— Истина всегда на вашей стороне, хозяин, — сказал худощавый мужчина, сидевший в глубине комнаты. Ходжи-бобо взял у меня узел с лепешками и стал складывать на сундук, где стоял самовар. Он положил восемь лепешек на поднос, посыпал сверху изюмом и джидой и роздал сидящим. Потом и сам присел к ним. Я же оставался стоять у двери. — Эй, — крикнул мне дед Ходжи, — что стоишь, словно лопата, приставленная к стене? Поздоровайся с людьми и проходи сюда! — Салям алейкум! — поздоровался я и, смущаясь такого общества, неловко подошел к ним. Ходжи-бобо усадил меня рядом с собой. Мне тоже дали лепешку с сухими фруктами и чай. — Ешь лепешку, прожевывай хорошенько, пей чай. Ты не строй из себя важного господина. Люди, собравшиеся здесь, не церемонились. Каждый пил из своего чайника чай и ел свою лепешку с изюмом: никто из них друг друга не угощал. Худощавый человек в синей чалме спросил у Ходжи-бобо по-персидски: — Кто этот мальчик? — Я его встретил в пекарне. Это один из тех, кто считает, что у нас в городе не хватает сирот и бродяг, и решил увеличить их число. У него руки и ноги ловкие, язык острый, челюсть, по-моему, цела. Будет вам прислуживать. — Очень хорошо. Благодарение аллаха вам, Ходжи-бобо! Все стали благодарить старика. Оказывается, дом Ходжи-бобо был местом сборища курильщиков опиума. Значит, я здесь должен подносить им чай, заполнять табаком кальяны, быть на побегушках у Ходжи-бобо. Здесь тепло, забав достаточно. Чем не забава эти сидящие здесь одурманенные люди? Главное, я буду сыт, не буду скитаться и мерзнуть. Ташкентская зима пройдет быстро. Может быть, за это время мне удастся накопить хоть немного денег. Чаепитие еще не было закончено, а тот худой и черный человек уже встал со своего места. — Сегодня базарный день, надо пойти пораньше открыть лавку, — сказал он. Я внимательно взглянул на его лицо, когда он надевал кауши с загнутыми носами. У него меж бровей было красное родимое пятно величиной с бухарскую монету. Когда он ушел, я спросил у Ходжи-бобо: — Дедушка, кто этот человек? — Ха, во-первых, бродяга, я не дедушка, а может, Ходжи-бобо! Во-вторых, ты не полицейский, чтобы проверять людей, кто они такие, кто их родители, чем занимаются, откуда они родом. Ну, так слушай. Этот человек — индус. Он живет в городе Пишаву́р. Он меняла, водится с курильщиками опиума. Вот так… Если индус заимеет побольше денег, он прикладывает ко лбу раскаленную золотую монету. Поэтому у него большое круглое пятно между бровей. У этого индуса денег куры не клюют. В Ташкенте у него много подручных и немало должников. Вот так, сынок. Теперь иди приготовь мне кальян. Если ты будешь послушным и расторопным, я велю купить тебе кавуши. Я решил, что это место для меня очень подходит. Трудился я не жалея сил. Ходжи-бобо был говорлив и любил каждое свое высказывание заканчивать пословицей. Был он добр. К тому же почти не умел считать денег. Когда цифра переваливала за четыре, он сбивался со счета и начинал-путаться. И тогда на помощь он звал меня. Из всех посетителей дома Ходжи-бобо мне больше всех нравился индийский меняла. Когда он приходил, казалось, что у меня вырастали ноги. Я носился по комнате как угорелый, рьяно обслуживая посетителей. На это были две причины. Во-первых, индус знал много удивительных историй о своей родине и охотно рассказывал их. По его рассказам выходило, что там, в Индии, драгоценным жемчугом усыпаны улицы. Дети, играя, бросают друг в друга яхонты. Хлеб растет прямо на деревьях. А у мужчин начинают пробиваться усы только тогда, когда им исполняется пятьдесят лет. Но удивительнее всего было то, что люди там ходят круглый год раздетыми. Зимы не бывает. Овцы ничего не стоят. Слониху со слоненком можно купить за один рубль. Во-вторых индус был щедр. Он не жевал ташкентский нас[16], а всегда просил меня раздобыть редкий, бухарский. Меняла не скупился на чаевые. В базарные дни, после торговли, он обычно забивался в угол нашей маленькой чайханы, требовал крепкий чай и, достав набитый золотыми кошелек, начинал пересчитывать деньги. Пересчитав половину, он задремывал. Потом внезапно вздрагивал, тянулся за кальяном и снова принимался считать деньги… В такие минуты я, как правило, всегда стоял рядом, охраняя его кошелек от косящихся на золото людей. Наконец он заканчивал подсчет и удивленно восклицал: — О аллах! Видно, в кошельке оказывалось меньше золотых, чем он предполагал, и он очень этому удивлялся. Клянусь аллахом, мне нравился этот чужестранец. Наши посетители любили поговорить о политике. Они говорили, что Николай и Гермон[17] крепко вцепились друг в друга. Гермон — шестиглазое чудовище с огромными крыльями. И он сровнял с землей не один город белого царя. Говорят, Гермон выпустил на Николая огненные шары, происходящие из рода дракона. А войска у белого царя пестрые, разноцветные. Нашлись и такие, которые стали говорить: «Не будем воевать! Если надо, пусть царь со своими генералами воюет против Гермона!» Во главе этих его противников стоит богатырь — мастеровой… О том, что сейчас война в разгаре, я слыхал краем уха, еще когда был у себя в кишлаке. Но такое я слышал впервые. Иногда разговоры о политике почему-то резко переводились на пернатых. О том, кто и когда попугая обучил слову «дурак», о том, что коршун с удовольствием клевал опиум, о том, что кто-то обучил курицу кукарекать, и так далее. Затем начинали разговор о землетрясении: почему трясет землю? Словом, мне здесь скучать не приходилось. Жаловаться не могу. Я тоже, как работник, нравился Ходжи-бобо. И он сдержал свое слово. В то время в Ташкенте цены на кавуши и галоши вздорожали. Голодные и раздетые занялись опорками. Опорки — это не целые сапоги, а только их части, снятые с убитых на войне. Видимо, какое-нибудь военное учреждение собирает их и продает. Об этом узнал один ташкентский бай и подумал: «Разве так заботятся о народе?» Он нанял вагоны и поехал за линию фронта. Привез оттуда восемь вагонов, наполненных опорками. И теперь он потихоньку их сбывает сапожникам. А сапожники латают эти сапоги и продают, освобождают бедных людей от лишних издержек на кавуши и галоши. Ходжи-бобо мне и купил одну пару опорок, похожих на большой топор. * * * Обычно по четвергам Ходжи-бобо освобождал меня до вечера. В такие дни я сам просился сходить на базар, чтобы купить ему что-нибудь или просто пошататься. Настоящим моим днем отдыха была среда. Каждую среду Ходжи-бобо мне давал двадцать копеек и наказывал: — На, сынок, иди порезвись, но не ходи допоздна. Смотри веди себя хорошо, не будь посмешищем, как обезьяна того бакалейщика. И не привязывайся к кому попало, как пес мясника. И не останавливайся у каждой лавки, как почтовая лошадь. И не ешь что попало, подобно кишлачному жителю, приехавшему в город на праздник. Вот так, сын мой. На, возьми еще этот пятак и купи у Талиб-мастера фунт свеч, но прежде понюхай, не то купишь вонючие. В пятницу мы эти свечи поставим духам наших предков. Если свечи будут дурно пахнуть, духи разобидятся. Теперь иди, сынок, иди… Да, подожди, не забудь зайти и в табачную. Возьми еще вот эти девять монет. Там есть лавка бухарского торговца. На эти деньги купи бухарского табаку для индуса. — Деньги не нужны, у меня есть. — Гм, вас с индийским менялой водой не разлить. Для него ты и денег не жалеешь. Недаром говорят: «Берет рука — она и дает». Ах ты плутишка! Ну, иди, иди. На воле Я помчался на улицу. Пробежал через пустырь и направился прямо на дынный базар. Стояла уже поздняя осень, и поэтому здесь можно было увидеть горы дынь и арбузов. Водоносы везде полили землю, и было прохладно. В нескольких местах лежат вязанки зеленого клевера. Крестьяне отовсюду везли сюда дыни разных сортов. Они распрягали ослов, лошадей и садились в тени арбы, сложив вокруг себя горки из дынь. Тут можно купить и крупную белую дыню, величиной с горшок, желтую и красноватую, к которым стоит только дотронуться ножом, как они раскалываются на несколько частей. Из Кувы, Маргелана, Ферганы, Алтыарыка дехкане привозили крупные гранаты. Здесь я нашел себе товарища, такого же по возрасту, как и я. — Эй, мальчик, как тебя зовут? — спросил я. — Какое твое дело? Атабаем меня зовут, — ответил он. — Давай купим одну дыню на двоих. — Я согласен, но у меня нет денег. — Если у тебя нет денег, зачем на базар пришел? — А я помогаю разгружать дыни, за это мне дают какую-нибудь дыню. — Тогда иди своей дорогой. Ты мне не подходишь! Я купил маленькую дыню, разбил и стал есть над ведром. Семена ее были розовые. Что может быть лучше, когда сам, на свои деньги, покупаешь дыню и сам с ней разделываешься! В нашей чайхане никогда не увидишь свежие фрукты. Курильщики опиума их избегают так же, как и кошки холодной воды. Как-то я принес Ходжи-бобо один персик. — Эй, щенок, что ты мне подсунул? — Это то, что называется «персик». — Оказывается, персик — это круглая вода. Фу, даже дрожь меня взяла! — сказал он, возвращая мне слегка откушенный плод. Я с большим аппетитом съел дыню и, желая купить пару ферганских гранат, протянул пятак. Старик оглядел меня с ног до головы. — Хочешь гранаты, сынок, спрячь деньги в карман. Я еще не начал торговать, а перед этим не хочу продавать поштучно, — сказал он и протянул мне бесплатно два больших граната. — Один ешь сам, другой отнеси младшим братьям; мне достаточно твоей благодарности. Гранаты прибыли издалека, они священные. Мне очень понравился этот старик. Я хотел ему тоже сказать что-нибудь приятное, но ничего не мог придумать. Потуже опоясался, отправил гранаты за пазуху и пошел своей дорогой. Когда я проходил мимо угольного склада, услышал звуки карная и зурны. Посреди площади устроилась цирковая труппа Юпатова. Стоя на арбах, клоун созывал народ на представление. Вся босоногая ребятня сбежалась сюда. На одной арбе два зурниста, один трубач и один барабанщик. Клоуны в халатах, разрисованных звездами и полумесяцами, и в разноцветных колпаках, с приклеенными длинными носами, в свалявшихся светлых париках, с накрашенными щеками и губами вытворяли разные штуки. Один глотал яйцо и вынимал его из уха, другой продевал ленту из одной ноздри в другую. На второй арбе русская женщина наряжала дворняжек и напевала: Люблю, люблю, Мамаджан, Люблю, уважаю.