Женщина по имени Малага кивнула. Она выглядела чрезвычайно серьезной, как будто только что выслушала какую-то страшную новость. – Ну, тогда… давайте продолжать, – предложила Салли, и они продолжили. Появление новой женщины подействовало на них, как выстрел стартового пистолета, и дела вдруг пошли заметно быстрее. Они мгновенно обсудили расписание каждой участницы на ближайшие дни, уточнили, кто предоставит обслуживающий персонал для угощения прибывших внизу, в вестибюле (не очень завидная роль), и кто будет встречать гостей наверху, в огромном мраморном зале Спенсеров. Выяснили, есть ли у Сильвии необходимое программное обеспечение, чтобы она смогла подсчитать выручку по окончании вечера. Обсудили препати «Коктейль с директором школы», хотя официально это не входило в их обязанности, но все же требовало координирования действий, а также афтепати, которое должно было проходить в баре-ресторане «Стандарт». Вот за это частично отвечала Аманда (другими словами, ее друзья как раз входили в самую важную группу гостей). Все это, в конце концов, было тщательно проработано. Малага во время обсуждений молчала – даже выражение ее лица не менялось – и лишь иногда поворачивала голову в сторону той или иной говорившей женщины. Но вот настал момент для решения весьма деликатного вопроса – как поступить с основной массой гостей, когда придет время объявлять афтепати. Недопустима даже мысль об избранных и обойденных, хотя число присутствующих в «Стандарте» было давно оговорено и никаких «кандидатов» второго плана даже не предполагалось. И как раз в этот миг обсуждение прервал громкий захлебывающийся крик младенца, и молчаливая женщина тут же вскочила со стула и вышла. Через несколько секунд она вернулась на свое место, держа на руках смуглую малышку, завернутую в зеленую полосатую ткань. Кивнув в знак благодарности женщинам, которые тут же принялись дружно успокаивать младенца, она вытянула руку из рукава шелковой блузки и резким движением стянула с себя белый бюстгальтер, обнажив таким образом чуть ли не половину туловища. Это произошло так быстро, что Грейс не успела даже смутиться, а лишь украдкой поглядывала на Аманду, которая, судя по всему, была буквально шокирована происшедшим. Она вытаращила глаза и чуть заметно покачала головой, выражая свое недовольство. Однако эмоции она продемонстрировала так аккуратно, что заметить их мог только тот, кто в данный момент пристально на нее смотрел. Проблема, конечно, заключалась не в кормлении грудью, поскольку все присутствующие женщины успешно прошли через это (за исключением разве что Сильвии), и даже не в сочетании принципов, гордости, удобства и заботы о здоровье ребенка. Вопрос был в том, что уж слишком резко и беспечно эта женщина вынула грудь и прижала к ротику малышки. Да еще эта толстая плоть ее живота, да полная рука, поддерживающая головку младенца. У этой женщины не было специально сшитого для таких случаев платья, которое в свое время носила Грейс. Там был крохотный вырез для соска, а крой платья не позволял груди оказаться на всеобщем обозрении и быть доступной, например, для похотливых глаз подростков, не способных отличить сексуальные желания от материнской заботы. Малага Альвес, устроив малышку, продолжала смотреть на присутствующих, ожидая возобновления беседы. Остальные женщины, словно после перемены декораций в некоем театре, упорно продолжали делать вид, будто просто не замечают ее. Ребенок активно сосал грудь, иногда урча при этом. Прошло несколько минут, и Грейс уже мало-помалу смирилась с ситуацией, но тут Малага вынула сосок изо рта младенца, влажно шлепнув им по щеке малышки, после чего, вместо того чтобы спрятать грудь, прежним небрежным способом обнажила вторую и так же беспечно пристроила к ней свое чадо. К этому моменту напряжение присутствующих стало почти осязаемым. Женщины говорили быстро, сминая фразы и торопясь, только чтобы поскорее закончить собрание. Никто не смотрел на Малагу, кроме (как отметила Грейс) Хильды, которая стояла в дверях и злобно взирала на недавно прибывшую полуоголенную гостью. Малага продолжала невозмутимо сидеть на своем месте, ее шелковая блузка болталась на спине, как накидка, а бюстгальтер клинышком торчал меж двух пышных грудей. Грейс пришло в голову, что если бы эта женщина была настроена агрессивно, то ее поведение показалось бы сейчас умышленно непристойным. Однако все выглядело по-другому. И даже если жительница Нью-Йорка по имени Малага Альвес и испытывала неприязнь к другой жительнице того же города по имени Салли Моррисон-Голден, она никоим образом этого не показывала. Напротив, она выглядела равнодушной, погруженной в себя, как будто хотела оставаться невидимой для других, и ее поведение нельзя было назвать вызывающим. Украдкой посмотрев в ее сторону, Грейс вдруг вспомнила еще одну личность, которую как-то раз наблюдала в раздевалке спортзала на Третьей авеню. Она сама переодевалась после занятий аэробикой и тут заметила женщину, стоявшую у зеркала возле двери, ведущей в душевые кабины. Та была совершенно голая, даже без привычного полотенца, которое женщины, как правило, оборачивают вокруг бедер или груди. Ей было лет тридцать или сорок – как раз тот самый возраст, когда твоя внешность зависит от того, насколько ты ею занимаешься, а не от количества прожитых лет, – среднего сложения, не худая и не полная. Пока Грейс, как обычно, выбиралась из пропотевшего спортивного трико, принимала душ, сушила волосы, отпирала свой шкафчик, она обратила внимание, что та женщина все так же продолжала стоять возле большого зеркала в полный рост, не меняя позы, неторопливо расчесывая волосы. Ее поведение да и вообще вся ситуация нервировали остальных, а в раздевалке тогда находилось десятка два женщин, и все они осторожно обходили обнаженную и старались не смотреть в ее сторону. Нагота в раздевалке, конечно же, дело обычное, как и расчесывание волос возле зеркала. Но было в ее позе что-то неестественное. Уж слишком близко она стояла к зеркалу, слишком внимательно рассматривала себя, и ноги расставила чуть шире, чем следовало, и при этом левую руку положила на бедро, а правой медленно и ритмично расчесывала пряди влажных каштановых волос. Вот выражение ее лица было точно такое же, решила Грейс, еще раз взглянув на Малагу Альвес, а потом перевела взгляд снова на Салли, стараясь казаться безразличной. Женщины торопились, подводя итоги собрания, избегая ненужных задержек, только чтобы побыстрее все закончилось. Салли, видимо, вспомнив деньки своей «головокружительной карьеры», беспощадно скомкала заключительную часть обсуждения, не уделяя внимания частной жизни своих подопечных. Все получили личные задания, все важные встречи на субботу в доме у Спенсеров тоже были распределены. («Малага, это тебе подойдет? – на секунду отвлеклась Салли. – Вот и хорошо».) Все это время младенец продолжал сосать грудь, и Грейс показалось очень странным то, что это крохотное создание так долго терпело голод. И тут, совершенно неожиданно, малютка оторвалась от огромной материнской груди и внимательно оглядела комнату. – Я думаю, на сегодня мы закончили, – уверенно заявила Салли. – У меня все. Сильвия, тебе есть что добавить? – Не-а. – И Сильвия шумно захлопнула папку в кожаном переплете. Аманда уже поднималась со своего места, одновременно собирая со стола бумаги. Она не теряла времени. Малага одним резким движением привела ребенка в более или менее вертикальное положение, но до сих пор не проявила ни малейшего намерения прикрыть наготу. – Было приятно познакомиться. По-моему, ваш мальчик ходит в тот же класс, что и моя дочка Пайпер. У мисс Левин, да? В четвертый класс? Женщина кивнула. – Я в этом году еще не познакомилась с родителями новых учеников, – пояснила Аманда, запихивая бумаги в бледно-зеленую сумочку. – Надо будет как-нибудь всем собраться – всем, чьи дети учатся у мисс Левин. – Как дела у Мигеля? – поинтересовалась Салли. – Такой милый мальчик. В ответ Малага отреагировала едва заметной улыбкой и похлопала младенца по спине. – Да, все хорошо. Учительница с ним работает. – Пайпер рассказывала, что играла с ним на крыше, – сказала Аманда. На крышу ученики начальных классов выходили во время перемен. Та была выстлана резиновым безопасным покрытием, заставлена различными предметами для детских развлечений и имела надежное сетчатое ограждение, не позволяющее ребятам свалиться вниз. – Хорошо, – отозвалась Малага. Ее малышка как-то уж очень неэстетично отрыгнула молоко, и Грейс захотелось побыстрее уйти отсюда. – Ну, всем пока, – бодро заявила она. – Салли, если тебе еще что-нибудь придет в голову, позвони мне, пожалуйста. Хотя, судя по всему, мы здорово со всем справились. Не верится даже, что ты все успела за такое короткое время. – Ну, мне немного помогла Цуки Спенсер, – засмеялась Салли. – Не требуется особого труда провести такую работу, если тебе помогает мультимиллионерша с собственным танцзалом и виноградниками. – Вот именно этого мне и не хватает, – добродушно заявила Грейс. – До свидания, Малага, – добавила она, обратив внимание на то, что та наконец-то принялась убирать свои пышные груди назад в бюстгальтер. Грейс повесила портфель через плечо. – Ты снова на работу? – спросила Сильвия. – Нет. Отведу Генри на скрипку. – Ах, ну да. Они все еще занимаются по системе Судзуки? – поинтересовалась Сильвия. – Уже нет, не совсем. После восьмой книги или, кажется, девятой, они отошли от этой методики. – И ты до сих пор водишь его на занятия? – спросила Салли с легкой ноткой осуждения в голосе. – Боже, если бы я сопровождала повсюду своих детей, я бы ничего не успевала. Двое ходят на гимнастику, а еще у нас фортепьяно, балет и фехтование. И Джуна, разумеется. Она, правда, пока только легкие упражнения делает в центре «Джимбори», но ты ведь знаешь, какие там повороты бывают. Я не в силах это выносить. Ее туда Хильда водит. Там такие мамочки попадаются, вроде тех, что заявляют: «Моя крошка особенная! Она сама съехала с горки!» Так и хочется ей сказать: «У меня уже четвертый ребенок. Конечно, мне не очень приятно вас информировать, но из-за силы притяжения Земли абсолютно все дети сами съезжают с горки». А на уроках музыки я вообще как-то раз чуть не спятила. Пришлось попросить Хильду и музыку тоже взять на себя. У меня возникало такое ощущение, будто я трясу один и тот же маракас уже десять лет подряд. – Я уверена в том, что если бы у меня был не только Генри, я бы уже давно все бросила, – убежденно произнесла Грейс. – А когда у тебя только один ребенок, все не так страшно. – Я подумывала о том, не начать ли Силии ходить на скрипку, – продолжала Аманда. Силия – сестра-близняшка Дафны, крепкая девочка, на голову выше своей сестры и с неправильным прикусом, исправление которого будет со временем стоить весьма дорого. – А где живет его учитель? Грейс так и подмывало сказать, что это совершенно неважно, поскольку он вряд ли вообще согласится взять одиннадцатилетнюю начинающую ученицу по классу скрипки. И ему нет дела до того, кто ее родители и сколько они готовы платить за уроки. Учитель Генри, язвительный и депрессивный венгр в возрасте под восемьдесят, взял мальчика в ученики только после сложнейшего прослушивания и тщательнейшей проверки его музыкальных способностей. И хотя всем давно было известно, что Генри будет учиться в университете, а не в консерватории (и такое положение дел вполне устраивало Грейс и Джонатана, не говоря уже о самом Генри), тем не менее у мальчика хватило таланта, чтобы оставаться в маленькой, но престижной группе учеников известного музыканта. Видимо, Грейс сумела ответить на вопрос Аманды, сообщив ей, что Виталий Розенбаум проводил занятия в Джульярдской школе (а это до недавнего времени было сущей правдой) или даже в Колумбийском университете (и это тоже было не так далеко от истины, поскольку часть его студентов – те, кто отклонился от дорожки в консерваторию, – сейчас учились именно там, а за консультациями приходили к нему домой в Морнингсайд-Хайтс). В данном случае требовалось отвечать на третьем уровне правды, чтобы закрыть тему, и Грейс сумела это определить. – Он на Западной сто четырнадцатой улице, – сказала она. – Ах, вот как, – отреагировала Аманда. – Ну, неважно. – Мне очень нравится Генри, – вступила в разговор Салли. – Всегда такой вежливый, внимательный. И еще он такой красавчик. У него потрясающие ресницы, я бы всё отдала за такие. Ты обратила внимание на его ресницы? – обратилась она к Сильвии. – Я… вряд ли, – улыбнулась Сильвия. – Это нечестно, самые красивые ресницы достаются мальчикам. Представляете, я трачу целое состояние, наращивая ресницы, а Генри Сакс просто проходит по коридору, разок моргнет, и вы реально чувствуете ветерок. – Ну… – только и смогла выговорить Грейс. Она понимала, что Салли хотела сделать комплимент Генри или даже самой Грейс, что более вероятно, и все же разговор о красоте сына был ей неприятен. – Мне кажется, они чуть длиннее, чем надо, – наконец нашлась она. – Я как-то не задумывалась над этим в последнее время. Когда он был совсем маленький, да, я действительно замечала, что они длинные. – У нее ресницы длинные, – неожиданно заявила Малага Альвес, кивнув на малютку, заснувшую у нее на коленях. Да, у нее и в самом деле ресницы оказались тоже достаточно длинные. – Она красивая, – заметила Грейс, благодарная женщине за то, что той удалось переключить внимание на своего ребенка. Подтвердить красоту младенца было совсем не сложно. – А как ее зовут? – Елена, – отозвалась Малага. – Как мою маму. – Красивая, – повторила Грейс. – О боже, мне пора идти! Мой ребенок с длинными ресницами всегда расстраивается, когда мы опаздываем на скрипку. Всем до свидания, – добавила она, поворачиваясь к выходу. – Увидимся в школе или… в субботу! Это будет что-то! И с портфелем через плечо она направилась в сторону кухни. – Погоди секунду, я с тобой пойду, – попросила Сильвия. Грейс нехотя остановилась в коридоре, хотя предпочитала всем остальным собравшимся именно Сильвию. Когда входная дверь за ними закрылась, они еще несколько секунд стояли на ступеньках крыльца и смотрели друг на друга. – Вот это да! – наконец произнесла Сильвия. Грейс ничего не ответила, поскольку не была уверена, чем именно вызвано такое восклицание. – Ты сейчас в школу? – поинтересовалась она. – Да, у меня встреча с Робертом. Очередная встреча из длинной серии подобных встреч. Удивляюсь, почему про нас до сих пор еще не сплетничают. Грейс улыбнулась. Роберт был директором школы. О его свадьбе со старинным партнером и арт-директором небольшого гастролирующего театра писали даже в «Таймс» на страничке «Вот это да!» как об одном из первых однополых браков. – Насчет Дейзи? – спросила Грейс. – Да, всегда только насчет Дейзи. Продвигать ее дальше по учебе или притормозить? И что для нее лучше – заниматься тригонометрией с десятиклассниками или санитарной культурой с пятиклассниками? Можно ли пропустить начальный курс биологии и сразу перейти к продвинутой химии? Или лучше всего все-таки продолжать заниматься со своими одноклассниками? Все это так меня выматывает… Я понимаю, что не должна жаловаться. И знаю, что должна поддерживать ее достижения в учебе. Но в то же время мне хочется, чтобы она была простой ученицей седьмого класса. Понимаешь? Я не хочу, чтобы она рвалась вперед из детства. Оно ей дано всего один раз, как и всем нам, – сказала Сильвия. Так они прошли на восточную часть Лексингтона и направились в сторону городской окраины. Эта истина, выданная с напускным безразличием, больно обожгла Грейс. Генри, как и Дейзи, был единственным ребенком в семье, и Грейс мысленно уже представляла себе окончание того периода в его жизни, который называется детством. Пока, конечно, он оставался крохой Генри (и еще, по крайней мере, для матери – малышкой Генри), но время шло очень быстро, и Грейс это понимала. И тот факт, что больше детей у нее не было, делал взросление сына еще более удручающим. И когда закончатся все эти обнимашки, она в каком-то смысле снова станет бездетной. Конечно, они не планировали иметь всего одного ребенка. Теперь Грейс понимала, что они безрассудно растратили драгоценное время, когда Генри даже не интересовался, когда же появится братик или сестричка (и появится ли вообще). А Джонатан так часто сталкивался с проблемами онкологии, что не мог ей позволить зайти слишком далеко на пути лечения бесплодия. Он решительно положил этому конец после полудюжины неудачных попыток исцелиться с помощью кломида. Со временем Грейс перестроилась, и Генри стал центром их семейства. Но при этом возникли и свои трудности, как, впрочем, случается во всех нью-йоркских семьях. Если семьи с двумя детьми скромно производят потомство, а те, у кого их трое или больше, имеют уже особые права в обществе, то родители единственного ребенка исполняются невероятной гордостью в отношении своего чада. Еще бы! Он такой один, идеальный во всем, а потому заслуживает их исключительного внимания и особенного воспитания. Единственный ребенок, такой замечательный, естественно, сводит на нет необходимость заиметь еще одного. Это потому, что он один будет способен со временем дать миру больше, чем любое количество менее ценных детей. Родители единственного ребенка в семье выставляют его таким образом, будто делают миру большое одолжение. С этим необычным явлением Грейс была знакома давно. Вместе со своей подругой детства Витой они даже сочинили стихи про таких родителей на мотив известной песенки «Прощай, птичка»: Один ребенок уникален И замечателен для мамы, Всего один – не три, не два… Один ребенок уникален, Любить он будет только маму. Запомни это навсегда… Разумеется, Грейс и сама была единственным ребенком в семье. Правда, ее родители не возвысили дочь до статуса спасительницы мира, и очень часто она чувствовала себя одинокой. Вернее, как она потом сама себя поправила, не одинокой, а одной. Одна в доме и одна летом у озера. Одна вместе с мамой. Одна с папой. Сложные отношения с братьями и сестрами и сила их привязанности друг к другу всегда восхищали ее. Иногда, находясь в квартире у Виты на Восточной девяносто шестой улице, чем-то напоминающей лабиринт, она замирала в одном из коридоров, ощущая, как движение и споры (обычно это были именно споры) между Витой и ее тремя братьями накатывают на нее, словно волна. И это чувство вполне соответствовало тому, как и должен ощущать себя член настоящей семьи, а совсем не такой, какая была у самой Грейс. Она хотела, чтобы и у Генри была настоящая семья, но только это у нее не получилось. Виты больше не было. Нет, не в том смысле. Она не умерла. И все равно ее больше не было. Вита обитала где-то тут – подружка, компаньонка, соседка по комнате в старом (а на самом деле полуразрушенном) доме на Центральной площади, – когда они заканчивали учебу, Грейс в Гарварде, а Вита в университете Тафтса, и, наконец – она подружка невесты на свадьбе у Грейс. А потом Вита… просто испарилась, исчезла из жизни Грейс, оставив ее в компании подобия подруг. В очень притом небольшой. Прошли годы, но Грейс была настолько благодарна ей за все, что у нее не находилось повода сердиться. И все-таки она так на нее злилась, что не могла грустить. – Ты знала, что она придет? – через секунду спросила Сильвия. – Кто? Та женщина, которая опоздала? – Да. Тебе Салли что-нибудь говорила? Грейс отрицательно покачала головой. – Я не очень хорошо знакома с Салли. Мы видимся только в школе. Впрочем, то же самое можно было сказать и о Сильвии, даже несмотря на то, что Грейс и Сильвия учились в одной школе (Грейс была на два года младше). Сильвия ей даже нравилась, и сейчас, и еще тогда, в прошлом. Грейс восхищалась Сильвией. Нелегко было в одиночку растить дочь, при этом работая полный день (Сильвия была адвокатом по трудовым спорам) и ухаживая за родителями, когда они вслед друг за другом заболели и умерли, и все это произошло за последние два года. Но больше всего она уважала Сильвию за то, что та не стала выходить замуж за человека, который не смог бы сделать ее счастливой, только ради того, чтобы родить долгожданного ребенка. Более того, когда Грейс объясняла своим клиентам – в частности, женщинам, – что отказ выйти замуж не за того парня вовсе не означал, что они останутся бездетными, в такие моменты она частенько вспоминала именно Сильвию. И еще ее удивительно талантливую дочку из Китая. Как-то раз, когда родители привозили детей в школу, одна мамочка начала расхваливать потрясающий и совершенно очевидный ум Дейзи Стайнмец, но Сильвия лишь неопределенно пожала плечами. Грейс услышала тогда, как она заявила: «Но ко мне это не имеет никакого отношения. Это не мои гены. Дейзи почти до года вообще не слышала английскую речь, но стала бегло разговаривать уже через месяц-другой после того, как я привезла ее в Нью-Йорк, а в три года уже читала. Конечно, я радуюсь за нее, она такая умница. Думаю, это поможет ей в жизни. Я хорошая мать, но тут моей заслуги нет». Такое заявление прозвучало как минимум неожиданно в мраморном фойе школы Рирден. – Она очень странная, – сказала Сильвия.