Ввысь уставился взглядом упорным И пошел… и пошел… и пошел. Пел о том, что, увы, на Камчатке Нет культуры и даже в зачатке, Что, по мненью одной шансонетки, Неприемлем биплан без кушетки, Что поэту порой у бассейна Воды грезятся, мнятся кисейно… Так далее – чушь extra fin, И затем, et puis, et enfin: Что он птичка и вне всяких критик — Он единственно-приторный нытик, Величайший в сем мире поэт, Каких не было раньше и нет… Что ж, отчасти верно. «Северянщина» устарела. Вышла из моды. Но Северянин стал со временем принципиально иным поэтом – более сдержанным, более сердечным, более размышляющим, более человечным. Однако именно такого Северянина читающая публика не желала приветствовать. Старый Северянин с сиренями и ноктюрнами уже не прельщал. Новый – с тоскою в сердце и со слезой на глазах – был толпе не нужен. Что оставалось? Сам от себя – в былые дни позера, Любившего услад дешевый хмель, — Я ухожу раз в месяц на озера, Туда, туда – «за тридевять земель»… Так пишет Северянин в стихотворении «Вода примиряющая» (сентябрь 1926 года). Люблю сидеть над озером часами, Следя за ворожащим поплавком, За опрокинутыми в глубь лесами И кувыркающимся ветерком… И концовка стихотворения, полная боли и слез: Так как же мне от горя и позора К ненужью вынуждающей нужды Не уходить на отдых на озера, К смиренью примиряющей воды?.. Некогда яркая, широкая и громкокипящая жизнь Северянина в те эмигрантские дни свелась к простоте и незатейливости: летом – природа и рыбная ловля, превратившаяся в страсть, любимейшая книга – Аксаков, «Об уженье рыбы», голубая лодочка «Ингрид», а зимой – снег выше окон, лыжи, стихи, творчество и перечитывание классиков… Здоровый образ жизни – скажет кто-то из читателей. Так-то оно так. Но ведь еще и кушать надо… А безденежье – постоянная петля на шее поэта. Хорошо, что нашлась добрая душа – Августа Баранова, которая любила стихи Северянина и помогала ему в течение ряда лет, была для него как Надежда фон Мекк для Чайковского. Августа жила в Швеции, работала в стокгольмском отделении Российской железнодорожной миссии. Туда, в Стокгольм, и летели письма-просьбы-исповеди Игоря Северянина: «Если бы Вы, дорогая Августа Дмитриевна, выручили меня, я с такой нежной благодарностью приветствовал бы Вашу сердечность!» «Всё та же нужда, вопиющая, ужасающая, тем более мрачная, что мать жены совсем измучилась с ведением хозяйства, не получая от меня никаких подкреплений. Сидим буквально на одном картофеле и хлебе с чаем… Если бы Вы жертвовали ежемесячно, только до осени, когда-то прославленному, ныне душимому нуждой русскому лирику по 30 крон, он благословлял бы Вас…» Неловко просить? Это, конечно, Северянин понимает и от неловкости начинает кокетничать в духе себя прежнего, молодого: «…Вы исполните мою просьбу? Правда? Ну пожалуйста, я очень-очень хочу этого. Ах, Августа Дмитриевна, ведь я как ребенок! Неужели Вы не чувствуете, не видите этого? Так что же Вам, доброй и мудрой, стоит побаловать ребенка?» В другом письме: «… А я буду и малому рад: много ли мне, соловью, нужно?!.» И вновь: «Я так устал, мой друг, от вечной нужды, так страшно изнемог, так изверился в значении Искусства, что, верите или нет, нет больше (по крайней мере теперь пока) ни малейшего желания что-либо писать вновь и даже ценить написанное. Люди так бесчеловечны, так людоедны, они такие животные, говоря с грустной – щемящей сердце – откровенностью. Так не нужны они мне, так несносны, не меньше, о, не меньше, чем я – им! Не сумели ценить и беречь своего соловья…» По какой-то странной ассоциации мне пришли на память ранние строки Игоря Северянина «Ты ко мне не вернешься…», написанные в далеком 1910 году: О живых ни пол слова у могильной плиты! Ты ко мне не вернешься: грезы больше не маги, — Я умру одиноким, понимаешь ли ты?! Эти строки в свое время были посвящены женщине по имени Злата. Но их можно прочесть и иначе – как обращение к славе, которая отвернулась и покинула поэта. Августа Баранова и другие доброхоты предлагали ему служить где-нибудь, чтобы защитить себя и семью от нужды, но гордый Северянин – он же соловей поэзии! – отвергал их совет с негодованием: «Всю жизнь я прожил свободным, и лучше мне в нищете погибнуть, чем своей свободы лишиться». Это был его выбор. Помимо безденежья Северянина мучила и ностальгия по России, хотя он и возглашал: «Эстония, страна моя вторая», – и время от времени сочинял в ее честь гимны: И вся ты подобна невесте, И вся ты подобна мечте, Эстония, милая Эсти, Оазис в житейской тщете! И все же он не мог забыть Россию, забыть своих старых друзей: Маяковского, Сологуба, Брюсова, Собинова. Уход из жизни каждого из них он болезненно переживал. В 1924 году Северянин пишет надрывное стихотворение «Моя Россия», начинающееся словами: Моя безбожная Россия, Священная моя страна!.. Вдали от родины все ему в ней кажется романтически приподнятым: «И эти земли неземные, и эти бунты удалые…». Он готов простить всё. И хотел вернуться на первую свою родину, но помешала война. Возвращение представлялось ему как праздник «большой, большой». Его преследовали видения: В ней и убогое богато, Полны значенья пустячки: