– Не из-за этого. Я ему предложил мне усадьбу Устина продать. Сказал, что раз он на щит ее взял, значит, она ему и принадлежит. Со всем хозяйством: с холопами, пахотными землями, угодьями. Тут, правда, непонятно как-то вышло. Любой парень на его месте обрадовался бы, а он… Знаешь, Корней Агеич, ему вроде бы даже неинтересно было. – Неинтересно? Кхе! Как это неинтересно? – Погоди, Корней. Осьма, ну-ка вспомни хорошенько: почему ты решил, что ему неинтересно? Продавать не захотел или торговался без интереса? – Да нет, Настена, об этом и речи не было. Он разговор обратно на изгоев перевел. Ну а я, знаешь, таким гнусом прикинулся и говорю: «Судьбу их изменить ты не можешь, но можно на их горе нажиться» – тут и началось! – Еще раз и подробно. Как он разговор с усадьбы на изгоев перевел? – Да что ж ты прицепилась, Настена? Глянула бы лучше Михайлу… – Заткнись, Корней! Учить еще меня будешь! Говори, Осьма. – Гм… Я обмолвился, что семейство сюда перевезти собираюсь, для того, мол, и усадьбу хочу купить, а он и спрашивает: «А если твоих так же переймут, как ты изгоев перенять собираешься?» А в чем дело-то? – А ты не понимаешь? Вчера родился? Лежит парень… Не муж матерый – мальчишка! Лицо обожженное, треть уха отрезана, боится одноглазым уродом на всю жизнь остаться и не радуется тому, что на него богатство свалилось, а мучается из-за баб и детишек. И ты ничего не понял? – Гм, я как-то и не подумал. – А ты, Корней, подумал? – А я-то чего? Кхе… Меня вообще в горнице не было! – Ты-то чего? Давай-ка вспоминай: кого ты ему с утра для разговора прислал? – Стерва. – О чем разговор был? – О том, чтобы дозор с болота снять, из которого эти… «пятнистые» приходили. – Значит, напомнил Михайле лишний раз, что на него неизвестно кто охотится? Так? – Кхе… Выходит, так. – Как это охотятся, Корней Агеич? – Да видишь, Осьмуха, была тут одна история… – Погодите, мужики, потом истории рассказывать будете. Кто следующий приходил и с каким делом? – Сучок приходил. О строительстве говорили, наверно, я не вникал. – Не вникал он! А про то, что Сучка в человеческом жертвоприношении обвиняют, слыхал? Так вот: Михайла придумал, как это обвинение отвести. Поп отступился, Юлька сама все видела и слышала. – Кхе! Слыхал, Осьмуха? А ты говоришь: обычный парень. – Я говорил: испытать надо, а не обычный… – Замолкните оба, треплетесь, как бабы у колодца. Кто следующий был? – Юлька твоя, потом поп притащился, потом Алена его уволокла, ты же сама все видела. – Не все. Если бы я весь разговор слышала, Юльке бы косу оборвала, а попа удавила бы! – Кхе! – Да перестань ты кхекать, Корней! Ключницу обрюхатил, девок лапаешь, а как что, так сразу старик древний! Передо мной-то хоть не выделывайся! – Ох и язва ты, Настена. Так чего там с попом-то? – Моя дуреха Михайле во всех подробностях про то, что на сходе случилось, рассказала. И про проклятие, и про клятву Пелагеи. – И он после этого их пожалел? Осьмуха, ты слыхал? Они его прокляли, убить поклялись, а он… Вот! Говорил я, чтобы не таскался к попу! – Про попа и речь. Он Михайлу в пролитии невинной крови обвинил. Мол, передумали злодеи, домой пошли, а он их, невинных овечек, жизни лишил. – Да ты что, Настена? Так и сказал? – Да! И в смерти Марфы и Григория тоже Михайлу овиноватил! – Ну змей долгополый! Да я его… – Не трудись. Ему жить осталось до октября, самое большее до ноября. Весь сгнил изнутри. Да и не о нем речь. Михайлу-то как раз тогда в первый раз и скрутило. Юлька только и разобрала, что для него несправедливое обвинение вроде бы не в новинку стало. Испугался он чего-то такого… Ни я, ни Юлька не поняли, но для него это страшно оказалось. Так страшно, что мог бы и ума лишиться. – Погоди, Настена, какое несправедливое обвинение? Кто его когда-то обвинял? – Не знаю. Но страшнее этого для него ничего нет. Даже не знаю, что и думать. Крови он не боится, людей положил, наверно, не меньше десятка, и вдруг такое… – Кхе… Ой! – Да ладно тебе, Корней, чего вспомнил-то? – Был у Михайлы один случай… Может, и не то, но больше ничего не припомню. Раненого он добил на дороге в Кунье городище. За пса своего посчитался. Терзал страшно, по-звериному. До того случая его только мальчишки Бешеным дразнили, а после того и среди ратников разговоры о Бешеном Лисе пошли. Может, оно? Как думаешь? – Может, и оно. Попрекал его этим кто-нибудь? – Не слыхал. Разве что поп мог. – Тогда все сходится: за тот случай поп, и за этот случай тоже… Могло и скрутить. Вот ведь гнусь Христова, а Михайла его любит, но оттого и попрек уязвляет сильнее. – Так зачем же ты его отхаживала сегодня? Пускай бы и загнулся. – Да не его я отхаживала, а Мишку. Внук-то у тебя упертый – наговорам не поддается. Вот и пришлось дурочку строить: вроде бы на попа наговор кладу, а на самом деле на него. Подействовало – уснул. – Искусница ты, Настена… – Да погоди ты, Корней. Самого главного-то я еще не сказала. Поняла я, что с Михайлой, только вот чем помочь, не знаю. – А ну-ка объясняй. Может, вместе чего надумаем? – Помнишь, Корней, как у Ласки детей молнией убило? – Помню, как не помнить… Жалко бабу было. – А болезнь ее помнишь? – Ума лишилась. Понаделала кукол и нянчилась с ними, как с детишками: кормила, поила, спать укладывала, песни пела, обновки шила… муж ее мне плакался, что сам потихоньку с ума сходить начинает, на нее глядя… – Погоди про мужа, Корней. Ты понял, почему она так делала? – С ума сошла, почему же еще? – Нет, Корней, она не хотела соглашаться с тем, что дети ее умерли. Не перенести ей было этой мысли, вот она и придумала себе, что куклы – это ее живые дети. Как бы спряталась от настоящей жизни в выдуманную. Раз есть кого кормить и обихаживать, значит, не было никакой молнии, никого она не убивала… Понимаешь? – Угу… Когда муж ее кукол в печке пожег, она пошла детей в лес искать, так и сгинула. – Правильно. Нельзя человека из выдуманного мира силком вытаскивать – добром не кончится. – А Михайла тут при чем? – Вспомни-ка, как отец Луки Говоруна умирал. – Так он сам все решил! Он мне тогда так и сказал: два сына в бою полегли, достойно – с оружием в руках. Третий сын в десятники вышел. Дочек замуж выдал, жену схоронил, долгов нет, хозяйство в порядке – жизнь прожита, помирать пора. Лег и через два дня помер. Чего мы ни делали… Даже на слова не отзывался. – Все верно, Корнеюшка. Вот и Михайла твой не отзывается. – Да он же не старик еще, жить и жить! – Да! Только жизнь ему невмоготу стала: охотятся на него – убить хотят, неправедно пролитой кровью попрекают, проклинают прилюдно. А дел ты сколько на него навалил? И ребят учи, и крепость строй, и с приказчиком о торговле думай. Он справлялся. Как умел, но справлялся, даже Сучка окоротил, даже один от пятерых отбился. Но предел-то всему есть! Ему же только четырнадцать! Посмотри на его сверстников: с девками по кустам пошастать, втихую от родителей пивка попить, воинскому делу потихоньку учиться – это по возрасту. Самое же главное – только за себя отвечать, да и то не очень. Случись что, родители помогут. А ты, старый дурак, что с внуком наделал? Как лошадь загнал! За полсотни ребят – отвечай, за строительство крепости – отвечай, за все прочее… Он у тебя когда последний раз отдыхал? Только когда раненый валялся? Девка у него хотя бы есть? Чего молчишь? – Кхе… Засматриваются на него, я слыхал. И не одна, только он как-то так – без интересу. – В четырнадцать лет – и без интересу? Корней, ты себя-то вспомни! – У него невеста нареченная есть, только он об этом пока не знает. – Знает! Ему Анюта рассказала.