Она отворачивается, смотрит в сторону. Как ни вытягиваю из нее, как ни пристаю, как ни стараюсь докричаться – мама держится стойко. И тут до меня вдруг доходит. – Мама, тебе ведь теперь труднее стало? – Почему труднее? – Она опять смотрит на меня, на этот раз – сильно наморщив лоб. – Грита, даже не думай об этом. Раньше было много боли, теперь все проще. Ты разве не заметила, что нам больше не приходится страдать? Да, конечно. Только почему-то любое охватившее меня чувство называют симптомом. Пережитком прошлого. Или тоской. Но как же можно тосковать по тому, чего не знаешь? По тому, что никогда с тобой не случалось? Взять хотя бы эти странные поцелуи. Почему, едва увидев ту фотографию, я захотела целоваться, как на ней, обмениваться миллионами бактерий? Ала немедленно отправила бы меня к терапевту. Сказать бы маме правду – то, чего я не говорю Але. Хочу сказать ей, что не уверена, проще ли теперь. Точнее, проще ли теперь мне. Однако мама склонилась над своей работой, что-то пишет. На висках у нее два завитка, и мне приходит в голову, что мама – образец симметрии. Раньше, наверное, сказали бы – безумно красива. Крышу сносит, до чего хороша. Теперь у нас ни от чего крышу не сносит. Теперь надо высказываться куда точнее. Мама молодая, у нее даже не видно морщинок вокруг глаз, какие появляются у меня, когда начинаю хмуриться, а в последнее время я это делаю часто. Я вдруг так соскучилась по маме. И почему я такая? Что мне с собой делать? – Мама, – говорю, – когда мы встретимся? Она поднимает на меня темно-синие глаза, смотрит, потом открывает рот, и я думаю, что сейчас она меня отругает, как Ала. Но голос, который я слышу, звучит совсем как в детстве: – Мы ведь видимся, или тебе этого недостаточно? Кажется, что ее голос совсем рядом, у меня где-то между шеей и ухом. У самого левого уха. Чувствую, как по коже бегут мурашки. – Достаточно, – говорю и сама удивляюсь, почему я такая. Готовая сразу же подчиниться. * * * У моей сестры жизнь другая, но только потому, что сестра еще маленькая. Каждый день она уходит в свою начальную школу в восемь утра и возвращается около двух. Ей семь лет, и ей странно, что я в свои четырнадцать хочу быть, как она, семилетней. – Расскажи что-нибудь, – мычу я, растянувшись на полу. – Про что? – Да хоть про что. – Ну-у-у ладно, – говорит Ина. – Так про Итру или про письменную работу? Или про то, как резали моделин? – Резали моделин? – Я подпираю руками подбородок. – Про все, Ина. Про все расскажи. И Ина рассказывает. Это еще одна моя слабость, или мой недостаток. Ала о нем не знает. У Алы есть младший брат, но я ни разу от нее не слышала, чтобы она расспрашивала его про школу. Ина – болтушка, она любит рассказывать. Сегодня глины было немного, поэтому им приходилось делиться, и они даже подрались. Ине нравятся такие уроки. У этой глины странный запах, а если измажешься, она быстро осыпается. Ина улыбается так, что в блокноте ее улыбка весь экран бы заполнила. Представляю себе этот урок. Я бы тоже потом так улыбалась. – Дай руку. Она знает, почему я об этом прошу. Я и в тот раз просила, после урока, на котором они работали со свежими красками. Тогда я прижала к носу ее ладошку и глубоко-глубоко вдохнула. Кажется, мне в горло влились все краски, какие Ина трогала в классе. – Фантастика, – говорю я. На этот раз улавливаю что-то вроде клея или шампуня. Я уже не помню запаха полимерной глины, я ведь давно не в начальной школе. Ине странно, что меня это так занимает. Она-то старается в школе не пачкаться, только не всегда выходит – еще и потому, что Итра нарочно крошит моделин ей на голову. Или сыплет за шиворот. – Прошу тебя, пачкайся, – говорю Ине и знаю, что глупее этого не придумаешь. – Каждый раз пачкайся, как будет урок труда. Ина во все глаза глядит на меня. Ей странно, что я так говорю, но она еще не умеет, как Ала, призвать меня к порядку. – Нам велят отчищаться, – говорит она. – После труда мы долго отчищаем руки. – Тебе не обязательно отчищаться до конца, – говорю ей. – И когда Итра меня забросает? И когда Итра ее забросает? У меня ноет в животе. Я понимаю, что завидую и тому, как Итра обсыпает ее раскрошенной глиной. Ина рассказывает, что дети изрисовали стены в классе. Теперь такое случается вдвое реже, чем в прошлом году, потому что теперь они рисуют нормально – в блокнотах. Потом Ина перестанет ходить в школу. Она будет учиться мало и недолго. Такими и были наши прогрессивные планы: как можно меньше учиться, как можно меньше работать. Все равно на это времени не остается. Мы постоянно ищем информацию, живем ею. Мы постоянно подключены. Папа говорит мне, что у нас мозги по-другому устроены. Мы быстро сортируем, принимаем и отбрасываем информацию. Мы учимся фильтровать, процеживать, и это нас не раздражает. У нас дисперсное, рассеянное внимание. Нас бы раздражало отсутствие постоянного притока информации. И еще раздражало бы, если бы приходилось читать книги. Бумажные. Папа рассказывал, как читал «Двадцать тысяч лье под водой». Или «Таинственный остров». Ужас. Столько страниц. Он сказал, что в тринадцать лет прочитал за день четыреста сорок пять страниц. Это был его личный рекорд. Клянусь блокнотом! Мы книг не читаем. Таких длинных, я имею в виду. В день мы прочитываем намного больше страниц, но мы читаем тексты, цитаты, короткие блоки. Сканируем. Пробегаем глазами. Словно конструируем здание из отдельных деталей. Информация настолько разнообразна, она так быстро меняется, что погрузиться в целую книгу длиной в четыреста сорок пять страниц означало бы углубиться исключительно в один предмет, оторваться от действительности, может, даже пробудить воображение. А это опасно и непрактично. Папа сказал, когда читаешь приключенческую книгу, самое лучшее – все себе представлять, отождествлять себя с ее героем. Тогда забываешь о том, что лежишь на диване, – и плывешь на корабле, который кренится и раскачивается на волнах, или стремглав убегаешь от одноглазого пирата. Иногда даже пот прошибает, пока читаешь. Не знаю, не знаю. Для меня это нечто из области фантастики. Может, и хорошо, но так неправдоподобно. И зачем это надо? Нас, когда мы читаем, никакой пот не прошибает. Мы вообще стараемся как можно меньше волноваться. Теперь нет ни паники, ни переживаний. Все совершенно спокойны. * * * Мне нравится валяться на полу и ни о чем не думать. Совсем ни о чем. Ала сразу сказала бы, что в наше время это самое последнее дело, хуже не бывает. Развалиться можно только в кресле, которое приспосабливается к твоему телу, а мыслить необходимо постоянно, причем дисперсно. Поэтому я никому не рассказываю про свои недостатки. Про то, что мне хочется по-собачьи обнюхивать Ину и вдыхать странные запахи всего того, в чем выпачкана ее школьная форма. Такие запахи можно найти в системе, и мы там прекрасно все чуем, видим и ощущаем, но я, наверное, отсталая старьевщица. Надеюсь, со временем я от этого недостатка избавлюсь, как головастик избавляется от хвоста. Правда очень надеюсь, потому что мое несовершенство даже меня саму начинает утомлять. Меня все еще тянет встречаться. Я знаю, что давно должна была это перерасти. Кроме того, я знаю, что вреда от таких встреч куда больше, чем пользы, потому что они тоже несовершенны. Мама как-то сказала, что не разговаривала с подругами по нескольку недель. А с лучшей подругой однажды не разговаривала полгода. – Как же ты выдержала? – спросила я. Мама пожала плечами: – Очень просто. Очень просто? Ведь у нее было только четыре подруги. – Конечно, было немного грустно. Потом мы помирились. – А люди часто ссорились? Мамин лоб прорезали две бороздки. – Частенько. – Но почему? – Чем люди ближе, тем чаще ссорятся, – выдала мама. Но потом пожалела об этом. Сегодня я снова спрашиваю: – Вы часто встречались и потому ссорились, что ли? Мама вздыхает. Нехорошо. От Алы ей бы точно влетело. – Мама? – Что, Грита? – Когда люди встречаются, у них не получается общаться? – М-м-м, – мычит она, и я вслушиваюсь, нельзя ли различить вздох в этом мычании. – Ссорились, потому что люди – разные. У них разные характеры, разные темпераменты. И еще эмоции. – Как понять – эмоции? Это символы? Смайлики? – Это не символы, а чувствование, способ чувствования. У тебя не бывает так, что поспоришь, вспылишь и, если сразу не помирились, потом не разговариваешь? – Не бывает. Что правда, то правда. Пытаюсь вспомнить, когда мы с Алой ссорились. Почти никогда. Мы с ней просто разговариваем. Если я чего-то не понимаю, она говорит: «Ай, хватит об этом». Если она не понимает, я тоже не пытаюсь объяснить. «Как-то так», – говорю. Иногда мы еще прибавляем: «Ай, не бери в голову, все нормально». Между нами почти всегда мир. Без войн и примирений. – А когда ты с подругой не виделась, вы хотя бы по телефону разговаривали? – Я не хочу закрывать тему. – Не разговаривали.