— Ничегошеньки, в том-то и дело. — Это говорит твоя память, а не глаза. — Мои глаза не умеют говорить. — Не умничай со мной, девочка, умничай с собой. Смотри. Я стала смотреть — и через минуту осознала, что бабушка права. Тут были разные оттенки черного; едва мой мозг принял сообщение не паниковать, он начал различать очертания, контуры, намеки на предметы. Угловой столик там, ножка стула здесь. Чем дольше я смотрела, тем больше могла разглядеть. — Видишь? — сказала Джун, которая сейчас смутно виднелась у моей кровати. — Ты совсем как я: слишком много думаешь и слишком мало чувствуешь. Твоя мать… у нее все наоборот. Не знаю, что хуже, но точно знаю, тебе нужно выключать свои большие мозги, когда в комнате выключается свет. Больше чувствуй, Дейзи-Мэй, и судьба сочтет тебя нужной. Она была права, моя бабушка, моя Джун, и эти летние месяцы в Эндербай-Крик, в Линкольншире, спасли меня. * * * Погоди. Погоди. Почему я сказала Джо, что не знаю эти места? Парк аттракционов, я его помнила; но не Джун. И не летние каникулы. И она была не права насчет тьмы, потому что тьма, в которую я таращусь сейчас, прямо сию минуту, не «открывается» мне. А вовсе, млять, наоборот. — Что происходит? — говорю я темноте, не ожидая ответа. — Где я? Почему я только сейчас вспомнила свое прошлое? «Потому что ты слишком много думаешь, — объясняет мне бабушкин голос из гробового сумрака, — и недостаточно чувствуешь». Я знаю, это не может быть она, но все равно произношу: «Бабушка?» — Джун. Ты же знаешь, милая, я люблю, когда меня зовут Джун. Я спрашиваю, что не так с ее голосом, зная, что мой набряк страхом. Мои глаза лихорадочно обыскивают тьму, пока из черноты не проявляются контуры. Тело, нечто, двигается, шаркает, сопит, напялило мою бабушку Джун, как шаль. — Зачем ты это сделала, милая? — спрашивает Джун, ее слова влажны от крови. Я пытаюсь отодвинуться, отступить, и не могу, потому что нельзя отступить от расплаты, нельзя уйти, нельзя сбежать. — Что сделала? Джун улыбается, и кусочки рвоты на зубах улыбаются вместе с ней. — Убила меня, Дейзи-Мэй. Зачем ты меня убила? * * * Крик, ворох звуков и картинок, и меня выбрасывает из темноты на свет. Точнее, на железнодорожную платформу. Идет дождь. Джун должна прийти, чтобы забрать меня, но, как и летняя погода, она не показывается. У моих ног розовый чемоданчик, по обе стороны от него собираются лужицы. Мне тринадцать. Я смотрю на платформу, пустую и перекошенную в этой пустоте. Углы неправильные, слишком выраженные, слишком острые. Передо мной пролетает птица, и с ней тоже что-то не так, потому что она двигается замедленно, как штуки в Загоне, но совершенно иначе. Это прошлое. Как с Джун в спальне, мне показывают то, что было раньше. Я боюсь сейчас, потому что боялась тогда, а тогда я боялась, поскольку думала, что она не придет. Я приехала из Ноттингема на лето, у меня нет телефона, у меня нет ее номера, и она не появилась, когда должна была. Я приезжала сюда три предыдущих лета, и Джун всегда ждала меня на платформе. Но не в этот раз. Потом я вижу ее. Джун у турникета, лицо красное, волосы растрепаны, как и ее взгляд; в нем растерянность и страх. Она ковыляет по платформе ко мне и вместо объятий отвешивает мне пощечину. — Зачем ты меня убила, Дейзи-Мэй? Вот только она сказала тогда совсем другое. Она ударила меня не со злости, а со страху, и это напугало меня сильнее всего. Я привыкла, что меня бьют, но только не Джун, и откуда-то я знала, что это не моя Джун, это что-то другое вцепилось в ее разум, уже рвет его на куски и прибирает эти куски для себя. — Зачем ты меня убила, Дейзи-Мэй? Платформа вращается, как сцена в театре на Вест-Энде, и вот я в бабушкиной кладовке; полки набиты десятками банок с вареньем, джемом и прочими неразличимыми вещами. Здесь пахнет детством. На стенах аккуратно приколоты десятки фотографий, под каждой — клейкий листок с нацарапанным черным фломастером словом. Холодильник Машина Дом Дейзи-Мэй В моих глазах слезы, когда я смотрю на свою фотографию, которую Джун сделала в прошлом году, когда мы ездили в парк аттракционов неподалеку. Она не могла запомнить меня. По крайней мере, настолько боялась забыть, что ей требовалось напоминание. «Зачем ты меня убила, Дейзи-Мэй?» Я оборачиваюсь и вижу Джун; лицо синее и распухшее, на губах следы запекшейся крови. Но ты сказала не это. Ты сказала «нашла», с облегчением в голосе. Ты усадила меня, объяснила, что это началось шесть месяцев назад, как вор, который прокрадывается незаметно, утаскивает твои воспоминания, лица, имена и возвращает их с большой неохотой. Фотографии и листки — единственный способ пытаться до какой-то степени сохранить контроль. Ты сказала мне, что обрести прежнюю память невозможно. Ты наклонилась ко мне, словно боялась, что деменция подслушивает. Ты попросила меня кое-что сделать. «Зачем ты меня убила, Дейзи-Мэй?» Потому что ты попросила меня об этом, бабуля Джун. Потому что ты пошла напрямик и попросила меня. * * * Время выписывает кренделя, как пролитая вода, и я сижу перед Джун на кухне. Судя по свету, вечер тот же, но позже. Фоном бормочет радио, а на столе перед нами из двух кружек «Овалтина»[8] идет пар. Не знаю, что это — взгляд в прошлое, реконструкция, садистское путешествие во времени, — но Джун, сидящая напротив, не прежняя чудовищная пенящаяся кровью фигура. Это бабушка, какой я ее помню: теплая, обнадеживающая, спокойная. Потому что это самый жестокий способ сделать. Потому что она собирается попросить меня о настолько чудовищном поступке, что выйдет намного эффективнее, если она не будет похожа сейчас на Фредди Крюгера. — Я каждый вечер выпиваю чашку «Овалтина», — говорит Джун. — Память еще не настолько плоха, чтобы я об этом забыла. Помогает уснуть, когда все остальное не работает, но распорядок успокаивает лучше, чем само питье, если честно. И вправду честно. Слишком честно для нас обоих. Джун наклоняется, роется в своей старой, потрескавшейся кожаной сумочке и достает листок бумаги. — Тут номер одного парнишки. Хочется придумать какое-нибудь красивое имечко для торговца наркотиками, но не выходит. Хотела сама купить эту штуку, но он не согласился. Бог знает, что, по его мнению, могла сделать с ним семидесятипятилетняя старуха — не самый подходящий кандидат на роль копа под прикрытием, — но мне он не продал. Я спрашиваю, что она хочет, чтобы я купила, — вот только уже знаю, потому что это уже случилось, и я всего лишь кукла чревовещателя с рукой в заднице, заново учу и заново совершаю то, что уже сделала, исключительно ради моей боли и страданий. — Называется «Оксиконтин», — сказала Джун. — Читала о нем в интернете. Тебе нужно только размолоть таблетки и насыпать их в мой «Овалтин». Я уплыву, вроде тихо и мирно. И знаешь, что самое лучшее? Моя память — такое решето, что я даже не запомню, что просила тебя. Она смеется, и я плачу, не от самого предположения, хотя оно достаточно жуткое, но от понимания, что я уже потеряла бабушку, потому что та женщина никогда не попросила бы свою внучку выполнить такое поручение. Смазанная картинка, волна тошноты, будто меня трясут внутри «снежного шара», — и кухня становится клекочущим, душным, визжащим боулингом, в который я пришла, чтобы купить наркотики для убийства своей бабушки. В боулинге полно ребят моего возраста, все они всасывают жизнь летних каникул. Я замечаю парня постарше — стоит отдельно от основной толпы, спиной ко мне, поджарое тело оперлось на игровой автомат, — и как-то понимаю, что пришла встретиться с ним. От него исходят флюиды, как от старосты на школьной экскурсии. Я подхожу к нему, неохотно, словно актер в пьесе, на которую не проходил прослушивания; ковролин вязнет под ногами, сигаретный дым порождает призраков, обитающих здесь вместе со мной. На парне бейсболка с логотипом NYC. — Всё путем? — Мне совсем не путем. Я так далеко от этого, как только можно. — Чего путевого в такой говняной дыре с толпой пацанов? — отвечает он.