Дениев затянулся еще раз и закашлялся. «Ты нервничаешь, приятель, — мысленно сказал он себе. — И ты слишком много думаешь о посторонних вещах, не имеющих теперь никакого смысла». Он аккуратно погасил сигарету, достал из кармана брюк ключ, отомкнул им миниатюрный сейф и извлек из него дипломат с важнейшими документами базы и, что немаловажно, с наличными деньгами, которыми он планировал расплатиться с людьми Полковника. Пристегнув кейс наручниками к левой руке, он взял свободной рукой лежавшее на его столе небольшое устройство, напоминавшее электронный ключ от автомобильной сигнализации. — Сейчас я выйду и разберусь с русскими, — сказал он в ответ на вопросительные взгляды собравшихся боевиков. — Как только я дам сигнал, покидайте базу. С собой брать лишь самое необходимое, действовать согласно приказам офицеров. Затем он легким шагом спустился по лестнице и вышел из дома на то, что когда-то было главной площадью поселка. Теперь здесь располагался передний ряд БТРов. За ними остановился, не выключая мотора, заляпанный грязью внедорожник, около которого в окружении автоматчиков стояли несколько человек с офицерскими погонами. Моросил противный мелкий дождь, и земля под ногами начинала понемногу расползаться, превращаясь в липкую чавкающую грязь. Дениев вразвалку вышел почти на середину площади, где стоял его человек, размахивающий парламентерским белым флагом. Находящийся где-то поблизости мегафон рявкнул: — До истечения срока ультиматума остается тридцать пять минут. Дениев оглядел врагов и резко поднял над головой прибор, смонтированный Асланом. — Говорит командующий Дениев! — прокричал он так, чтобы было слышно всем, находящимся на площади. — Говори, но учти, что командовать тебе осталось тридцать четыре минуты, — донесся голос офицера, который, судя по всему, был главным у русских. Это был комдив Ермаков. — В таком случае вам придется убить меня, — ответил Дениев, и его голос разнесся по всей площади. — Но предупреждаю, что граждане России, которые находятся сейчас у меня в гостях, переживут меня лишь на несколько долей секунды. Дениев еще раз выразительно потряс над головой прибором, утопив на нем большую кнопку. Вспыхнул красный светодиод. — Здание заминировано. Пульт, приводящий в действие взрыватель, находится у меня. Из-за вашего не слишком вежливого обращения у меня немного сдали нервы и я нажал на кнопку активатора. Стоит мне ее отпустить, и, боюсь, у вас у всех будут большие проблемы. Так что прежде чем говорить, в следующий раз хорошенько обдумайте ваши слова. Но не слишком долго, так как скоро рука у меня может устать. А чтобы вам не казалось, что я блефую, посмотрите пока на небольшой фейерверк. Дениев махнул рукой с кейсом. Раздался глухой гул, земля вздрогнула, и чудом уцелевшее после бомбежек трехэтажное здание в соседнем квартале сперва приподнялось, словно собираясь взлететь, а затем медленно опустилось и потонуло в яркой вспышке. В лицо Де-ниеву дохнула волна жаркого воздуха. Послышался дробный стук осыпающихся кирпичных осколков. В рядах российских офицеров возникло оживление, затем Ермаков изменившимся, глухим голосом сказал: — Каковы будут ваши условия? — Во-первых, — ответил Дениев, — вы немедленно отведете войска за пределы поселка. Повторяю — немедленно! Затем вы должны беспрепятственно пропустить моих людей и не делать ни малейшей попытки их преследовать. Если кто-либо из них сообщит мне по рации о возникших проблемах, я тот час же нажму на кнопку и мы все взлетим на воздух. Но я думаю, что у вас хватит ума согласиться на наши более чем скромные требования. Как только мои люди будут в безопасности, я последую за ними. — Я должен обсудить ваше предложение с начальством, — сказал Ермаков. — Увы, я занятой человек, и у меня нет для этого достаточно времени. Теперь я говорю вам, что командовать ситуацией вам осталось, — Дениев посмотрел на часы, — ровно четыре минуты. Дениеву было видно, как побледнел Ермаков при этих словах. Пальцы полевого командира, вдавливающие кнопку, затекли и побелели от напряжения. Он знал, что рискует. Вся его игра опиралась на предположение, что командующий силами противника не отважится взять на себя ответственность за гибель заложников, не получив предварительных санкций руководства. Если же дать им время, то такое разрешение скорее всего будет получено, как это произошло в Буденновске, и тогда они все превратятся в кровавое месиво. Казалось, что четыре минуты длятся уже не менее часа. Холодный дождь затекал за шиворот и сыпал мелкие капли в лицо. Наконец из мегафона донесся голос Ермакова: — Можете ли вы предоставить нам какие-либо гарантии того, что с заложниками ничего не случится? — У меня нет никаких заложников, — резко ответил Дениев. — Что же касается моих гостей, то они любезно согласились остаться пока в этом здании. Радиус действия взрывного устройства не более километра, так что, как только я окажусь на безопасном расстоянии, оно автоматически перестанет вам угрожать. Он перевел дух. Противник молчал. — У вас осталось менее минуты! — крикнул Дени-ев. — Это последнее предупреждение. Клянусь Аллахом — другого уже не будет! Уходили последние секунды. Дениев чувствовал, как неприятно потеют пальцы рук. Дождь хлестал в лицо, и по слипшимся усам стекали холодные тяжелые капли. Наконец без предупреждения и в абсолютном молчании БТРы развернулись и друг за другом, как и приехали, покинули площадь. Похоже, игра была сделана. Ермаков оставлял площадь последним, стиснув зубы в бессильной ярости. Кто-то услужливо спросил его: — Прикажете вызвать саперов? Ермаков коротко кивнул. Какой теперь в этом смысл? Ежу понятно, что, когда здание разминируют, чеченцы будут уже вне досягаемости. Несколько минут спустя он смотрел в бинокль, как боевики спешно грузятся в автомобили и уезжают, как все еще неподвижно стоит на площади их главарь. Дениев тоже покидал площадь последним, уже после того, как дверь в Дом пионеров была прочно закрыта и заминирована, чтобы никто не смог освободить заложников раньше, чем террористы будут в безопасности. Уже на обратном пути, когда Ермаков возвращался, не дожидаясь окончания работы саперов, из полуразрушенного дома на краю поселка выскочил какой-то придурок, судя по всему, из забытого чеченцами раз-ведпоста. Совсем еще мальчишка, без оружия, он бежал к цепи российских войск, выкрикивая бессвязные слова и размахивая руками. Не добежав десяти метров до ближайшего БТР-2, он звонко выкрикнул «Аллах акбар!». Через мгновение этот крик потонул в звуке мощного взрыва, разорвавшего его на части, искорежившего БТР и ранившего двух солдат, оказавшихся неподалеку. Хасан Султанов был единственным боевиком Дениева, погибшим в тот день. Из автобиографического отчета Сона, архив группы «Д», код 131958-С Уважаемые и достопочтенные психологи базы и лично господин Бахарев! Вот уже второй месяц вы отрываете меня своими дурацкими требованиями от важнейших тренировок и сложнейшей процедуры адаптации к журналистской среде. Радуйтесь! Наконец-то я нашел время и место, чтобы потратить его впустую на обещанный вам пересказ моей биографии. Если вы хоть что-нибудь смыслите в своей психологии, то должны понять, что рассказчик я никудышный и не люблю разводить болтовню, так что слушать мои откровения — сомнительное удовольствие. Вы все еще не выкинули эту кассету на свалку? Что ж, тогда слушайте. Гм… Вот сижу и думаю: с чего бы начать? Я знаю, что вам нужно все — детство, юность, мои университеты. Начну я, пожалуй, с детства. Оно у меня самое обыкновенное и в высшей степени заурядное, так что вряд ли вас заинтересует. Родился я в обычной семье простого советского заместителя министра. Да-да, именно поэтому Леонид Юрьевич и придумал мне этот сомнительный псевдоним «Сон». Сынок, дескать. Да еще и на английский манер, с намеком на то, что я окончил обычную советскую школу при МГИМО, в которой учились такие же, как я, вполне обычные дети послов, министров и директоров московских гастрономов. О том, как я там учился, вы можете узнать из копии моего аттестата, которая наверняка хранится в сейфе у нашего запасливого Леонида Юрьевича в толстенькой папке с кодом 2:5020/630.23. Я много раз интересовался у него, что же означает сей странный номер, но генерал всякий раз ссылался на якобы существующие соображения секретности, из чего я сделал вывод, что эти цифры взяты с потолка, как и большая часть статистики по нашей базе. Итак, из моего аттестата вы не узнаете лишь то, что с шестого класса я занимался со своими приятелями по школе вольной борьбой и карате. В том, что об этом молчат школьные документы, нет ничего удивительного — в те времена карате, равно как и большинство восточных единоборств, было официально запрещено и доступно лишь тем простым советским людям, которые были несколько более равными перед законом, чем другие. Но даже у нас обучение карате приходилось оформлять как курсы оздоровительной гимнастики. Впрочем, как я узнал несколько позже, по сравнению с настоящим боевым искусством то, что мы изучали по импортным видеокассетам под руководством нашего инструктора, и вправду являлось не более чем легкой разминкой суставов. Я знаю, что если вы все-таки дослушали до этого момента кассету, то, несомненно, лишний раз хмыкнули: мол, мажорище ты, Сон, самое что ни на есть типичное. Может быть, это и так, не буду спорить. Но не забывайте, что кое-чему у нас в ныне покойном Советском Союзе можно было обучиться, лишь будучи таким, так сказать, мажором. И дело даже не в карате. Уже в школе я почти в совершенстве знал английский и немецкий. Не то убожество, которое можно увидеть лишь в обычных школьных учебниках да в книжках адаптированной литературы, а настоящие живые языки, на которых говорят иностранцы и которые не зависят от последних инструкций министерства образования. И в Англии с Германией мне довелось побывать, да и дома я вскоре прочно обосновался в нашей библиотеке, которую отец составил во время поездок по странам загнивающего капитализма. Именно из-за этой библиотеки и произошло забавное происшествие, которое потянуло за собой всю цепочку событий, в результате которых я сижу здесь, на нашей базе, а не в моей пятикомнатной квартире на Кутузовском проспекте. А дело было так. Однажды я, по своему обыкновению, рылся на верхней книжной полке, забравшись на новейшую телескопическую стремянку, недавно привезенную из Сингапура. Уж лучше бы мы привезли оттуда простую табуретку… Разумеется, этому техническому чуду вздумалось сложиться прямо подо мной, и я вместе с половиной содержимого полки ухнул, можно сказать, с небес на землю. В довершение всех бед я едва не выбил себе глаз о жесткий корешок какой-то небольшой книжки. Кряхтя и потирая ушибы, я схватил эту зловредную книженцию и уже хотел было отправить ее в полет за окошко, но тут заметил, что она написана не на одном из привычных мне европейских языков, а при помощи иероглифов, скорее всего японских. Недоумевая, кому в нашем доме могло понадобиться это чудо, я обратился к папаше, который пожал плечами и сказал, что, видимо, случайно прихватил ее, когда закупался в одном из сингапурских книжных шопов. Этому я, впрочем, не удивился — папик частенько любил рассказывать байку о том, что он, когда еще не выдвинулся по партийной линии и вкалывал простым рабочим, однажды ухитрился вынести с завода десять контейнеров со счетными машинками типа «Феликс», а потом долго думал, что же с ними, собственно, делать и в конце концов сдал в металлолом. Подтрунив по этому поводу над папиком, я со скуки плюхнулся в кресло и принялся листать страницы книги, перебирая иллюстрации. Они-то меня и заинтересовали прежде всего. С тех пор прошло уже шесть с лишним лет, но я их помню, будто рассматривал вчера. На первой из иллюстраций был изображен однобровый человек, похожий на шаолиньского монаха, стоявший на вершине холма и державший в руке хризантему. На второй тот же монах дрался с разъяренным быком. За ними шли фотографии, на которых изображенный на рисунке человек руководил тренировками худеньких невысоких японцев, обучая их чему-то похожему на карате, а в конце книги он гордо прохаживался перед сидящими на татами учениками, а за его спиной развевался бело-красный японский флаг. Естественно, я сразу же подумал, что благодаря счастливой случайности отец уволок из Сингапура редкий учебник какого-то из столь почитаемых мной боевых искусств. И еще более естественным было мое желание его немедленно прочесть. А поскольку среди моих знакомых не было ни одного японоведа, а в Институте стран Азии и Африки к выпускникам Института международных отношений питают давнюю неприязнь, я принял самое простое решение — оделся и выбежал на улицу, задавшись целью найти в Москве живого японца и попросить его хотя бы кратко объяснить содержание этой книги. Поскольку иностранные туристы в основном толпятся у Кремля и на Тверской, где они снимают интердевочек, я сразу же направился в центр, выискивая взглядом лица с узкими глазами и неизменной вежливой улыбочкой. Однако охота на японца оказалась делом нелегким. В первые полтора часа я выловил всего лишь двух нанайцев и одного депутата Верховного Совета от Чукотского национального округа. Обескураженный своей неудачей, я уже думал прекратить бесплодные поиски, как вдруг увидел, что прямо ко мне навстречу идет человек, очень похожий на японца. Единственным штрихом, вселявшим в меня сомнение, была его вполне российская одежда. Одет он был в разбитые ботинки, именуемые в народе «прощай, молодость», и в коричневую куртку фабрики «Большевик». Тем не менее я подошел к нему и как можно вежливее поинтересовался, не может ли он поведать мне чего-нибудь интересного о моей странной книге. Японец повертел книжку в руках и задумчиво пожевал губами. Затем на лице его медленно, как на фотографии в кювете с проявителем, проступила улыбка, но не бессодержательно-вежливая, на которые японцы великие мастера, а какая-то задорная и почти что боевая. Наконец он посмотрел на меня, словно увидел впервые, и сказал тоненьким голосом, с небольшой паузой подбирая русские слова: — Вы, молодой человек, держите в руках книгу самого Масутацу Оямы, моего великого Учителя. — Кого-кого? — растерянно переспросил я. — Масутацу Оямы, — терпеливо повторил японец. — В переводе на ваш язык это означает «Приумножающий свои достижения подобно великой горе». — Ого! — присвистнул я. — Родители этого господина здорово постарались, выдумывая такое имя. Японец несколько помрачнел, и его неизменная улыбка стала более казенной. — Великий Масутацу сам выбрал свое имя и свой путь. Ваши соотечественники сказали бы, что это псевдоним, хотя в действительности псевдонимы призваны скрывать их обладателя, тогда как имя Приумножающего лишь полнее раскрывает сущность этого человека. — И что же он сделал такого великого, ваш Ояма? — не слишком вежливо спросил я. Признаюсь, к тому времени я слегка продрог и устал и поэтому не горел желанием терпеливо торчать на одном месте, пока странноватый японец щедро развешивает на моих многострадальных ушах лапшу про какого-то грандиозного Учителя. Японец, казалось, не обратил никакого внимания на мое нетерпение. — Масутацу Ояма — великий боец и философ, но главной целью его жизни было создание Кекусинкай — общества абсолютной истины. Мне к тому времени неоднократно приходилось слышать от своего тренера об этой загадочной разновидности карате, и я, прогнав прочь сладкие мысли о возвращении домой и чашечке горячего кофе, буквально засыпал японца вопросами о нем и о его Учителе. Мой собеседник с японской терпеливостью отвечал на все мои вопросы. Звали его Хироси Хиромацу. Несмотря на то что это имя показалось мне не очень благозвучным, Хироси им страшно гордился. Как я узнал впоследствии, японцы с трудом могут четко произносить букву «р», и поэтому имена, в которых эта буква встречается несколько раз, считаются привилегией высших слоев общества либо даже гангстеров японской якудзы. О своем Учителе он говорил достаточно скупо, но тем не менее, насколько я понял, старина Масутацу оказался опытным педагогом, и вряд ли хоть у одного тренера в мире подопечные были заинтересованы в победе больше, чем ученики Оямы. Так, накануне первых международных соревнований Учитель прошелся перед своей сборной и заставил каждого из бойцов дать клятву, что в случае проигрыша он совершит харакири, прилюдно вспоров мечом свой живот и вывалив на татами кишки. Честно говоря, я не нашел ничего удивительного в том, что сборная тогда одержала внушительную победу. Вскоре после того памятного соревнования Хироси отдалился от своего учителя и примкнул к недавно возникшему движению японских коммунистов «Акахата», по делам которого и оказался в Москве. Каковы были цели его пребывания в столице России и почему он решил здесь остаться на всю жизнь, было для меня загадкой на протяжении многих лет знакомства с Хироси, не вполне понимаю я его и теперь. Единственное, что было ясно, так это источник дохода предприимчивого японца. Дело в том, что он содержал здесь небольшой центр обучения своему искусству. Конечно, его уже давно должны были прикрыть, но у компетентных органов все время до старины Хиромацу не доходили руки — то ли из-за его прошлых заслуг в международном коммунистическом движении, то ли потому, что его клиентами были в основном иностранцы. Как бы то ни было, я загорелся идеей непременно взять в этом центре хотя бы пару уроков, а там — поглядим. Когда я прямо сказал об этом Хироси, да еще и намекнул, что мы за ценой не постоим, лицо японца, похожее на печеное яблоко, вновь изобразило задорную улыбку, он неожиданно повернулся и, ни слова не говоря, потрусил вниз по улице, да так шустро, что я с трудом за ним поспевал. Миновав несколько кварталов, Хиромацу юркнул в один из многочисленных московских двориков. Я немедленно вбежал следом, но проклятый японец исчез, словно под землю провалился. Впрочем, так оно и было — после беглого осмотра двора и пропахших окурками и мочой подъездов я обнаружил вход в подвал. Лампочки, разумеется, не было, и я на ощупь, хватаясь пальцами за холодные стены, спустился вниз и толкнул незапертую дверь. В лицо мне ударил яркий свет, и я на мгновение зажмурился. Открыв глаза, я обнаружил себя в небольшой чистенькой раздевалке. Из-за двери слева доносился приглушенный гомон. Тихонько заглянув в дверной проем, я обнаружил большую, ярко освещенную комнату с полом, покрытым татами. В углах на специальных стойках были укреплены импровизированные макивары — обмотанные толстым слоем зеленой изоленты палки для отработки ударов. Одну из стен скрывало некое подобие шведской стенки. В комнате находилось несколько учеников. При виде сэнсея, вскоре после моего появления вошедшего из другой двери, они быстро уселись на пятки в молчаливом ожидании. Хиромацу коротко кивнул им и внимательно посмотрел в мою сторону. Мне не оставалось ничего другого, кроме как войти. При виде уставившегося на меня десятка глаз я почувствовал всю нелепость сложившейся ситуации и наобум ляпнул первое, что пришло мне в голову. — Добрый вечер, — глупо сказал я. — Меня зовут Влад, и я хотел бы заниматься с вами. После моей импровизированной речи на несколько бесконечных секунд воцарилась гнетущая тишина, вскоре взорвавшаяся громовым хохотом. Хохотали все — громко раскатывался какой-то бородатый громила с краю, тоненько попискивали двое корейцев, и даже сам Хироси сверкал в усмешке своими щербатыми зубами. Все это меня весьма разозлило, так что я пулей выскочил на середину зала и почти прокричал: — Чего заржали как кони? Да я любого из вас одним пальцем уложу! — Что ж, так тому и быть, — неожиданно сказал сэн-сей. — Дело в том, что я веду эту группу вот уже год и новых учеников не набираю даже за такие деньги, о которых ты изволил мне намекнуть. Но если слова, которыми ты сейчас бросался, не пустой звук, то я, пожалуй, смогу тебя взять, а тебе, в свою очередь, удастся догнать остальную группу. — Что я для этого должен сделать? — поинтересовался я. — Именно то, что ты только что обещал, — уложить любого из моих учеников. Победишь — я обучу тебя мастерству Оямы, проиграешь — навсегда забудь дорогу сюда. Согласен? Отступать было уже поздно, и я согласился. Пока я стягивал куртку и ботинки, Хиромацу сделал знак одному из своих учеников и тот, мелко семеня, вышел на середину зала, отвесив по короткому поклону сэнсею и мне. Мой противник оказался тощеньким жилистым корейцем ниже меня на целую голову и, по-видимому, не представлял особой опасности. Даже бить его было как-то неудобно. Помнится, тогда я подумал, что Хироси наверняка уже твердо решил принять меня к себе в ученики, а первоначальный бой будет лишь чем-то вроде традиции или обычая, исход которого известен заранее. Пока я таким образом размышлял, сэнсей коротко выкрикнул: «Хадзимэ!» — и кореец, издав визжащий звук, больно хлестнувший по нервам, кинулся на меня с удивительной для его маленького, тщедушного тельца прытью. Признаюсь, я и опомниться не успел, а мой противник уже сумел ткнуть мне рукой под дых и резво отскочить, так что мой ответный удар, способный свалить слона, лишь бесполезно свистнул в воздухе. Тогда уже я, в свою очередь, кинулся на корейца, но эта ловкая бестия постоянно ускользала, награждая меня все новыми и новыми ударами. Вскоре у меня уже заплыл глаз и во рту появился противный соленый привкус от разбитой губы, а проклятый кореец, казалось, только забавлялся. Ударит — отскочит, отскочит — ударит, и так до бесконечности. Да, тогда мне здорово досталось. Сколько лет прошло, а этот бой помню, словно он был вчера. В голове у меня мутилось, будто ее до отказа забили грязной стекловатой, зато овладевшая мной слепая злоба оказалась лучшей анестезией и начисто заглушила боль. Я уже плохо соображал, что я делаю, и почти забыл о тех навыках, которым успел обучиться. Тогда я просто хаотично махал руками, словно пытаясь взбить воздух, как хозяйки взбивают масло из сметаны. Время от времени я пытался сделать захват, используя приемы вольной борьбы, но кореец оказался скользким как змея и всякий раз вырывался, оставляя мне на память новые пинки и затрещины. Где-то на горизонте плясал ряд внимательных лиц, неотрывно следящих за ходом нашего поединка. Порой они переговаривались, и в их глазах мелькала явная насмешка, так что я в конце концов почувствовал себя скоморохом, принимающим колотушки на потеху толпе. Ну нет, господа, так мы не договаривались. Никому еще не удавалось безнаказанно делать из меня шута горохового! Я разозлился еще больше и, собрав все свои силы, попытался понять игру своего соперника и научиться парировать хотя бы часть ударов, сыпавшихся на меня со всех сторон, и в то же время сделать так, чтоб хотя бы некоторые мои удары достигали цели. Со стыдом должен сознаться, что это мне в тот день так и не удалось. Юркий кореец был, несомненно, куда более сильным бойцом, чем я, и вскоре мне явно было суждено растерять последние силы и шлепнуться на татами в лучших клоунских традициях. Так бы наверняка и случилось, если бы не помог случай. Пытаясь уклониться от очередной ловкой подсечки, я неловко подпрыгнул в воздух и, описав немыслимый по своей неуклюжести кульбит, плюхнулся прямо на корейца, подмяв его под себя всеми моими восемьюдесятью килограммами. Мой соперник, судя по всему, не ожидал такой атаки с воздуха. Бедняга растерялся, не успел ускользнуть и оказался почти раздавленным. Даже не пытаясь наносить удары, я лишь грузно лежал, широко раскинув конечности и не давая хрипящему корейцу вырваться, пока сэнсей не выкрикнул свое «Ямэ!», объявив тем самым об окончании боя и о моей победе. Так я стал одним из учеников Хироси Хиромацу. Должен сказать, что время обучения у него было лучшей и интереснейшей порой моей жизни. Два года подряд я по три дня в неделю с трудом дожидался, когда наконец отбарабаню уроки, рассеянно полистаю до вечера книжку (даже традиционное пиво с приятелями я как-то забросил) и наконец отправлюсь на очередную тренировку — разбивать в кровь костяшки пальцев о макивару, делать растяжку сухожилий, пока не потемнеет в глазах, — в общем, чудеснейшим образом проводить время. К концу обучения я даже научился кое-как понимать по-японски и временами предпринимал героические попытки прочитать наконец ту самую книгу, с которой все и началось. Книга эта оказалась не чем иным, как автобиографией Масутацу Оямы. В ней мастер подробно рассказывал о том, как он постепенно, шаг за шагом, постигал свое искусство, удаляясь далеко в горы, а чтобы не возникало соблазна вернуться раньше времени, сбривал одну бровь; как он ставил себе все новые и новые цели и достигал их. Не найдя себе равных среди людей, он начал вступать в единоборства с животными и под конец научился одной рукой ломать рога бегущему быку. Только один раз в своей жизни Ояма не сумел выполнить поставленной перед собой задачи и победить голыми руками дикого тигра. Дело в том, что, когда он уже начал подготовку к схватке, об этом прознали экологи и, разумеется, вступились за несчастное животное, категорически запретив Ояме сражение с тигром. Разумеется, тренировки хоть и захватили меня окончательно, но наивно было бы думать, что я не замечал, как меняется мир вокруг нашего подвальчика в центре Москвы. Все-таки я готовил себя к карьере дипломата, а эти хитрые бестии должны уметь чувствовать мельчайшие изменения политического климата не хуже ищеек, в особенности когда уже пахнет жареным. Да и к тому же редкий молодой сопляк вроде меня в то беспокойное время не испытывал легкого замирания сердца, впервые в жизни увидев у Красной площади второпях расклеенные листовки либо с трудом поймав на приемнике «Океан» запретный и потому еще более вожделенный «Голос Америки» или радиостанцию «Свобода». Именно по этим «голосам», а также по набирающим силу демократическим газетам, которые уже научились новой правде, но еще только начали учиться по-новому лгать, мы напряженно следили о борьбе неукротимого коммуниста из Свердловска с престарелым ЦК, о его загадочном ночном купании под мостом с мешком на голове и о не менее скандальном выходе из партии. Тогда, казалось, все общество раскололось на два враждебных лагеря, и даже моя семья, будто страна в миниатюре, постоянно сотрясалась спорами и скандалами на политической почве. Здесь стоит заметить, что папаша, будучи коммунистом старой закалки, чрезвычайно неодобрительно относился к происходящим в обществе переменам. Его не радовало даже то, что денежный ручеек, таинственным образом перетекавший из министерства в его карман, заметно возрос и превратился уже в полноводную реку. Напротив, он становился все более озабоченным и деловитым, начал часто задерживаться на работе допоздна, и когда в это время раздавались телефонные звонки и мы поднимали трубку, ответом на наше «алло!» была мертвая тишина. Дело этим не ограничивалось. Нашу квартиру и раньше часто посещали различные знакомые отца по министерству, дипкорпусу и даже люди, чья манера поведения безошибочно выдавала их принадлежность к армии либо к органам. Мы всегда принимали это за должное, мать всякий раз приносила им в гостиную чай с лимоном, а иногда и кое-что покрепче. Когда я был маленьким, они обыкновенно не упускали случая потрепать меня по щеке либо шутливо назвать по имени-отчеству, и не могу сказать, какое из этих действий меня раздражало больше. Однако теперь перед началом беседы отец периодически отсылал мать в спальню, расположенную в противоположном гостиной конце квартиры, а мне недвусмысленно предлагал прогуляться до вечера. Что ж, у него были свои тайны, а у меня — свои. Я в то время со всей энергией юнца, пытающегося умными и красивыми идеями возместить недостаток жизненного опыта, сопереживал новоявленным демократам в их беспощадной борьбе со власть имущими. Тогда я еще не знал известной фразы о том, что нет демократов, а есть борцы за демократию, и поэтому искренне верил, что стоит совершить новую капиталистическую революцию — и у нас тут же наступит светлое будущее, все станут жить хорошо и привольно, а на березах будут круглый год вызревать бананы и ананасы. Вместе с такими же пламенными оболтусами мы отважно боролись с коммунизмом, расписывая заборы демократическими призывами и яростно агитируя всех своих знакомых. Помнится, меня тогда чуть было не отчислили из школы и комсомола за грубое нарушение дисциплины. В то время мне довелось совершить немало благородных глупостей, но я о них не жалею — мы делали общее дело и свято верили, что это дело правое. Эти новые приключения, а также тренировки настолько захватили меня, что я даже не поддался на многочисленные уговоры родителей, мечтавших отправить меня по случаю успешного поступления в МГИМО на август в Штаты, и остался в Москве. Если бы я только знал, чем закончится это памятное лето 91-го года. Однажды вечером я пришел с тренировки раньше, чем обычно, отпер своим ключом дверь и начал стаскивать с себя кроссовки, когда мое внимание привлекли доносившиеся из-за двери голоса. По-видимому, там кто-то ссорился, и несколько человек безуспешно пытались друг другу что-то доказать. При этом они подняли такой шум и гам, что даже не заметили моего прихода. Прислушавшись, я опознал в одном из ссорящихся моего отца. Второй голос принадлежал завсегдатаю нашего дома, которого папаша обычно называл Шуриком, несмотря на то что Шурик с недавних пор носил полковничьи погоны. Фамилия его была, помнится, какая-то длинная — то ли Серовский, то ли Саратовский… Впрочем, какое это имеет значение сейчас, когда все уже закончилось и ничего нельзя вернуть. — Вы не смеете так поступать, вы предаете нас всех! — кричал неестественно срывающимся голосом отец. Обычно папик был спокойным и сдержанным человеком, так что я от удивления прекратил развязывать шнурок, да так и замер в позе цапли. Ну сколько же можно вам повторять, дорогой мой Иван Трофимович, — донесся успокаивающий и, как мне показалось, какой-то снисходительный голос полковника. — Замолчите! Я не хочу вас слушать! — перебил его отец. Из-за двери было слышно, как он нервно шагает по комнате.