Он держал в руке стакан, наполовину заполненный водой. Самый обыкновенный стеклянный стакан. Грейс, сразу понявшая, к чему это приведет, не осмеливалась посмотреть на Салли. – Мое личное пожертвование школе Рирден – это и есть причина, по которой мы все сегодня здесь собрались. Таким образом, я предлагаю купить стакан водопроводной воды из крана на кухне. Это обычная водопроводная вода Нью-Йорка. Любой из вас мог бы пройти отсюда на кухню и налить себе точно такой же. «Да нет, не могли бы», – подумала Грейс. – Позвольте мне кое о чем спросить вас. Какова же цена этого стакана воды? Насколько он для вас ценен? – Аукционист оглядел присутствующих. Очевидно, он исполнял тот же трюк или нечто подобное много раз, но все равно наслаждался моментом, и это было видно. – А этот стакан наполовину полный или наполовину пустой? – выкрикнул кто-то из толпы. Аукционист улыбнулся. – Какие будут ставки? – И он поднял стакан над головой. – Тысяча, – заявил какой-то джентльмен в самом центре зала. Им оказался Натан Фридберг. – Ага! – обрадовался аукционист. – Вот теперь этот стакан воды стоит тысячу долларов. Значит ли это, сэр, что вы готовы пожертвовать одну тысячу долларов родительской ассоциации Рирдена, а в обмен на это станете обладателем стакана воды? Натан Фридберг рассмеялся. Грейс увидела, как его жена, стоявшая рядом с супругом, в одной руке, украшенной камнями, держит бокал, а другой сжимает локоть мужа. – Нет, – отозвался Натан, усмехаясь. – Но я желаю пожертвовать две тысячи долларов! Казалось, в этот момент с толпы схлынуло напряжение. Все гости как будто разом выдохнули и пришли в движение. – Теперь этот стакан воды стоит две тысячи долларов. – Аукционист одобрительно кивнул. – А сейчас наступает тот самый момент, когда мы должны напомнить себе, зачем мы всё же оказались здесь. Может быть, нам нужна контрамарка на бродвейское шоу? Вероятно, нет. В состоянии ли мы сами забронировать апартаменты в Париже? Конечно же, да. Но не в этом суть нашей встречи. Мы собрались здесь, чтобы отдать деньги школе, а забота о наших детях дорогого стоит. И все лоты, которые мы выставим на аукцион, действительно достойны наших денег. Хотя, должен сказать, – тут он усмехнулся, – я присутствовал на многих аукционах, и вы, друзья мои, тоже понимаете, чего стоит провести большой аукцион. – Три тысячи, – вмешался Саймон Голден, поднимая руку. – Благодарю вас, – отозвался аукционист, поднимая стакан еще выше и демонстрируя, таким образом, еще раз уже столь ценную воду. – Я же говорил вам, что намерен собрать максимум на этом лоте, не так ли? Гости снова засмеялись. В битву вступил еще один родитель, потом еще. Цена лота росла, увеличиваясь на тысячу долларов с каждой новой ставкой. Аукционист снова продемонстрировал стакан, когда его стоимость достигла одиннадцати тысяч долларов. Складывалось впечатление, что он сам уже понял: дальше повышать цену не имело смысла. – Еще ставки будут? Нет? Я вас предупредил. Ставок больше не было. – Продано! Стакан водопроводной нью-йоркской воды уходит джентльмену в симпатичном синем галстуке за одиннадцать тысяч долларов. Ваша вода, сэр. Зал взорвался аплодисментами. Натан Фридберг пробрался в переднюю часть зала, принял стакан из протянутой руки аукциониста и осушил до дна свой приз. – Очень вкусно, – доложил он. – Вода того стоила. До последнего цента. Тестостерон был сброшен, и начался собственно аукцион. Путешествия и драгоценности, угощения от шеф-повара в гостинице «Блу хилл», билеты на вручение премии Тони, неделя на курорте Каньон-Ранч… Появлялись всё новые лоты, их описания представляли на специальной гелиевой подушечке, а каждый звонкий удар молотка по кафедре сопровождался возбужденным дружным выдохом присутствующих. Салли была вне себя, Грейс это сразу поняла. Только половина лотов была объявлена, а результаты уже давно превзошли все их ожидания. Происходящее казалось абсурдом, однако подобные вечера не были чем-то исключительным, и даже Грейс это знала. В школе Далтона кто-то выставил на аукцион визит в Овальный кабинет для ребенка, чей родитель купит этот лот. Кто-то из родителей в школе Спенса купил право сидеть рядом с Анной Винтур на шоу во время Недели моды (правда, беседа с самой королевой моды, по-видимому, в стоимость не входила). Ходили слухи, что в университетской школе «Коледжиет» с молотка пошла личная встреча с главами приемных комиссий в Йельский университет и школу Амхерст. Другими словами, доступ к тем вещам, которыми не пренебрегают. И даже такая мелочь, как экскурсия за кулисы гастролирующего театра, могла оказать частной школе неоценимую услугу. Доступ к информации. Доступ к сути вещей. Грейс позволила себе выскользнуть из зала в разгар жаркой битвы за недельный отдых в Монтоке и направилась к туалетным комнатам, расположенным за фойе. Но кабинка оказалась занята. – А еще одна есть? – шепотом поинтересовалась она у неотвратимого охранника, и он кивком головы указал на дверь, за которой час назад скрылись две женщины из кухни. – А мне туда можно? – спросила Грейс. Она очутилась в не очень широком коридоре, выстланном хрустящим под ногами покрытием из сизалевого волокна. С потолка через каждые три-четыре метра свисали миниатюрные люстры, свет в лампах был приглушен. Однако картины старых мастеров на стенах имели собственное освещение, и эти яркие пятна, казалось, сияли сами по себе. Не в силах устоять, она замерла перед картиной Рембрандта в стиле ню, дивясь тому, что находится сейчас не в музее, а в частной квартире, да еще и в коридоре ее задней части. Когда она закрыла за собой дверь, ей показалось, что вся остальная квартира с колоссальной вечеринкой просто испарилась. По одну сторону коридора шли двери, как в студенческом общежитии или в крыле для прислуги, что, видимо, как раз и соответствовало действительности, как решила Грейс. Она вспомнила женщин в форменной одежде, и то, как они исчезли за этой дверью с подносами, видимо, освободившись от своих обязанностей. Неизвестно, находились ли они сейчас здесь или нет. Если нет, то, возможно, вместе с другой прислугой, ушли уже в какой-то другой дом Спенсеров. Все двери были закрыты. Она шла дальше, от картины к картине, словно перепрыгивала на реке с одной кувшинки на другую, минуя двери комнат. И вот в конце коридора показался туалет. По контуру двери горели лампочки, и еще она определила его по ослепительно-белому кафелю. Эта дверь тоже была надежно заперта. Внутри ровно гудел вентилятор. Текла вода. И доносился еще какой-то звук. Грейс нахмурилась. Этот звук ей, как и любому психотерапевту, был хорошо известен. Кто-то плакал, причем горько и искренне, заглушая рыдания ладонями. Даже спустя годы, в течение которых она столько раз видела и слышала, как плачут люди, оставалось в этом звуке что-то острое и невыносимое. Грейс стояла в паре метров от двери. Ей не хотелось своим присутствием усилить боль неизвестной женщины, если та вдруг поймет, что ее услышала незнакомка. Несложно было догадаться, кто находится внутри и почему плачет. Грейс, как и любая другая мать, живущая в Нью-Йорке и мало-мальски сведущая в житейских делах, понимала, что женщины, заботящиеся о чужих чадах из привилегированных семей, имеют и собственных детей. Но они, как правило, находились очень далеко. На других островах, в других странах. Сколько же сожаления, сколько горечи таилось за такими контрактами? Эта проблема никогда не обсуждалась ни между матерями, ни в школьном вестибюле. Конечно, она никогда не считалась секретом, но некая тайна тут присутствовала, в чем и заключалась чудовищная ирония, жестокая и бездонная. «Неудивительно, что она рыдает», – подумала Грейс, глядя на запертую дверь и продолжая стоять на сизалевой дорожке в двух метрах от цели. Возможно, эта женщина оставила собственных детей в каком-нибудь убогом жилище, таком далеком во всех смыслах от этого роскошного пентхауса, чтобы заботиться о детях Джонаса и Цуки Спенсер, чтобы отдавать им свою любовь, вот здесь, на самом верху этого неизмеримо дорогого города. Возможно, она просто воспользовалась моментом, когда дом был переполнен гостями, а сами хозяева отсутствовали, чтобы излить свое материнское горе – горечь разлуки с собственными детьми. Грейс сделала шаг назад, надеясь, что дорожка у нее под ногами не захрустит. Так и вышло. Еще один шаг, потом она повернулась и отправилась назад тем же путем, как и очутилась здесь. Войдя в фойе, Грейс почувствовала легкую вибрацию в сумочке и сразу достала телефон, чтобы прочитать сообщение от Джонатана. К своему удивлению, узнала, что он побывал здесь, в апартаментах Спенсеров, и провел по крайней мере какое-то время на аукционе. «Приехал поздно из-за траур. визита, – писал он. – Только что звонили из больн. С одним пац. плохо, постараюсь приехать позже. ПРОСТИ». В жизни Джонатана очень часто с его «пац.» было очень плохо. Это маленький мальчик или девочка, которых только что диагностировали. Или начался рецидив. Или кризис. В таких случаях Джонатану звонила обезумевшая от горя мать, для которой весь мир рухнул вместе с болезнью ее пятилетнего одаренного крохи. И шаткая гильотина, как колесница, привидевшаяся Иезекиилю, уже материализовалась над ее головой. Всегда находились родители, разъяренные от своей собственной беспомощности, готовые взорваться в любой момент. В течение многих лет на Джонатана нападали, к нему кидались и рыдали, его осыпали миллионом вопросов. Его призывали выслушивать исповеди… «Это потому, что она когда-то занималась проституцией? Все это потому, что она курила тайком последние четыре года и даже во время беременности?» Рабочие дни Джонатана походили на конвейерную ленту бесконечных кризисов, каждый отдельный случай угрожал жизни пациента, и все они имели свои всепоглощающие последствия. Даже Грейс, у которой зачастую простой сеанс обычной терапии превращался то в кирпичную непробиваемую стену, то в бездонную пропасть полного непонимания, даже она с трудом понимала, с какими поворотами болезни и реакции на нее приходилось иметь дело ее мужу каждый день. «Не видела тебя», – напечатала она большими пальцами – этим навыком Грейс, к сожалению, уже овладела. «Махал тебе, как идиот!» – написал он в ответ. Грейс вздохнула. Не было смысла продолжать этот диалог. По крайней мере ему удалось сюда приехать. «Увидимся дома, – напечатала она. – Чмоки». «Чмоки», – пришел короткий ответ. Они всегда так заканчивали электронную переписку. Когда из туалета выпорхнула Дженнифер Хартман, Грейс добродушно кивнула ей и вошла внутрь. Здесь сияла другая люстра, огромными и грубыми кусками стекла, оставляющими светлые пятна на стенах. Над унитазом висел автопортрет Уорхола, как раз та самая вещь, чтобы мужчины перестали мочиться. Грейс почему-то именно это пришло в голову. Она тщательно вымыла руки мылом с ароматом лаванды. Аукцион подходил к концу. Оставался только лагерь для маленьких миллионеров (так окрестила Грейс предпринимательский опыт Натана Фридберга). Лот ушел за тридцать тысяч долларов после борьбы между четырьмя, потом тремя, а потом двумя претендентами. Сам Фридберг объявил во всеуслышание, что эта сделка будет оформлена в налоговой декларации как некоммерческое пожертвование. Грейс не узнала ухоженную супружескую пару, которой достался этот лот. На этом аукцион закончился, все вздохнули с облегчением и принялись поздравлять сами себя. Салли, как заметила Грейс, наслаждалась крепкими объятиями директора Роберта. Аманда не отставала от нее и, выкрикнув не очень приличное «опа!», тоже обхватила руками свою более высокую подружку, заставив ее неуклюже подпрыгнуть на месте, как делали когда-то Хиллари и Типпер на съезде демократов. Мужчины обменивались крепкими рукопожатиями и активно перемещались по залу, по ходу рассыпая поздравления. Затем начался массовый исход. Несколько пар уже осмотрительно стояли у дверей, готовые удалиться. Здесь же находилась и Малага Альвес. Она держала аукционный каталог у лица, как будто это был веер. Кроме коротких приветствий на первом этаже, Грейс так и не поговорила с ней и теперь быстро проскользнула мимо женщины, опустив голову. Через мгновение рядом с ней материализовался Роберт Коновер. Он положил ей на плечо широкую ладонь, прижавшись колючей щекой к ее щеке. Какую же замечательную работу проделала Грейс, заметил он. – Это в основном Салли, – парировала Грейс. – И Спенсеры, конечно же. Надо отдать им должное. – Ну, разумеется. Правда, заочно. – Не нам обсуждать причины этого. – Она пожала плечами. – Лично я не стала бы цепляться за такие недостатки при столь щедром подарке. Кроме того, признайтесь: в их отсутствии было даже нечто привлекательное. Ну, примерно как в «Портном из Глостера». – Скорее, это похоже на «кот из дома – мыши в пляс», – возразил директор школы. – Могу поспорить, мужчины сейчас разрабатывают план, как проникнуть в святая святых Спенсеров там, наверху. – А женщины мечтают заглянуть в их гардероб, – подхватила Грейс. Роберт рассмеялся. – Черт! Я сам не прочь туда заглянуть. – А Джулиан не смог прийти? – спросила Грейс. Она видела последнюю постановку в его театре, экспериментальную и достаточно трудную для понимания интерпретацию «Процесса» Кафки, и теперь ей хотелось поговорить об этом. – К сожалению, он сейчас на конференции в Лос-Анджелесе. А где ваш супруг? Я видел его во время аукциона. – Ему позвонили из больницы. Пришлось уехать. Она заметила, как дернулась мышца на лице у Роберта. Но это было для нее привычным. Так происходило нередко, когда слово «больница» произносилось в связи с ее мужем. – Боже, – словно прочитав ее мысли, произнес Роберт. – Как ему это удается? Она вздохнула. – Он делает для детей все возможное. И прогресс есть. – Значит, все-таки он существует, этот прогресс? – Конечно, – подтвердила Грейс. – Не такой заметный, как хотелось бы, но тем не менее да, существует. – Даже не представляю, как он может каждый день просто входить в эти двери. Когда там лежала мать Джулиана – у нее был рак толстой кишки… – Мне очень жаль, – машинально произнесла Грейс. – Да. Она лежала там целый месяц года четыре назад, а потом еще несколько недель перед самым концом. Когда все закончилось и мы вышли оттуда в последний раз, я подумал: «Надеюсь, больше никогда в жизни не окажусь в этом здании». То есть я хотел сказать, что там повсюду, куда ни глянь, – боль, боль и боль. «Да-да», – подумала Грейс, стараясь сохранять профессионализм, выражая свое сочувствие. Если бы Джонатан был здесь, то сказал бы Роберту Коноверу, что, да, конечно, работа напряженная, эмоции мощные, но при этом он остается привилегированной особой, поскольку именно ему позволено вторгаться в человеческую жизнь в моменты наивысшего напряжения и проявления сильнейших чувств. Именно тогда, когда инстинкт подсказывает окружить себя стеной и вежливо попросить всех посторонних удалиться. Потому что самое плохое, что только может случиться, самое ужасное, что только можно представить себе, все это уже происходит с ними, с их сыном или дочерью. Джонатан сказал бы, что не смог вылечить их ребенка, который был его пациентом, но ему почти всегда удавалось хоть чуточку облегчить ход болезни, то есть уменьшить боль, а это имело большое значение и для него самого, и для семьи ребенка. Ему задавали разные вопросы, суть которых сводилась к одному: «Как вам это удается?» Он слышал нечто подобное сотни раз, и это только в присутствии Грейс. И всякий раз отвечал без тени раздражения и с неизменной широкой улыбкой. Но Джонатана здесь не было. А сама Грейс не была уполномочена отвечать вместо него. – Это очень сложно, – ответила она Роберту. – Боже мой! Я вообще там полностью теряюсь. – Он повернулся, чтобы горячо, но в довольно привычной манере поприветствовать какого-то мужчину. Тот только успел положить ему на плечо свою тяжелую ладонь по пути к лифту. Затем Роберт снова повернулся к Грейс. – Я был бы там совершенно бесполезен. Только голосил бы, вот и все. Я хочу сказать, что теряюсь и буквально схожу с ума, когда детям приходит отказ из колледжа, который они поставили первым в своем списке. – Ну, что же, – сухо отозвалась Грейс. – Это, конечно, трагедия мирового масштаба.