спасаясь от смерти, садились на корабли и плыли в неизвестную даль, на чужбину. Уезжали, уплывали их жены, дети, близкие… И все они стали эмигрантами в разных чужих странах. Сколько их было? Точно неизвестно. По некоторым подсчетам, более 2 миллионов подданных России покинули родину после революции 1917 года. Так называемая первая волна эмиграции. А за ней вторая, третья… Откроем Большую книгу афоризмов (2000): – Эмиграция – это похороны, после которых жизнь продолжается дальше (Тадеуш Котарбиньский, польский философ). – Нельзя унести родину на подошвах своих сапог (Жорж Дантон перед арестом, в ответ на предложение бежать из Франции). – Можно убежать из отечества, но нельзя убежать от самого себя (Гораций, римский поэт до н. э.). – Эмиграция – капля крови нации, взятая на анализ (Мария Розанова, жена Андрея Синявского, эмигрантка). После афоризмов просится, нет, громко стучится хрестоматийная «Тоска по родине» Марины Цветаевой: Тоска по родине! Давно Разоблаченная морока! Мне совершенно всё равно — Где совершенно одинокой Быть, по каким камням домой Брести с кошелкою базарной В дом, и не знающий, что – мой, Как госпиталь или казарма… …Всяк дом мне чужд, всяк храм мне пуст, И всё – равно, и всё – едино. Но если по дороге – куст Встает, особенно – рябина… Всё это так и всё так немного литературно. А сама жизнь всегда грубее и страшнее. И обыденнее. Достаточно открыть воспоминания Георгия Иванова «Петербургские зимы»: как жили в России, и что толкнуло некоторых решиться на эмиграцию. Вот первые две страницы Георгия Иванова о том времени: «Говорят, тонущий в последнюю минуту забывает страх, перестает задыхаться. Ему вдруг становится легко, свободно, блаженно. И, теряя сознание, он идет на дно, улыбаясь. К 1920 году Петербург тонул уже блаженно. Голода боялись, пока он не установился “всерьез и надолго”. Тогда его перестали замечать. Перестали замечать и расстрелы. – Ну, как вы дошли вчера, после балета?.. – Ничего, спасибо. Шубы не сняли. Пришлось, впрочем, померзнуть с полчаса на дворе. Был обыск в восьмом номере. Пока не кончили – не пускали на лестницу. – Взяли кого-нибудь? – Молодого Перфильева и еще студента какого-то, у него ночевал. – Расстреляют, должно быть? – Должно быть… – А Спесивцева была восхитительна… – Да, но до Карсавиной ей далеко. – Ну, Петр Петрович, заходите к нам… Два обывателя встретились, заговорили о житейских мелочах и разошлись. Балет… шуба… молодого Перфильева и еще студента… А у нас в кооперативе выдавали сегодня селедку… Расстреляют, должно быть… Два гражданина Северной Коммуны беседуют об обыденном. Гражданина окликает гражданин: Что сегодня, гражданин, на обед? Прикреплялись, гражданин, или нет?.. И не по бессердечию беседуют так спокойно, а по привычке. Да и шансы равны – сегодня студента, завтра вас. Я сегодня, гражданин, плохо спал — Душу я на керосин променял. Об этом беспокоились еще: как бы не променять душу “на керосин” без остатка. И – кто устраивал заговоры, кто молился, кто шел через весь город, расползающийся в оттепели или обледенелый, чтобы увидеть, как под нежный гром музыки, в лунном сиянии, на фоне шелестящих, пышных бумажных роз – выпорхнет Жизель, вечная любовь, ангел во плоти…