Рука с ножом обрела голос. Вторая рука, тянувшая полосу сырой кожи, отвечала. Всхлипывания вялых мышц и шматков жира сливались во влажный хор. Из всех известных Ханако тварей лишь мухи танцевали под эту песню, смелые или отчаявшиеся настолько, чтобы бросать вызов ледяному воздуху гор. Рядом с Ханако, на грубой террасе, которую они сделали стоянкой, Лейза Грач только что встала на четвереньки, и смех ее наконец умолк. Когда она подняла голову и поглядела на него, Ханако заметил блеск обильных слез, полоски на пыльных круглых щеках. Из носа текли густые сопли. — Ну, — спросила она звонко, — так и нечего сказать? Прошу заявления! Момент требует слова или даже двух! Умоляю, Ханако! Пара пощечин от Буйного Владыки, и ты увял! — Стоит мне мигнуть, — вздохнул он, — и ты лопнешь от смеха. — Меня поразило твое видимое нетерпение, — сказала она, проводя мускулистой рукой по лицу, чтобы стереть слизь и грязь, так что заблестели нежные, почти белые волосы на запястье. Потом она подняла и отбросила назад гриву волнистых золотых волос. — Но это же проклятие юности. Устыди меня за бесчувственность, Ханако. Давай, примем привычные роли. За валуном навязчивая песня Эрелана Крида вдруг оборвалась. Зашелестели камешки под ногой, и воин показался, волоча шкуру пещерного медведя. — Ты жаловался на ночную стужу, Ханако. Но отныне на долгие месяцы, даже годы, ты сможешь согреваться ночами… если прожуешь эту знатную шкуру до мягкости. Лейза фыркнула, одновременно прочистив нос. — Владыка отлично разбирался в мягкости. И очень ценил свою шкуру. Годы, Эрелан? Скорее десятки лет. Появление Владыки здесь, Ханако — такого я не припомню. Чудо, что нашлась пещера достаточно большая, чтобы стать ему домом. — Большее чудо, что мы его даже не заметили, — сказал Эрелан, — хотя он залег в двадцати шагах сверху. — Так что валун, скрывший утреннее облегчение Ханако, оказался для Владыки весьма сомнительным подарком на пороге обители. — Говоря, она послала Ханако потрясающую улыбку, поработившую уже трех мужей. — Я не успел оставить подарок, — отозвался Ханако. — До сих пор в левом сапоге хлюпает. Замечание это заставило Лейзу вновь сложиться пополам, а неистовый смех чуть ее не удушил. Встав рядом с Ханако, Эрелан шлепнул окровавленной рукой по плечу юного воина. — В следующий раз решишь отбиться, щенок, так хотя бы оружие не забудь. У тебя нет когтей и клыков, чтобы драться с медведем на равных. Да, ваши дружеские объятия — не лучший способ начать день. — Он швырнул что-то перед Ханако, заставив того отпрянуть. — Вот нижняя челюсть Владыки — почти отвалилась. Ты так старался ее оторвать, что любой лекарь задумался бы, стоит ли брать деньги за хирургию. Ханако со вздохом поднял трофей. Уставился на торчащие клыки, вспоминая, каково было ощущать их движение по черепу. Ровные ряды тонких белых колец корня языка казались изящными, будто раковины. — Что до языка, — продолжал Эрелан, — то будет чем позавтракать. — Воин пошел дальше, огибая лежащую Лейзу Грач, и присел у костра. Вытащил большой отрезанный язык из сумы на поясе и положил на камень. Раздалось шипение. — Больше Буйный Владыка не расскажет ничего интересного. Ха-ха. Много есть несчастий, образующих и придающих форму жизни Тел Акая, но жалкие остроты Эрелана Крида можно смело отнести к худшим из проклятий. От них угасло даже жеребячье веселье Лейзы Грач — она села, взгляд покрасневших глаз устремился к шипевшему на камне шмату мяса, лицо стало спокойнее. Испустив стон, Ханако заставил себя встать. — Пойду к ручью. — Там и увидим, что нужно сшивать, — кивнула Лейза. «Нетерпеливая молодость? Да, вижу, Лейза Грач. Помня о нашей цели и радостной решимости, бросившей нас в дорогу… медведь вполне мог избавить меня от долгих странствий». Снова вздохнув, Ханако прошелся вдоль уступа, пока не добрался до водопада, успевшего выточить чашу до самой скалы. Одежда превратилась в грязные лохмотья, он охотно оставил ее на земле, раздеваясь. Вода была чиста, прозрачна и до ужаса холодна. Боль от множества ран на теле уступила место благословенному онемению. Он стоял под струей воды. «Ханако, так ненавидевший холод в те дни. Так быстро мерзнущий под неустойчивым ветром. Ханако, когда-то ты ползком пересек ледяное озеро. Что с тобой случилось?» У Тел Акаев есть старая пословица. «Рожденная в горах мечтает о долинах. Рожденная у моря грезит о суше. Рожденная в долине устремила взор на снежные пики…» И так далее. «Словно дело уже сделанное обречено быть несовершенным, и топор вечно стучит по дереву, пока листья не похоронят нас. Мы стоим, не чувствуя дрожи в руках, ослепшие, но не в силах протереть глаза. Тел Акаи, вы — скоты среди цветов». Холодная вода смыла кровь, заморозила сукровицу на ранах. Нагой и продрогший до ломоты в костях, Ханако вернулся на стоянку. Эрелан и Лейза присели у костра, срезая полоски с подгоревшего мяса. Брови Лейзы взлетели: — Так это всё же был язык, — сказала она, облизнув пальцы, и склонила голову к плечу. — А я-то мучилась сомнениями. Эрелан хмуро поглядел на него. — Другой одежки нет? — Есть… есть кое-какие обноски, — отозвался Ханако. — Но сперва нужно меня сшить. Лейза поднялась и подошла к нему. Занялась осмотром ран, трогая там и тут, стоя слишком близко — так близко, что терлась бедрами. Поглядела вниз и начала тихо напевать, потом выгнула дугой бровь. — Даже снеговая мантия гор не охладит пыл смелого Ханако. Объявляю тебя здоровым, иголок и ниток не нужно. — Смеешься? — обиделся он. — Если шрам соблазняет, — сказала она, отступив, — то тысяча дадут тебе силу возбуждать невиданное вожделение. Видишь, я пытаюсь усмирить себя, о юный воин? Я, женщина при трех мужьях! — Можешь и меня пригреть у колена, Лейза Грач. Она широко раскрыла глаза. — Вот как! Ты прав, если презираешь меня. Поистине вырос — даже не до колена, до бедра, сказала бы я, и даже выше. Эрелан Крид хохотнул, но как-то неуверенно. Послав напоследок ослепительный взгляд, Лейза отвернулась. — Пора бы выходить. Я получу пользу от ваших причуд. Пора обуздать моих рабочих коней. Ханако нахмурился, встал на колени у своего тюка, вытаскивая оставшуюся запасную одежду. Горное солнце уже было высоко, согревая ободранную спину, и раны дружно заныли. Да, она права, называя их своими, хотя ни он, ни Эрелан еще не воспользовались приглашением. Трое мужей остались позади, но Лейза Грач еще не предала их ревность, пригласив мужчину под меха. Рабочие кони, верно. Он неуверенно вынул истрепанную конопляную рубаху и штаны из того же грубого материала. — Не забудь шкуру, — посоветовал Эрелан. — Путь воина — носить завоеванные одежды, принимать дары владык и владычиц Вольности. Такой плащ, Ханако, почтит убитого зверя. Лейза прошлась по кострищу, прибивая каблуками угли. — Твой путь, Крид, только твой. Ты носишь честь словно наряд, хотя он плохо сидит и подкладка у него из гордыни. Убитые толпятся за спиной, и обиталище их полно негодования. За то, что ты дышишь, а они — нет. Твое сердце стучит в груди. Ты ходишь во плоти, шевеля костями, и не замечаешь надоедливых духов. Это терзает их души беспрестанно. Однако Эрелан уже напевал под нос, свертывая спальник. Снова приблизившись к Ханако, Лейза Грач понизила голос: — Ох, да бери шкуру. Ты ведь отнял ее у Владыки. Только потому, что искал хорошее место для сна. — Я сдался бы, — буркнул Ханако, — дай он мне шанс. — Говорят, страх вгрызается в душу, но я скажу иначе. Страх съедает возможности, пока не остается лишь один выбор. Буйный Владыка познал такой страх. — Он вылез из пещеры и увидел меня, заградившего выход. Лейза кивнула. — По природе он не отличен от нас. А мы не понимаем идеи отступления. — Она отвернулась, глядя на предстоящий путь вниз. Горный склон уступами сбегал в лесистую долину. На далеком дне долины заблестело, будто пробужденное утренними лучами, озеро. — И наш поход, — продолжила она, — смехотворен. — Мысль породила на лице широкую улыбку. Лейза обернулась к Ханако. — Каково направление? Где лежит смерть, юный воин? На востоке, где каждый день возрождается солнце? На западе, куда оно каждый раз падает в сумерках? Как насчет юга, где плоды гниют на ветвях и мошки беспокойно гудят над землей, усердно трудясь в разрушении? А может, на горьком севере, где спящая пробуждается, чтобы узнать: трупная змея украла у нее полтела? Или не пробуждается вовсе, лежит неизменной? Куда ни взгляни, смерть торжествует. Мы решили присоединиться к Джагуту-с-пеплом-в-сердце. Идем туда, чтобы присоединиться к походу — но куда двинется поход? Ханако передернул плечами. — Хотел бы я знать, Лейза Грач. Поглядим, что ответит Джагут. — Война того стоит? Он отвел взгляд, глядя на полную зелени долину, на серебряный клинок озера, вспоминая разговор, ставший причиной путешествия. Сказку, прилетевшую на незримых ветрах — о скорбящем Джагуте, восставшем против смерти, что похитила жену. О его страшной клятве. Не таков ли рок смертных: бороться с чувством беспомощности при виде смерти? Не правда ли, что сделать нельзя ничего — лишь терпеть тяжесть, царапать лицо в печали, бушевать от гнева? Не слишком ли смел тот Джагут, объявивший войну самой смерти? Раздался насмешливый хохот, словно присутствовавшие решили проверить друг друга, мечами изрубить всем ведомую храбрость Тел Акаев, их болезненное пристрастие к полному наслаждений и безумств абсурду. И все же… Насколько быстро презрение уступило в душах место темному потоку, когда воспоминания о горестях призраками поднялись в ночи, и каждый миг беспомощности закровоточил вновь? И тогда разговоры зациклились, веселье пропало, сменившись черной, обожженной радостью. Восторгом слаще любого иного. Растущим восхищением перед славной дерзостью Джагута. Многие мечты обнажились, маня, приглашая души в путь. Они имели малое отношение к обыденности. Они были недостижимы. Но в каждом, знал Ханако, родился некий привкус надежды, вполне достаточный, чтобы заманить на эту тропу в царство желаний. Мечты… Прежде их терпели, и год за годом вкус смешивался с сожалениями и пропадал под ударами печального опыта, и выжигал дыры в желудках. Он сам знал всё это слишком близко, хотя его и высмеивали за юность — но давно ли мечты стали собственностью старых и мудрых, познавших разочарования? Не царство ли детей манит, полное до небес сладкими грезами — еще не спавшимися, не порванными в клочья, не прогнившими изнутри? Смерть была жнецом дерзаний, глотателем надежд. Так бормотали старцы в любом селе, сидя у ночных костров, когда пламя оживляло маски смерти на лицах. Лишь воспоминаниями жили они, и грядущие ночи сулили слишком малое. Но… рожденные дерзать и знающие одни надежды, дети ничего не знают о смерти. Такие разговоры, нет сомнений, вспыхивали в каждом и любом селении Тел Акаев, будто пожары, от гор до побережья и в густо заселенной сердцевине Долины. Джагут созывает армию ради войны, которую нельзя выиграть. Тел Акаи дали ответ барабанным боем тяжелого, горького смеха, и сказали: «Такую войну мы поведем». Пафос этих заявлений способен был опьянить. Он ощущал вольный, дикарский прилив в груди, обдумывая вопрос Лейзы. Привкус дурацкого торжества. — Стоит ли? Да, думаю, это единственная стоящая война! Смех ее прозвучал тихо, как-то интимно, и Ханако ощутил под одеждой жжение пота. — Значит, ты будешь говорить в мою защиту, — сказала она. Ханако нахмурился. — Не понял. В защиту от кого? — Ну, от моих мужей, естественно, когда они выведают, куда я ушла. — Она повернула голову и с ожиданием уставилась назад, на горную дорогу, а потом снова сверкнула улыбкой. — Но пусть охота будет честной! Что скажешь, храбрый убийца Буйного Владыки? Ханако глянул на Эрелана Крида. Огромный воин, казалось, был поражен откровениями Лейзы. — Чтоб тебя, Лейза Грач! — зарычал он. Ее брови взлетели. — Что я теперь сделала? — Тебе удалось сделать даже ЭТУ войну сложной. Во внезапном потоке понимания Ханако улыбнулся Эрелану и взорвался смехом. При виде гордости, сверкнувшей в глазах воина, хохот Ханако усилился. Война против смерти? Ну что тут может быть сложного? — За мной, храбрые стражи! — крикнула Лейза Грач. — К полудню я переплыву озеро! * * * Даже после столетий любви, полыхавшей меж ними хаосом диких приливов и отливов, жар желания способен охватить обоих в считанные мгновения. Шипение дикости, когти проникают глубоко, срывают летящие к земле чешуи. Челюсти щелкают и вонзают зубы в толстые мышцы шеи. Крылья заполошно хлопают… Делк Теннес подобрался близко, готовый ощутить, как ужасный вес тянет обоих на горные пики далеко внизу. «Возлюбленная жена, вижу, как ты изворачиваешься — ведь ярость выгорела в обоих. Вижу, ты паришь в сильном потоке, найдя наконец уносящий тебя прочь ветер. Еще миг — Искари Мокрас станет едва видимой пылинкой, но я все еще дрожу от твоего жара, и ты ощущаешь то же самое, и наши чувства будут длиться. Мы осколки Тиам. Как бы дети, но слишком мудрые для такого имени. Принимаем вид древних, но слишком глупы, чтобы сохранить позу. Несемся на ветрах — в море бездонного неба — и они держат нас ни слишком высоко, ни слишком низко. Мы посередине жизни, в возрасте поворота к прошлому». С открытия врат, с того внезапного урагана, что был то ли бегством, то ли необоримым зовом, Делк выписывал дикие извилины, стараясь держаться на расстоянии от сородичей. Случались схватки, как всегда бессмысленные — так любой дракон бунтует против своей расщепленной натуры. История и кровное родство спаяли их воедино крепче любых цепей, прочнее общей кожи, породив лихорадку дружества. И все же он взял любовницу, загнав выше гор, выслеживая долгие недели. И позволил ей упасть, пресыщенной и раненой, охваченной желанием выспаться в укромном убежище. Где она сможет исцелиться и поразмыслить о рычащем выводке. Что это — инстинкт, эта жажда присвоить новый мир? Пусть скалы и земля задрожат от резких криков новорожденных, пусть неведомое станет домом. Или любое желание — лишь клетка, в которой душа оглушена собственной какофонией? Инстинкты можно сделать полчищем сожалений, и Делк еще не в силах был решить, какой привкус дадут его дела. Голос в разуме взывает к кому-то иному, но этот иной — лишь он сам. В спирали диалога, бесконечного убеждения можно поглотить целые миры, описать их, расчертить карты иллюзий, тем самым объявив своими. «Но дверь клетки так и не откроется. Итак, мы правим тем, чем правили прежде, и любая граница за пределами черепов — лишь иллюзия. Глядите, как мы сражаемся за них. Умираем за них. Не величием заполнены кладбища, но ухищрениями рассудка. Мы новички в этом мире, но не можем предложить ему ничего нового. Глаза ведут меня от одного незнакомого места к другому, но нет бегства из места, что за глазными яблоками, из клетки себя, от этих слов — бесконечных слов!»