Фаиз свернул по длинному коридору в сторону корабельного реактора и двигательного отсека. Жутковато было видеть знакомый марсианский дизайн «Росинанта», выросший и развившийся в лаконском теле «Сокола». Джиму припомнилась документалка о паразитическом грибке, захватывающем организмы муравьев. Вот бывший марсианский корабль, инфицированный протомолекулой и честолюбивыми замыслами Уинстона Дуарте; он и выглядит похоже, и ведет себя похоже, и его даже можно перепутать с кораблями типа «Роси». Но он уже не тот. – Ты ведь знаешь, что на время погружений Кары мы Ксана изолируем? – Знаю, – сказал Джим. – Решили, что он стал бы лишней переменной. Лишним влиянием, которое пришлось бы учитывать и вносить поправку. Но он еще и контрольная группа. Мы видим, в чем Кара меняется, а он нет, и, может быть, узнаем из этого что-то полезное. По коридору им навстречу плыла, уткнувшись носом в ручной терминал, темноволосая женщина. Когда она, подняв голову, увидела Джима, в глазах у нее мелькнула паника. Расходясь с ними, она кивнула. – По-моему, разумно, – сказал Джим. – А в остальное время мы используем то же устройство для изоляции катализатора. Примерно как на Илосе. У тебя на корабле был образец протомолекулы, имевший доступ ко всем артефактам Илоса. И он щелкнул выключателем. Ты помнишь, что из этого вышло. – Он пытался доложить о завершении строительства колец. – Но не сумел, потому что докладывать было некому. Ну вот, у нас тут тоже образец, но Кортасар придумал, как замкнуть его на себя, так что наш артефакт проявляется, только когда нам требуется. Просто и чисто, а? – Вроде бы так. Фаиз оглянулся на него. Без тени улыбки. – Вот здесь мы храним образец. Катализатор. Заходи, посмотришь. Маленькая, спартански обставленная каюта. На стене закреплен ранец, из него торчит краешек планшета. И кроме него только один предмет, напомнивший Джиму барокамеру для декомпрессии после глубоководных погружений – а то и печь крематория. Чуть больше двух метров в длину, в торце люк. Встроенный в стену камеры экран не светился. Ожил, когда Фаиз по нему постучал. На экране появилась женщина. Глаза открыты и слабо светятся голубым, смотрят в пустоту. Джим понял – и его словно ударили под дых. – Это ваш катализатор. – Я порылся в архиве, – сказал Фаиз, – тайком от Элви. Раньше ее звали Франческой Торрес. Она работала лаборантом в научном директорате. Надо думать, Кортасар ее знал, хотя бы бегло. Что-то с ней случилось. Может, неудача на любовном фронте. Или она всегда мечтала стать балериной, а не сложилось. В общем, она стала попивать и явилась на работу пьяной и буйной. Домой в тот день уже не вернулась. Очида организовал онлайн дисциплинарное слушание с Кортасаром и главой службы безопасности, и ее запихнули в Бокс, не дав даже протрезветь. Джим взглянул ей в лицо. Гладкое, но не молодое. А словно разбухшее. Женщина… Катализатор… Франческа открыла рот, словно хотела заговорить, и снова сомкнула губы. – Лет за пять до того, как Дуарте разыскал и притащил Элви на Лаконию – знаю, по твоей наводке, – эту женщину скормили протомолекуле. С тех пор она такая. Мы сдерживаем свободное развитие, но ее не кормим. Не стрижем ей волосы. Ее не выпускают в туалет. Она не спит. Время от времени мы обдаем камеру жесткой радиацией. И все. Она не человек, как это слово ни понимай. Уже не человек. Мешок из кожи, наполненный протомолекулой. Джим все не мог перевести дыхание. – Я тебя морочить не хочу, – продолжал Фаиз. – Предъяви то, чем мы тут занимаемся, нормальной комиссии по этике, они просто вызовут полицию. Мы вышли за рамки научной этики и обычной морали, и я готов утверждать, что прямо сейчас со свистом проносимся за уровень преступлений против человечности. Но я твердо знаю, что могло быть еще хуже. – Понимаю, – кивнул Джим. – Не обижайся, но ни хрена ты не понимаешь, – сказал Фаиз. – Я не хочу этим заниматься. И не хочу, чтобы этим занималась Элви. Но больше всего я не хочу, чтобы здесь оказались Кортасар или Очида. Те, кто посмотрел на Франческу Торрес и решил, что вот так с ней поступить – правильно. Не хочу, чтобы они здесь командовали. Будь это их лаборатория, Ксан сейчас не играл бы с новой подружкой Терезой и не смеялся бы, глядя, как собачка какает в вакуумный туалет. Он сидел бы в том же ящике, в котором мы его нашли. Они бы его вытаскивали, когда хотели бы с ним что-то проделать, а закончив, запихивали бы обратно, как отвертку в ящик с инструментами. Так что, да, ты охрененно подставил меня и ее. И мы здесь натворили такого, что боги нам никогда не простят. Но, если начнешь об этом жалеть, вспомни, что могло быть хуже. Джим все еще думал об этом спустя три дня. Лабораторию приготовили. С виду – бедлам. Вдоль стен и по полу змеятся провода, закрепленные проволочными скобками и клейкой лентой. Вторая медицинская кровать – для Амоса – наклонена на тридцать градусов, чтобы оставить место для прилепленных к ней сенсорных установок. Идеально организованное, чистое и аккуратное, продуманное рабочее пространство превратилось в подобие каюты Джима во времена его флотской службы, разве что грязного белья на полу меньше. Лаконцы переговаривались высокими от напряжения голосами. На него никто не смотрел, и впервые с тех пор, как «Роси» пристыковался к «Соколу», Джиму было легко переносить это нарочитое невнимание. Если его замечали, он сильнее прежнего чувствовал себя лишним. – Если почувствуешь неудобство… – говорила Элви. – Мне хорошо, – не дослушав, отозвалась Кара. Облегающий медицинский комбинезон и грел ее, и удерживал контакты датчиков, и обеспечивал плотную матрицу для сканирования, которое должно было начаться в момент погружения. Она походила на пловчиху перед соревнованием. Так же четко сосредоточилась на предстоящем. – Я сама этого хочу. Я готова. Джиму показалось, что Элви изменилась в лице, но что означала эта перемена, он не понял. Заместитель Элви, Харшаан Ли, пристегивал ко второй койке Амоса. Костюм на Амосе был такой же, как у Кары, но вот лицо вместо сосредоточенной решимости выражало насмешку над нелепостью происходящего. Черные глаза встретили взгляд Джима, и Амос приподнял подбородок. – Привет, кэп. Пришел на представление? – Не знаю, много ли я тут разгляжу. – Костюмчик мне нравится, – сказал Амос. – К лицу. – Если не хочешь, ты только слово скажи. Понимаешь? – спросил Джим. – Прошу вас не шевелиться, – заговорил доктор Ли. – Я хочу сделать контрольную запись. – Извините, – ответил ему Амос и снова обратился к Джиму: – Ты за меня не волнуйся. Я для того сюда и шел. – Погоди. Правда? – Прошу вас откинуться на спину, – сказал доктор Ли. Амос бодро показал ему оттопыренный большой палец и лег, как просили. Джим легким толчком отодвинулся от стены. Из коридора в дверь вплыла Наоми. Она туго стянула волосы к затылку и смотрела угрюмо, но при виде Джима смягчилась. Доктор Ли заговорил громко и отчетливо: – Всем, предстартовая проверка. Предстартовая проверка. Движение в лаборатории не то чтобы ускорилось или замедлилось, но переменилось. Джим нащупал скобу, придержался за нее. К нему подплыла Элви. – Готова? – спросил ее Джим. – Надеюсь только, что получится. Если все это впустую… Ну, обидно будет. – Предстартовая проверка завершена благополучно, – объявил доктор Ли. – Приступаем по указанию начальника группы. Он оглянулся на Элви. Та кивнула. – Можно начинать, – сказал Ли. Джиму в его голосе послышалось удовлетворение. – Прошу вывести катализатор. На медицинских койках расслабилась Кара и закрыл глаза Амос. Интерлюдия. Спящие Спящие спят, и сон уносит их в привычную огромность. Волна, и поток, и умы, пустые, потому что свет между ними есть их общая мысль. Бабушки манят к себе пальцами, никогда не знавшими ладони. Смотри-смотри-смотри. И увидь! И она переворачивается, и она искрится, а он нет. Он неподвижен, как камень в течении, как тень в свете, как вещь. Он задерживает и, задерживая, напоминает. Их трое, и когда-то это что-то значило, но бабушки хихикающе проваливаются в себя и сквозь себя, рассылая семя за семенем, за семенем с безвоздушным ветром, и безмерно малая часть пускает корни и прорастает обратно к ним. Вот как мы все строили, и вот как оно питало нас, и вот что значит любовь, когда любовь ничего не значит. И она расширяется и истончается, падая туда, но он остается на месте. Она ощущает в нем желание, сочное, как ее желание, но ощущает и то, что противостоит этому желанию и напоминает ей. Их трое, и сон колеблется, как спроецированная на полотно картина, когда ветер раздувает ткань. Бабушки умерли, их голоса – песни призраков, и свою правду они расскажут кому угодно. А сами ничего не услышат, и спящая видит пустоту за их маской. Она пытается повернуть голову, оглянуться назад, увидеть единственного живого в стране мертвых, и голова поворачивается-поворачивается-поворачивается, не поворачиваясь. Сон распадается на прядки, и вот он, третий, – голубые светлячки и черные спирали. От него бьет усталостью, и она видит, как мало мяса у него на костях – прямо господь бог в родовых муках созидания. И он обращается к ней и к ним. Она не синхронна с БИЧ, проплывает за спиной. Мы наблюдаем падение активности червоточины в артефакте, а она набирает силу; и: У объекта два то же самое. Кто-нибудь понимает, что мы тут наблюдаем? Мягкий усталый взгляд находит ее, и находит его, и находит их. Спящая пытается проснуться, но другой сутулится, будто пряча что-то на покрытой черными шрамами груди. Пусть продолжают, – говорит доктор Окойе. И третий слышит ее их ушами, и улыбается, и склоняет бычью голову – лобастую, огромную, не знающую времени. Не буди беду, пока нет беды, – безмолвно говорит спящая. А вот и беда, полным-полно. В этой войне нельзя было победить, – говорит третий. – Но война шла. Солдатиков из папиросной бумаги и шоколадной фольги разметывали их собственные пушки. А они делали пушки. Они были паутинкой перед камнепадом, и, несмотря на их ум, их порвали. Спящая видит и слепнет. – Черт! – вскрикивает доктор Окойе, и третий обращается к ней: – Я бы дотянулся до вас, если бы вы помогли. Но даже эти разбитые сосуды, как они ни великолепны, теперь не выдержат трудов. Моих трудов. – Ладно, пусть так. Но каких «трудов»? – Что есть империя, как не человечество, руководимое одним разумом? Я был прав, но мыслил слишком мелко. Я видел, насколько нам надо вырасти. – Не по вашему образцу. Рогатый бог выдыхает голубое пламя, и оно живет и угасает в мгновение, равное геологической эпохе. – В нашем распоряжении есть инструменты, доктор Окойе. Инструменты, созданные против врага с третьей стороны врат. Я… учусь. Я добился кое-каких успехов. В этой войне мы могли бы победить, но пришлось бы измениться. – По-видимому, вы утверждаете, что прекращение вызванных обитателями врат провалов сознания и перемен в основных физических законах – ваша заслуга. Это так? – Мы не сильнее, чем были они. Но мы из низшей материи. Мы созданы из праха, и в этом наша сила. Те были хрупкими, мы прочны. У них был меч, но недоставало силы его поднять. Я отыщу этот меч и оставленную ими карту. – Я что-то сбилась. Меч? – Они создали, но не сумели эффективно использовать инструменты, препятствующие проникновению врага в то, что мы называем вселенной. Но эти инструменты существуют, и полагаю, мы способны их применить. – Это я, кажется, поняла. Хотя бы в общих чертах.