– Ну как кто? Неужели не догадываешься? Он прятался в моей палате, пока я занимался проституткой. Главный врач непроизвольно прижал ладонь к шее и попытался разыграть из себя уверенного в себе человека. – Это ничего не доказывает, – постарался произнести он твердым голосом. – Все бы ничего, но Винтер подслушал наш разговор, – заявил Трамниц, радуясь в душе пришедшей ему на ум блестящей идее. Он, конечно, никогда бы не признался, что сам выступил в роли Иуды, рассказав Винтеру о махинациях врача. У него была другая, гораздо лучшая возможность сбить Касова с толку и напугать. – Какой еще разговор? – спросил врач. Заявление Трамница его явно зацепило, и теперь маньяк еле сдерживался, чтобы не расхохотаться. Чего-чего, а игру со страхами людей он просто обожал, особенно когда речь шла о таких придурках, как Касов. Хотя правильнее было бы сказать, что Трамниц любил не игру, а сами страхи добропорядочных людей. Ведь такие чувства оказывались намного сильнее. – В коридоре, – продолжал играть свою роль Трамниц. – Где ты сделал мне предложение. Помнишь? Ты сказал, что мне не надо будет платить за кокаин и проституток, если я расправлюсь для тебя с Винтером. – Где? Как? Такого не может быть! – Понятия не имею, где стоял этот Патрик, но факт остается фактом. Винтер все слышал. Он сам мне сказал. А после пробрался в мою палату и застал меня с Седой. – Хреново! – сквозь зубы процедил Касов. – Для тебя да, а для меня смешно. Эй! Что ты делаешь? – спросил Трамниц главврача, который обошел кровать и принялся открывать ящики в прикроватной тумбочке. – Эй, что ты делаешь? – повторил маньяк свой вопрос. – Где оно? – вопросом на вопрос ответил Касов и вытряхнул содержимое нижнего ящика на кровать. Однако и в тайнике искомую вещь, похоже, он не нашел. – Что оно? Чего ты ищешь? – удивился Трамниц. Касов не ответил. Он просто вынул одеяло из пододеяльника и начал трясти его. Затем ощупал подушки и перетряхнул все постельное белье, а потом скинул на пол простыню. – Да что ты ищешь? – вновь спросил Трамниц. Касов по-прежнему не удостоил его ответом и расстегнул молнию на гигиеническом чехле матраца. Тогда Гвидо и догадался о цели поисков главврача, потому что именно там, возле изголовья, он спрятал лезвие бритвы. Причем так, чтобы в любой момент можно было быстро достать его. – Неужели ты думаешь, что я выпущу тебя отсюда с оружием? – спросил Касов. При этом он торжествующе зажал между большим и указательным пальцами серебристого цвета лезвие. «Проклятье!» – подумал Трамниц. Между тем главврач спрятал лезвие в нагрудном кармане своего халата и сказал: – Кроме того, в отличие от тебя, я хорошо знаю, как им пользоваться. После этого Касов развернулся на каблуках и направился к двери. «Что, черт возьми, он под этим подразумевает?» – пронеслось в голове у Трамница. Недобрые чувства были Трамницу неведомы, его посещали только раздражающие мысли, вызывавшие у него легкий, едва заметный зуд. Нечто подобное он испытал и сейчас. – Что ты задумал?! – крикнул маньяк вдогонку главврачу. – Как что? Я иду к Винтеру. «Проклятье! – подумал Трамниц. – Это сейчас совсем не вписывается в мой план». – Зачем?! – сделав вид, что не понимает намека Касова, воскликнул Трамниц. При этом зуд у него стал еще сильнее. Между тем Касов начал подносить специальную карту-чип к дверному замку. Необходимость этого была вызвана тем, что в ходе подготовительных мероприятий по эвакуации передвижение внутри лазарета было сильно ограничено, и теперь двери свободно открывались только снаружи. А для того, чтобы отпереть их изнутри, требовался уже электронный ключ. Открывая дверь, врач ни на секунду не выпускал Трамница из поля зрения и только уже на выходе ответил на его вопрос: – Чтобы сделать то, что оказалось не под силу тебе. Глава 56 Тилль Почерк был под стать своему обладателю – с характерным отсутствием всяких завитушек и прочих прикрас, но не педантичный, а в спортивном стиле и с сильным нажимом, оставлявшим следы на страницах бумаги кремового цвета и свидетельствовавшим о большой физической силе его хозяина. В общем, это был почерк, который обычно присущ весьма уверенным в себе людям. Но такие выводы оказывались обманчивыми, как обманчива была и сама внешность автора записей. Если бы Тилль не знал этого человека, то решил бы, что записи, в которых не отмечалось ни единой ошибки, принадлежат молодому образованному и умному юноше – начинающему врачу, инженеру или юристу. А возможно, и лидеру какой-нибудь общественной организации, но никак не садисту и серийному убийце, предпочитавшему мучить маленьких детей в сооруженном собственными руками «инкубаторе». «Бьюсь об заклад, что ты ни с кем не связался и ничего не решил», – наткнулся Тилль за запись в дневнике Трамница. Он пролистал его от начала до конца, чтобы прочесть то, что еще не видел. И действительно, за короткое время, прошедшее с предыдущей их встречи, маньяк начертал в своем дневнике новые мерзости и умудрился переправить его Тиллю через Седу. Чтобы исключить возможность быть застигнутым врасплох, как это произошло в случае с фрау Зенгер, Тилль заперся в ванной комнате и теперь сидел на опущенной крышке унитаза, пристроив дневник на коленях. «Твои звонки ничего не дали, – прочел Беркхофф. – Твои контакты либо отреклись от тебя, либо перестали существовать. И теперь ты бродишь в потемках, близкий к потере сознания и спрашиваешь: «Почему? Что случилось?» Знаешь, Тилль, отец Макса, мне тебя почти жаль. А ведь ответы на эти вопросы так ясны, так однозначны. Но я не отношусь к тем, кто разъяснит тебе твои жизненные ошибки, потому что если ты поймешь свои заблуждения, то все станет только хуже. Я хотел сказать – хуже для тебя. Правда, которую ты ищешь, не принесет тебе облегчения. Это будет похоже на диагноз рака, без которого и так можно прожить достаточно долго, причем без мучительного осознания того факта, что в твоем теле медленно развивается и ползет вперед смерть. Но я не хочу быть похожим на такой диагноз. Ведь, в конце концов, от того, что ты страдаешь, мне нет никакой пользы. Мне доставило бы удовольствие видеть, как ты мучаешься, но между нами с этого момента будут пролегать стены особого режима безопасности, а возможно, и километры, если меня действительно переведут в другое место. И я не пустобрех. Мне претит раздавать свое знание каждому первому встречному. Для тебя будет лучше, если ты сам найдешь ответы на вопросы, которые тебя мучают. Могу только дать совет: для того чтобы получить верный ответ, необходимо задать правильный вопрос. Не спрашивать: «Где Макс и что с ним сделали?» А ставить вопрос так: «Кто может быть заинтересован в том, чтобы Макса не нашли?» В этот момент Тилль оторвался от чтения и впервые внимательно осмотрелся, зафиксировав взгляд на плитке, которой была отделана ванная комната. Он смотрел на нее так, как будто в серых швах на полу крылся ответ на вопрос, почему эти строки затронули все его существо гораздо сильнее, чем записи на прочитанных ранее страницах, в которых маньяк описывал встречу с Максом. Возможно, причина коренилась в том, что эти строки были… искренними? Как ни странно, другого определения ему в голову не приходило, и у него на самом деле возникло ощущение, что в словах Трамница крылась правда, как бы трудно она ни воспринималась. Особенно в следующем признании: «В жизни все является вопросом мотивации. Я убиваю потому, что только экстремальные раздражители могут показать мне, что я жив. Мне нравятся слезы. Причем в глазах не только жертв, но и их близких. Вот почему я признался в содеянном. Мне хотелось почувствовать боль родителей, смотревших на меня с отчаянной ненавистью в зале суда. При условии, что они были еще живы, конечно. Ведь от Мириам Шмидт, матери Лауры, я уже избавился. Мне доставило величайшее удовольствие увидеть, как глубоко были потрясены и каким отчаянием наполнились сердца остальных родственников моих жертв, когда обвинение описывало мои поступки. Отцы, матери, братья и сестры… все они хотели меня убить. А когда меня признали невменяемым, то есть человеком, не осознающим свои поступки, и объявили о том, что я навсегда буду заперт в особо охраняемой клинике вне их досягаемости, то в их глазах мерцала бешеная, почти сумасшедшая боль. Что ж, Тилль, отец Макса, ты подобрался ко мне. Но мог ли я ожидать, что мы здесь встретимся? Зачем мне было лишать себя удовольствия от лицезрения твоей боли и отчаяния при столь маловероятной встрече в лазарете «Каменной клиники»? С какой стати мне было признаваться?» При чтении этих строк Тилль вздрогнул и по всему его телу побежали мурашки. И вызваны они были вопросом всех вопросов. Вопросом, который Беркхофф еще никогда не задавал себе, хотя он и напрашивался сам собой: «Почему Трамниц не признался?» «В жизни все является вопросом мотивации», – еще раз прочитал он. Затем Тилль поднял глаза и удивился – слезы высохли. И это после того, как в последние дни он часто плакал по большей части от боли, а иногда и при мыслях о сыне. Их не было, по крайней мере, в данный момент. Теперь ему стало больно даже моргать – по высохшей радужной оболочке веки проходили, словно железные терки. «С какой стати мне было признаваться?» – вновь вспомнился Беркхоффу вопрос, поставленный Трамницем. Тилль встал, плеснул себе воды на лицо, втер ее в глаза и попил, но облегчения при этом не почувствовал. Его по-прежнему мучила жажда, а глаза продолжали болеть, как будто хотели просигнализировать о том, что пора прекращать читать дневник. Но Беркхофф осознавал, что надо продолжать чтение, поскольку он понял, как Трамницу всего лишь с помощью нескольких слов удалось задеть его за живое. Этот зверь хорошо знал, как надо бередить раны своей жертвы. Подобно многим психопатам, Трамниц мог читать мысли людей, которых мучил, как открытую книгу. И он понимал надежды, желания и страхи своих противников намного лучше, чем психотерапевты, к которым они обычно обращались. «Я был так слеп, – подумал Тилль и снова сел. – Так ослеплен». Все это время он исходил из соображения, что в преступлении виновен один лишь Трамниц. Беркхофф вспомнил, как Скания на его вопрос о том, насколько полиция уверена в этом, ответил: «До недавнего времени наше предположение составляло девяносто девять процентов, но час назад у нас появилась стопроцентная уверенность». Из этого Тилль и исходил, ни на секунду не допуская мысли о том, что в преступлении могут быть соучастники. И хотя у него возникло смутное, можно даже сказать, совершенно абсурдное, нелепое и идиотское подозрение о том, кем мог бы быть этот соучастник, Беркхофф постарался отбросить все подобные мысли и сосредоточиться на чтении, надеясь найти в записях доказательство необоснованности своей страшной догадки. «С какой стати мне было признаваться?