Она взглянула на свои ладони. Они тряслись, каждая в своем ритме, словно принадлежа двум разным людям. Вдруг они сделались полупрозрачными, а ее охватило чувство полета, удивительно легкого, чудесной свободы. Она провалилась во тьму. * * * Ее поили и кормили. Она помнила. Пропитанная вкусом козьей шкуры влага на губах, размоченные в кашицу сухари, расползающиеся по языку. Она быстро их проглатывала, и только потому, что чья-то рука зажимала ей рот и не позволяла выплюнуть. Кто-то ее раздел, она этого не хотела, но слабые протесты исчезли в треске разрываемых на бинты шелковых одежд – и те охватывали ее ребра стальным коконом. Она пыталась сопротивляться, потому что теперь не могла свободно дышать. А свободное дыхание важно, без него невозможно достичь боевого транса. Боевой транс важен, потому что без него она не победит… не осилит… Она сбегала от этих мыслей в теплые объятия новой любовницы. Тьмы. Она помнила одну ночь, полную взволнованных голосов, когда молодой князь ворчал на своего слугу, подчеркивая слова дикой, хотя и бессмысленной экспрессией танцующих рук и гневных выражений лица. Переводчик все равно этого не видел. Зато отвечал спокойно, тихо, решительно. Наконец указал в сторону выхода из пещеры, странно улыбаясь. Мальчик выбросил вверх обе руки в странном жесте раздражения. Она снова уснула. * * * Огонь танцевал у входа в их укрытие. Теплый желтый свет сражался в танце с тенями – в том танце, что был у начал истории, а закончится, когда угаснет последняя искра. Кто-то разжег костер. Кто-то бросал в него новые ветки из высохших пустынных кустов, так, что пламя выстреливало высоко, в рост взрослого мужчины. Кто-то кричал. Издалека. Глава 13 Оум. Древний Оратай, Первое Копье, Мудрейшее Семя. Как и всякий племенной божок, этот тоже носил множество прозвищ, некоторые – довольно идиотские. Его храм, если он вообще таковой имел, находился якобы в долине Дхавии, укрытой среди вечно затянутых туманом вершин холмов Онлоат, что занимали немалую часть западной стороны острова. Это оттуда Черные Ведьмы рассылали по острову призывы к камелуури, объявляли начало и конец важнейших праздников, это туда отправлялись вожди племен и кланов – за советом, когда взаимные ссоры и вендетты грозили выйти за рамки обычной, контролируемой резни. Сеехийцы поступали согласно своим обычаям и собственным законам, но вместе их спаяла воля, скрытая в полумистической долине, охраняемой отрядом сильнейших племенных ведьм. По крайней мере так говорили. Альтсин довольно неплохо знал историю религий, господствующих на континенте, поскольку Цетрон посылал его в школу, считая, что образование молодого вора должно быть бóльшим, чем просто умение срезать кошели и проскальзывать в окна. Оум не принадлежал к признаваемому в Меекхане пантеону, но таких божков было немало. Каждое племя за границами Империи имело собственных, а во время завоеваний меекханцы обычно применяли в их отношении два подхода. Первым было признание, что местные боги воинов, огня, очага или семейного счастья – это Реагвир, Агар, Лавейра или Леелиан, а местные просто перевирают их имена, но теперь, к счастью, они охвачены милостью Империи и могут почитать Бессмертных, как надлежит. Меекханский пантеон был широк и глубок, а святые книги позволяли «открывать» позабытых Братьев и Сестер, если только этого требовали интересы Меекхана. Второй способ – когда местное божество было чужим, странным или диким – состоял в том, чтобы провозгласить, будто оно – не что иное, как ложный бог, помет Нежеланных, высланный в мир, чтобы соблазнять и пожирать души людей. Тех, кто не отворачивался от такого, немедленно называли Пометниками и вырезали. В таких делах Великий Кодекс бывал безжалостным. Но Оум оставался величиной неизвестной. Божок с далекого острова вне зоны влияния Империи, известный лишь по имени или прозвищам, он оставался одной из загадок Амонерии. Ни один чужак никогда не входил в его часовню, храм, или как там называли его местные, сеехийцы же не говорили о том, что находится в долине. Никто в Камане не знал, как именно они представляют своего бога, какие приносят ему жертвы и какими словами ему молятся. Оум оставался загадкой, а о присутствии его можно было лишь догадываться, как при взгляде на пловца, размахивающего руками, кричащего и исчезающего под водой в фонтане крови, можно догадываться о десятиметровой акуле, скрытой под волнами. Любой пришелец на острове, оказавшийся в окрестностях долины Дхавии, принимал смерть. Любой жрец, кроме тех, кто принадлежал к слугам Баэльта’Матран, умирал за то, что покидал Каману. А всякий налетчик внезапно понимал, что эти постоянно воюющие кланы поклоняются силе, что заставляет воина гхамлаков собственным щитом и телом прикрывать лучника сивхеров. Учитывая их взаимную нелюбовь, и нужен был суровый бог, чтобы это сделать. Что не меняло того, что перед вором теперь стояла проблема. Казалось, добраться до Аонэль невозможно. Черные Ведьмы покидали долину редко, а просить кого-то из местных, чтобы он доставил весточку, смысла не имело. Воин любого племени предпочел бы всадить ему нож между ребер, чем беспокоить одну из Служанок Оума. Да и что Альтсин мог ей передать? «Привет, это я, помнишь? Я отравил твою мать. Можешь посвятить мне немного времени, потому что у меня есть небольшая проблема? Я одержим кусочком души Реагвира, а потому было бы славно, если бы ты помогла мне?» Местный бог приказывал убивать жрецов Владыки Битв. Так что бы они сделали, если бы узнали, что на острове пребывает его авендери? Альтсин хотел встретиться с Аонэль и поговорить, а не развязывать войну. Он раздумывал об этом половину ночи и впервые после приезда в Каману чувствовал отчаяние. Убегая из Понкее-Лаа, он нарушил одно из собственных правил, которое гласило: из всякой ситуации должен оставаться более чем один выход. Приплыв сюда, он поставил все на один бросок кости, а теперь слышал злобное хихиканье Судьбы. У него еще оставалось немало денег. Он мог уехать и поискать помощи где-то в другом месте, он мог вернуться в Понкее-Лаа и принять участие в войне Толстого, мог… мог остаться в монастыре, ища бегства в рутине монашеской жизни. Присматривать за садом, доить коз, убирать, готовить, принимать участие в молитвах, сборах милостыни и опеке над убогими. И уклоняться. Все время уклоняться, сражаться с мыслями, дергать узду эмоций и настроений, не зная, какие из них его собственные, а какие подсовывает безумный сукин сын. И зачем. А это приводило Альтсина в ярость. Даже конь, подгоняемый шпорами, понимает, куда всадник желает его направить. Но уклонений в один прекрасный момент могло и не хватить, а он скорее сгорит, чем позволит Объять себя по-настоящему. Кулак Битвы Реагвира не станет властвовать над его телом. Утром, через день после встречи с Райей, Альтсин проснулся невыспавшимся, с болью в голове и мышцах. При мысли об ожидающих его обязанностях ощутил тошноту. Понимание, что так он будет чувствовать себя весь день, привело к тому, что желудок завязался в узел. И речь шла не о нежелании принимать участие в монастырской жизни, которую он даже полюбил, но о чувстве, что у него может не оказаться выбора. А останься он здесь по принуждению, возненавидел бы монастырь в несколько дней. Это было неправильно. Проснуться, помыться, общая молитва, завтрак. Потом работа в саду, прополка грядок с луком и морковкой, вырывание сорной травы и крапивы, облюбовавших эту часть сада… Сосредоточиться на простейших занятиях. Ему это было нужно. Чем больше рыба рвется с крючка, тем крючок сильнее врезается ей в пасть. Дела, которые он не в силах контролировать, могут сломать человека, уничтожить, привести к тому, что он сгниет изнутри. Такой путь был бы хуже всего. Альтсин заскрежетал зубами, а потом ухмыльнулся, сражаясь с особенно упорным хвощем. Он не уступит и не отступит. Знал, где Аонэль находится. Уже кое-что. У него достаточно денег, и он знаком с людьми, которые готовы за деньги сделать почти все. Наверняка сумеет что-то придумать. Если не сегодня, то завтра обязательно найдет способ встретиться с той ведьмой и заставить ее помочь избавиться от фрагмента божественной души в его голове. Земля почти затряслась под ударами гигантских ног. Что бы ни говорили о брате Домахе, но мастером скрытности он не был. – Что случилось? – Альтсин выпрямился во все свои шесть футов, а потом еще и задрал голову, чтобы не смотреть в густую бороду монаха. – Отчего ты ничего не… а-а, точно, обет молчания. Так мне что, угадывать, что ты желаешь мне сказать, и делать это благодаря недавно открытому магическому таланту? Во взгляде Домаха промелькнули искорки веселья. – Ладно, давай-ка я подумаю. Кто-то прислал тебя с вестью, а поскольку все в курсе, что ты ничего не можешь говорить, этот кто-то решил, что я обо всем догадаюсь сам? Не подскажешь? – Вор приподнял руку, растопырив ладонь. – Два-три слова? Вместо веселости появилось сочувствие. Альтсин вздохнул. – Ладно-ладно, я понял. Приор? Где он? Только у него такое чувство юмора. У нас сейчас полдень? Значит, он у себя. Великан вздохнул, развернулся на пятке и ушел, а Альтсин собрал инструменты и направился в монастырь. Комната приора была светлой и просторной – окна здесь располагались на обеих стенах, – но лишенной любых удобств. Если не считать кровати и, что Альтсин отметил с некоторым весельем, дополнительного матраца, лежащего под стеной, единственными предметами обстановки были два табурета и маленький стол. Из-за белых стен все здесь казалось холодным и аскетичным даже для мужского монастыря. Почти мужского. Вора приветствовал взгляд пары светлейших глаз, какие он видел в жизни. Только вошел, а бледно-серые радужки едва ли не пришпилили его к стене. – Милости на добрый день, – обронил он обычное сеехийское приветствие. Сидящая на кровати девушка промолчала, лишь подтянула колени к подбородку, тщательней закуталась в плед и нахмурилась. Но смотрела внимательно и удивительно умно. – Твой сеехийский сносен, брат Альтсин, но у тебя все еще силен северный акцент. И это ее, похоже, беспокоит. Альтсин с первого дня в монастыре обучался нескольким местным наречиям. Монахи странствовали по острову как переводчики, и из того, что он знал, неплохо на этом зарабатывали. Он тоже посчитал знание местного языка необходимым. – Она не кажется обеспокоенной, – перешел он на меекхан. – Скорее, той, кто прячет под этим одеялом нож. – Потому что – прячет. Два. Я дал их, чтобы она ощущала себя защищенной. Вор посмотрел на Энроха с искренним удивлением, но встретил только ласковый, раздражающе невозмутимый взгляд спрятавшихся в сетке морщинок глаз. – Ты не всерьез… э-э… я хотел сказать, что вы, похоже, шутите, приор. – Нет. Я знаю обычаи. Если бы у нее не было оружия, она могла бы считать меня своим стражником, а себя – узником. А это обещало бы кровавые плоды в будущем. Даже слуга Нашей Госпожи не оставался бы в безопасности перед сеехийской родовой местью. Потому вчера вечером я оставил ей у кровати два ножа. Теперь они исчезли, а значит – наверняка при ней. Хочешь проверить? – Я не дурак… – Пусть говорят языком людей. – У девушки был красивый голос, мягкий и ласковый. – Или пусть этот молодой уходит. – Прости слепцу. – Альтсин вернулся к сеехийскому. – Я не хотел тебя оскорбить, но мое знание твоего языка – слабо. Это я нашел тебя вчера в порту и принес в монастырь. Взгляд девушки не смягчился, но словно бы слегка расслабился: – Я сбежала. С большого корабля с длинными веслами. – Мы догадались. Когда тебя похитили? Она сделала странное движение головой. – Несколько дней назад. Заперли меня в ящике внизу, было темно, я не понимала, день или ночь. Не знаю точно. Больше пяти дней. Мы ловили рыбу далеко от берега. Я махала рукой, когда мы их увидели, но они не повернули. Разбили нашу лодку, поймали меня петлей на палке, втянули на борт. Не знаю, что с моим братом. Альтсин вдруг понял, что на местном языке ему очень не хватает выражения – или хотя бы заменителя – «Мне жаль». – Это печально. – Да. – Она не изменила выражения лица. – Но Угий хорошо плавает. Справится. У этого корабля на парусе была черная птица. А моряки говорили на том самом языке, что и ты только что. – Эти люди – не моя кровь, – заявил он быстро, потому что это был самый разумный ответ, какой он мог дать. – А меекх – язык половины мира. Из какого ты племени?