По ту сторону скатерти застучали Мамины каблучки. Стук удалился, потом вернулся, затих, снова отдалился и наконец смолк окончательно. – Да уйметесь ли вы когда-нибудь! – раздался на другом конце гостиной раздраженный голос Старшей-Крестной. Мамины сапожки замерли возле камина, где, мерно потрескивая, горели дрова. – Я плохая мать. Сквозь ровное гудение пламени Виктория с трудом различала тихий голос Мамы. Грифель карандаша сантиметр за сантиметром чернил бумагу. – Вы слишком беспокойная мать, но таких много. – Вы правы, мадам Розелина. Я постоянно всего боюсь. Ступеней лестницы, углов стола, иголок для вышивания, слишком узких воротничков, каждого кусочка пищи: всюду, куда ни глянь, я вижу опасность. Если с ней что-либо случится… Я очень боюсь ее потерять. И ее тоже. Слабый голос Мамы стих. Оторвавшись от рисунка, Виктория увидела, как лакированные туфли Старшей-Крестной подошли к шелковым зеленым сапожкам. – С ней все в порядке, Беренильда. – Нет, с ней не все в порядке. Она перестала улыбаться, почти ничего не ест, ее мучат кошмары. И это все – из-за меня, понимаете? Я знаю, что думают там, наверху, при дворе. Они говорят о ней как об умственно отсталой. – Голос Мамы стал еще тише. – А все дело в том, что она очень восприимчива, слишком восприимчива. Она чувствует все, что чувствую я, а я только и делаю, что вселяю в нее свои страхи. Я плохая мать, мадам Розелина. – Посмотрите на меня. В гостиной наступила долгая тишина, затем сапожки Мамы, друг за другом, развернулись к туфлям Старшей-Крестной. – Вы отказались от суеты вашей прошлой жизни, чтобы полностью посвятить себя дочери. Вы прекрасная мать, но нельзя в одиночку создать полноценную семью. Он тоже должен выполнять свою роль. – Мне всегда казалось, что в душе он… В конце концов, я надеялась, что для своей дочери… – Он придет. Придет, потому что вы его позвали и потому что сегодня его место здесь, с вами, а не с какими-то там министрами. А если он не придет, то, черт возьми, я сама пойду за ним! Виктория крепко сжала в кулачке карандаш. Он придет? Неужели они говорили о Крестном? Если и есть на свете человек, способный разогнать тени, то это именно он! Словно отвечая ее мыслям, зазвонил дверной колокольчик, и у Виктории сильно забилось сердце. – Ну, что я говорила?! – воскликнула Старшая-Крестная. Через кружево скатерти Виктория увидела, как туфли торопливо покинули гостиную. Спустя несколько минут из музыкального салона до нее донеслись обрывки разговора. Кто-то уныло бубнил: – У нашего монсеньора необычайно плотный график… Пленарное заседание на сорок седьмом этаже… Голос, перекрывавший тихую речь Мамы, не принадлежал Крестному. Виктории очень хотелось быстренько, за какую-нибудь секунду, совершить путешествие, чтобы самой посмотреть, что происходит. Но она этого не сделала. Отправиться в путешествие означало увидеть вещи, которые видеть не следует. Внезапно разговор в музыкальном салоне смолк. Виктория прислушалась, черный карандаш застыл на самой середине рисунка. Паркетная доска, на которой она сидела, неожиданно заходила ходуном. Затрещал пол, раз, еще раз. Кто-то ходил по комнате. Виктория узнала пришельца еще до того, как разглядела сквозь кружево скатерти два больших белых сапога, медленно, очень медленно перемещавшихся по гостиной. Сапоги принадлежали Отцу. Виктория искренне надеялась, что он ее не заметит, но Мама извлекла ее из-под стола и усадила в кресло, стоявшее возле двери. Она заметно волновалась. Пригладив дочери волосы и поправив платье, Мама ласково улыбнулась ей и вышла в коридор, где кто-то продолжал бубнить: «У нашего монсеньора необычайно плотный график!» Если бы Виктория умела говорить, она бы громко потребовала, чтобы ее не оставляли наедине с Отцом. Отец медленно, очень медленно направился в другой конец гостиной, стараясь держаться как можно дальше от кресла Виктории. Он был так высок, что задел головой хрустальную люстру, но это оказалось совсем не смешно. Когда он подошел к окну, слабый свет озарил его неподвижный профиль, его сбегавшую по плечу косу и меховой плащ, еще более белые, чем обычно. Отец походил на прекрасные статуи в парке, которые он в данный момент рассматривал. С пустыми глазами. Его глаза казались Виктории неживыми. – Сколько вам сейчас лет? Как-то раз Виктория обеими руками ударила по клавишам домашнего клавесина, издавшего густой низкий звук. Слова Отца прозвучали еще более басовито. – Сколько вам лет? – повторил он. Виктория понимала вопрос, но ответить не могла. Отец не любил ее, и чем дальше, тем сильнее. Мама все еще стояла в коридоре, уговаривая референта набраться терпения. Из кармана необъятного белого плаща Отец достал какую-то тетрадку и стал перелистывать ее, страница за страницей. Молчание длилось долго, поистине бесконечно. – Ах, да. Вы же не разговариваете, – наконец произнес он. В гостиной мерно тикали часы. Отец погрузился в чтение своей тетрадки. Неужели он забыл про Викторию? – Ваша мать написала мне, – неожиданно проговорил он, упершись пальцем в страницу, – что ваше здоровье вызывает у нее опасения. На мой взгляд, вы нисколько не похожи на больную. Величественная фигура Отца, по-прежнему обращенная к окну, застыла на месте, однако лицо повернулось, как на шарнире, словно шея Фарука могла вращаться на все триста шестьдесят градусов. Когда бесстрастный взгляд Отца упал на Викторию, у нее мгновенно разболелась голова. – Вы не похожи на больную, если, разумеется, исключить тот факт, что вы не способны ни говорить, ни ходить. Чем дольше Отец смотрел на Викторию, тем острее становилась боль. Он ее наказывал, а если наказывал, значит, она наверняка в чем-то провинилась. Ей стало страшно. Страшно, что он никогда ее не полюбит. Она чувствовала, как по щеке катится слеза, но не осмеливалась смахнуть предательскую каплю. Отец снова отвернулся к окну. Боль немедленно прошла. – Об этом мы не подумали. Мой дар… Возможно, вы еще не готовы выдержать его. Эта встреча преждевременна. Виктория не понимала, что пытался объяснить ей Отец. Она даже не знала, действительно ли он обращается именно к ней. Он всегда употреблял множество непонятных слов. – Не стану более навязывать вам свое присутствие. Когда он уже собрался уходить, снова зазвонил дверной колокольчик. Послышался шум шагов и приглушенный шепот. Узница кресла, Виктория ждала вместе с Отцом. Она так сильно вспотела, что ее платье буквально приклеилось к телу. Внезапно резкий запах духов обжег ей ноздри. – Монсеньор! Я тут транзитом… то есть с визитом, навещаю дорогих вокруг… то есть подруг, но не знала, что вы есть… пардон, что вы здесь. Так что увольте… то есть позвольте мне выразить вам свое прочтение… то есть почтение. Викторию охватила дрожь. Золотая-Дама стояла совсем близко, прямо у нее за спиной. Под громкий звон позолоченных подвесок своего покрывала она прошла в гостиную. – Кто вы такая? Отец задал вопрос, даже не взглянув на Золотую-Даму. Он нашел на подоконнике бонбоньерку, и та, похоже, заинтересовала его гораздо больше, чем незваная гостья. – Мадам Кунигунда, мой превосходитель… то есть мой повелитель. Лучшая ваша иллюзионистка по специям… пардон, специалистка по иллюзиям. В гостиную вернулась Мама, но ее появление не успокоило Викторию. Девочка в ужасе смотрела, как Золотая-Дама, положив руку на кресло, впилась в бархатную обивку длиннющими красными ногтями, похожими на ножи. – Измените вас… то есть извините меня за то, что я так отчаянно вверглась… то есть нечаянно вторглась в ваш пресный… пардон, тесный семейный круг. Той самой рукой, которой она закрыла глаза Второй-Золотой-Даме, эта Золотая-Дама погладила белые волосы Виктории. Она встала совсем рядом, полностью накрыв девочку своей тенью. Своими тенями. Виктория мгновенно спряталась под стол. В ужасе она совершила путешествие, оставив Вторую-Викторию сидеть в кресле в мокром от пота платье. Сквозь кружевную скатерть блестело покрывало Золотой-Дамы, рядом виднелись зеленые шелковые сапожки Мамы и лакированные туфли Старшей-Крестной. Где-то вдалеке лихорадочно стучало сердце Второй-Виктории и разговаривали взрослые, а скрытый глубоко внутри страх отчаянно кричал во всю силу ее молчания. В гостиной появилась новая пара обуви. Хотя из-за путешествия она выглядела довольно размыто, Виктория сразу же узнала референта – по голосу. – Тысячу раз прошу меня простить за то, что осмеливаюсь торопить вас, монсеньор! Но вас ждут на заседании. Ведь у монсеньора такой плотный рабочий график! Виктория услышала, как затрещал паркет под медленной поступью Отца. Огромные белые сапоги неторопливо направились к столу. Когда пол заскрипел еще громче, Виктория, к великому своему ужасу, увидела, что Отец наклонился и кончиками пальцев – бесконечно длинных пальцев – приподнял кружевную скатерть. – О, это всего лишь рисунки, – сказала Мама. – Малышка часто устраивается там играть и рисовать. Правда, дорогая? – обернулась она ко Второй-Виктории. Бледные, словно фарфоровые глаза Отца не смотрели ни на сидевшую в кресле Вторую-Викторию, ни на раскиданные по полу рисунки. Они пристально уставились на ту Викторию, которая пряталась под столом. Значит, Отец видел ее? – Монсеньор, – умоляюще напомнил референт, – ваше заседание… – Уходите. Отец едва шевелил губами. Придерживая двумя пальцами скатерть, он продолжал наклоняться, отчего его длинная коса соскользнула на пол, словно пролившееся молоко.