* * * Холден ощущал, как корабли один за другим покидают пространство колец. Те, что еще остались в этом фальшивом пузыре, с умопомрачительной скоростью спешили к выходам и все же не успевали. Холден подгонял их усилием воли. На выход. В безопасность. Сияние врат, лучи, которыми те обменивались, по мере того как он врастал в механизм, раскрывались для него. Примерно так учатся маленькие дети – без усилия. Впитывают информацию и открывают для себя правила, вырастая в то, чем вырастут. Частицей души он хотел бы задержаться подольше, больше увидеть, больше узнать до смерти. – От негодных мыслей трудно отказываться, – заметил, будто соглашаясь с ним, Миллер. – В смысле, не мне бросать камень в парня, которому не по душе прерывать погоню, да? – Зато ты навострился умирать так, чтобы все наладилось. – Похоже, это моя сильная сторона, – кривовато усмехнулся Миллер. – В новых тайнах недостатка не будет. Они нам задаром даются. Чернота снова шевельнулась, прогибая пространство, пробиваясь в него, силясь изменить его природу, – и на этот раз она дотянулась до врат. Протиснулась через них в системы на той стороне. Внимание врага представлялось ему скользким и мускулистым. И почему-то влажным. Холден кошмарным усилием оттягивал щупальца тьмы обратно. – В одиночку это труднее, – сказал Миллер. – Почему бы тебе не помочь? И ощущение изменилось, как будто их в самом деле стало двое, как будто второй – не иллюзия, не память умирающего тела. Толстые слизистые конечности тех, из врат, корчились и сопротивлялись, теснили волю Холдена, искали нового пути завершить вторжение. – Дайте еще чуть-чуть, гады, – сказал Холден, но те, если и слышали, не отозвались. Холден удвоил усилие, и невидимые щупальца медленно, неохотно втянулись в свой мир, оставив его полумертвым от усталости. Если атака повторится, он не сумеет дать отпор. – На своих ногах покинул поле, – заметил Миллер. – Не знаю уж, что это значит. – Это из футбола. – Что-что? – Так про футболистов говорят. – А… – Миллер почесал в загривке. – Да, тогда понятно. «Росинант» ушел за врата Ньивстада. Еще два корабля – в Сол. В пространстве колец осталось двое живых: «Сокол» и Холден. Он чувствовал на корабле Наоми. И Амоса. Его настоящее тело дрожало и плакало, а он, как мог, старался этого не замечать. – Даже забавно, – сказал Миллер, – как ты подвернулся для этого дела. – Да, животики надорвешь. – Но ведь правда забавно, умник. Ты же у нас за «каждый имеет право голоса». Всю жизнь сражался с каждым, кто хотел решать за всех. А теперь вон что. Колонии в системах еще не дозрели. Многие держатся на торговле. Когда мы закончим, не все выживут. – Знаю. Черные шевелились, напирали. Они ничуть не устали. Холден ощутил голод и не понял, правда ли хотел есть, или так преобразовалось другое чувство. «Сокол» шел к вратам Сол. С каждой секундой он двигался быстрей, чем секунду назад. Падал в безопасность, от него, скорее, чем при обычном падении. «Уходи, – думал Холден. – Пожалуйста, спасись!» Кольца вели свою песнь света. Голубые слизни в крови теребили его, меняли его, предлагали способы выжить, распространиться, познать… – То есть пойми меня правильно. Я расцениваю ситуацию примерно так же, как ты. Но должен же ты оценить иронию? Сколько ты мне компостировал мозги насчет «скажи людям все как есть и положись на то, что они сделают правильный выбор»? Мало кто из этих бедолаг узнает, что произошло. Ты решаешь за все человечество. – И ты из-за этого меня изводишь? Миллер принял строгий и грустный вид. – Я тебе заснуть не даю, приятель. Ты уплываешь. Холден сообразил, что это правда. И попытался собраться с мыслями. «Сокол» подходил к вратам Сол. Остались даже не минуты – меньше. – Я абсолютно уверен, что хорошего в людях больше, чем плохого, – сказал он. – Все войны, все жестокости и насилие… я не закрываю на них глаза, но все равно считаю, что быть нами – прекрасно. Прошлое тонет в крови. Может быть, и будущее тоже. Но на каждое злодейство приходится тысяча добрых дел, которых никто не заметил. Сотни людей, проживших жизнь в любви и заботе о других. Несколько мгновений подлинного милосердия. Пусть даже хорошее в нас совсем чуть-чуть перевешивает плохое, все равно… «Сокол» ушел в Солнечные врата. В пространстве колец остался он один. – А все-таки, – сказал Миллер, – мы сейчас приговорим к медленной смерти миллионы людей. Это просто правда. Ты уверен, что собираешься сделать добро? – Убей, не знаю, – ответил Холден – и сделал. Мгновенный выброс энергии уступал разве что Большому взрыву. Только увидеть его было некому. * * * Кольцо погасло. Сначала ушло сияние последних дней, а потом искажение в его центре… исчезло. Там, где было чудо и тайна, где открывались врата в галактику, теперь в тусклом металлическом обруче тысячекилометрового диаметра виднелись далекие звезды. А потом обруч опрокинулся. «Сокол» на довольном мягком, в треть g, ускорении, которое должно было за несколько недель довести его до Ганимеда, всей командой – лучшими умами сокрушенной империи – наблюдал за смертью кольца, измерял труп, собирал данные. Наоми одна сидела в камбузе с грушей чая и просто смотрела. Кольцо десятки лет держалось на месте – один из самых отдаленных объектов в Солнечной системе. Оно не двигалось по орбите. Вообще не двигалось. А теперь оно стало заваливаться, притягиваясь к Солнцу, как притягивается все остальное. Конец чуду. Список сообщений растянулся на длину пожарного шланга. Контакты подполья, репортеры сотни разных программ, политики, чиновники Союза перевозчиков и местные диспетчеры. Все рвались с ней побеседовать и, каждый своими словами, задавали один и тот же вопрос. Что это значит? Что это было? Она никому не стала отвечать. Заходили и выходили люди. Кто-то был ранен, как она. Кто-то не так заметно. Некоторых она узнавала. Амос заглянул только под конец смены. Его вольная плавная походка была ей знакома как собственный голос. Ей хотелось верить, что это и правда он, что старый друг действительно выжил на Лаконии, а не стал сырьем для машины чужаков. Она улыбнулась ему, приветственно подняв грушу. – Привет, босс, – сказал он. – Ты как, держишься? – Малость не в себе, – ответила она. – Как с Терезой? Амос подошел к раздатчику и хмуро взглянул на непривычное меню. – Бывали у нее дни поудачнее. Не знаю, что там происходило на станции, только ее здорово перепахало. По-моему, она и вправду надеялась вернуть папу. – Он нашел в меню то, что хотел, и удовлетворенно хмыкнул. – Но вроде бы они с Искряшкой поладили. Малыш, по-моему, ревнует. Думаю, он сам хотел быть Крохе лучшим другом. Брат с сестрой выясняют отношения… Утрясется. Камбуз, пискнув, выдал ему серебристый тюбик. Амос вскрыл его, перевернулся и сел напротив. Может быть, его мягкая улыбка ничего не значила. Он заглянул в ручной терминал к Наоми. На опрокинувшееся кольцо. – Фаиз говорит, оно свалится в Солнце, – сказал Амос. – Говорит, хоть и далеко, но боковой скорости для орбиты не хватит. Просто грохнется в огонь. – Думаешь, он прав? Амос пожал плечами. – Я думаю, банда самодеятельных старателей еще до Пояса разберет эту штуку на молекулы. До короны долетит хорошо если горстка пыли. К своему удивлению, Наоми рассмеялась. Улыбка Амоса стала, пожалуй, чуточку более настоящей. – Скорее всего, – сказала она. – А если нет, кто-нибудь зафрахтует буксир, чтобы придать ему боковой импульс. Люди не оставят в покое то, до чего могут дотянуться. – И хрен с ними. А ты как, босс? Что обо всем этом думаешь? Он имел в виду: «Ты в порядке? Ты лишилась Джима. Лишилась Алекса. Лишилась своего корабля. Сумеешь это пережить?» Она знала ответ: жить буду. Но она еще не готова была сказать это вслух, поэтому ответила на другой вопрос: – Я думаю, нам повезло. Думаю, мы – маленькая одинокая система в огромной недосягаемой вселенной – всегда жили на грани самоубийства. А теперь у нас тринадцать сотен шансов научиться не убивать друг друга. Обращаться друг с другом бережно. Жить правильно. Шансов больше, чем было. – Хотя справится ли кто-нибудь… мы никогда не узнаем. Дороги чужаков закрылись. Теперь только мы. Кольцо на экране завалилось, и за ним стали видны звезды. Миллиарды, миллиарды звезд, и лишь с немногих на нее смотрели другие люди. – Звезды остались, – сказала она. – Мы найдем способ к ним вернуться. Эпилог. Лингвист Меррел ожидал, что реинтеграция окажется болезненной, но боли не было. Он вовсе ничего не почувствовал. Даже не появилось в голове обычной после пробуждения мути, чему – если подумать – не приходилось удивляться, потому что он вовсе не спал. Но он почему-то все-таки удивился. Он забрался в переходную капсулу жилой палубы вместе с остальными, посмотрел, как таймер в сверхпрочной кристаллической стене отсчитал секунды до нуля, а потом перескочил на 31:11:43:27, как будто именно это число было следующим. Тридцать один день, одиннадцать часов, сорок три минуты и двадцать семь секунд прошло на родной планете, пока Меррел и еще двадцать девять душ на борту «Мусафира» в виде целеустремленной энергии преодолевали мембрану между вселенными. Тридцать один день, как они исчезли и снова возникли в месте назначения, почти в 3800 световых годах от дома. Как будто, задержав дыхание, нырнули в космическую пену и вынырнули в другой точке океана. – Инвиза Меррел исме дорсил. Йи ие довра? – обдуманно нейтральным тоном спросила капсула. – Каан инглиз, – ответил Меррел. – Та-конния атце а ен-калласе, пер.