– Он оформлен на твое имя, Лорна, – прошептала бабушка, подавшись вперед в своем кресле с высокой спинкой и держа маму за руку. – Я подписала все документы десять лет назад. Я поразилась бабушкиной предусмотрительности. Поскольку коттедж был записан на мамино имя, его не пришлось бы продавать, чтобы оплатить бабушкин уход. После этого, когда мы с мамой стояли возле дома престарелых и прощались, мама, дрожа от холода в своем ярко-оранжевом пальто, повернулась ко мне и сказала: – Я всегда знала, что моя мать – хитрая бестия, которая постоянно копит денежки. Она наверняка купила этот коттедж, чтобы получать с него лишний доход. – Подышала на свои замерзшие пальцы. – В любом случае он мне не нужен. Он твой, если тебе так хочется. Я знаю, что ты ненавидишь жить в городе. Это потрясло меня – ведь в кои-то веки я почувствовала, что мама действительно меня понимает. – Но ты даже не видела его, – запротестовала я. – Зачем мне коттедж в такой глуши? Я тоже понимала ее. Коттедж в сельской местности был бы слишком обыденным для мамы. Нет, ей нужно было солнце, сангрия и экзотические мужчины ненамного старше меня. Мама улетела обратно в Сан-Себастьян, даже не посетив коттедж. Он ее не интересовал совсем – можно сказать, абсолютно. Это помогло мне не чувствовать себя виноватой в том, что я приняла такое предложение. Дом – бесплатно. Без ипотеки. Это означало финансовую свободу – такую, на которую мы с Томом не могли рассчитывать, особенно с учетом того, что ни мне, ни ему не исполнилось и тридцати лет. Это означало, что я могу бросить свою работу в Кройдоне и работать фрилансером, в окружении идиллической сельской местности. Мечта сбылась. Но теперь я снова вспоминаю тот разговор. Десять лет назад бабушка переписала коттедж на имя моей матери. Почему? Это было сделано исключительно по финансовым причинам? Чтобы избежать налога на наследство? Или потому что она знала, что там произошло убийство? Но нет, это нелепо. Не может быть, чтобы бабушка знала об этом. Я знаю это так же твердо, как знаю, что люблю черный кофе и бутерброды с арахисовым маслом, бархатистую шерсть на ушах Снежка и запах скошенной травы. Я делаю глубокий вдох и вцепляюсь в руль, чтобы успокоиться. Я никогда не могу предсказать, в каком состоянии застану бабушку. Иногда она узнает меня, иногда ведет себя так, будто я одна из персонала, и каждый раз я как будто заново теряю ее. Когда я выхожу из машины, то замечаю, что мимо проезжает черный седан и притормаживает чуть дальше по дороге. Я не уверена, но, похоже, это та же машина, которая была припаркована возле коттеджа. Проезжая мимо, водитель поворачивается ко мне. Это мужчина, но я не могу разглядеть его черты. Это тот же человек, которого я видела до того? Он тоже собирается заехать на парковку? Но потом машина набирает скорость и уезжает вдаль по дороге. Я на мгновение замираю, глядя ей вслед и размышляя: следует ли мне о чем-либо тревожиться, или это просто пустые страхи? 4 Бабушка сидит в комнате для дневного отдыха – в эркере, у окна, выходящего на ухоженный придомовой участок; перед ней стоит кофейный столик, а напротив – пустое кресло. Вышло солнце; оно проникает сквозь тюлевые занавески, освещая пылинки, которые танцуют вокруг бабушкиной головы, словно крошечные спутники. Мое сердце так сильно сжимается от любви, что на глаза наворачиваются слезы. Когда я вижу ее здесь, мне до боли хочется вернуться в прошлое, чтобы все было как раньше: бабушка суетится на своей маленькой кухне, без конца разливая по чашкам чай, темный, точно патока, или в теплице показывает юной мне, как сажать редис. Бабушкина голова склонена вперед. Лицо у нее уже не округлое, как прежде, кожа на щеках обвисла, скулы выдаются вперед. Ее белоснежные легкие волосы – когда-то они были красивого медно-рыжего цвета, хотя бабушка всегда уверяла, будто красила их, – похожи на вату. Она раскладывает на столе кусочки пазла, и на мгновение это возвращает меня в детство, когда по вечерам после захода солнца мы сидели рядом в уютном молчании и пытались сообразить, в каком порядке приставлять к пазлу кусочки. Я стою в дверях несколько минут, просто наблюдая. В комнате излишне тепло и пахнет затхлостью, жареным мясом и переваренными овощами. Пол застелен ковром – из тех, которые можно увидеть в каком-нибудь старомодном приморском пансионе: весь в красных и золотых завитках. – У Роуз хороший день, – слышится голос у меня за спиной. Это Милли, одна из сиделок; мне она нравится больше других. Милли на несколько лет моложе меня, у нее самое доброе лицо и самая широкая улыбка, какую я когда-либо видела. А еще у нее короткие колючие черные волосы и пирсинг в обоих ушах. – Я рада этому. У меня для нее есть новости. Милли приподнимает бровь. – О-о… надеюсь, хорошие? Я стесняюсь потрогать свой живот и потому просто киваю. Не хочу думать о других, плохих новостях. О телах, найденных в саду. Милли ободряюще сжимает мое плечо, затем идет дальше, чтобы помочь пожилому мужчине, который пытается встать со стула. Я прохожу в дальнюю часть комнаты, пробираясь мимо других обитателей, сгрудившихся вокруг телевизора, мимо старика, читающего в углу газету, которую он держит вверх ногами, пока не оказываюсь рядом с бабушкой. Когда я подхожу, она поднимает глаза, и на мгновение на ее лице отражается замешательство. Мне приходится проглотить разочарование. Она не узнает меня. Сегодня у нее все-таки не лучший день. Я опускаюсь в кресло напротив. У него такая высокая спинка, что мне кажется, будто я сижу на троне. – Здравствуй, бабушка. Это я, Саффи. Бабушка молчит несколько секунд, продолжая двигать кусочки пазла, хотя она еще не начала составлять картинку. Коробка стоит на краю стола. На лицевой стороне изображен черный щенок лабрадора в окружении цветов. «Давай сначала найдем края», – всегда говорила она, а ее руки, загрубевшие из-за многочасовой возни с землей и растениями, проворно искали нужные кусочки. Но теперь в ее движениях нет никакой методичности; бабушка просто бесцельно перебирает части пазла, ее морщинистые пальцы сделались узловатыми и неловкими. – Саффи. Саффи… – бормочет она, не глядя на меня. Затем поднимает голову, и ее глаза озаряются узнаванием. – Саффи! Это ты! Ты пришла ко мне… Где ты была? Все ее лицо светится, и я протягиваю руку и касаюсь ее хрупкой кисти. Ей семьдесят пять лет, но с тех пор, как ее поместили в дом престарелых, она стала выглядеть намного старше. Я знаю: осталось недолго, прежде чем бабушкин разум окончательно погрузится в прошлое. Меня не перестает удивлять, как много она помнит о том, что было когда-то, но не может вспомнить ничего из недавних событий – например, что она ела на завтрак. – Я беременна, бабушка. У меня будет ребенок, – сообщаю я, не в силах скрыть радость и страх в своем голосе. – Ребенок. Ребенок. Так замечательно! Такой подарок! – Она сжимает мои руки, неожиданно крепко. – Ты счастливая девочка. Это… – Ее глаза затуманиваются, и я вижу, что она с усилием роется в своей памяти. – Тим счастлив? – Том. И да, он на седьмом небе от счастья. Бабушка была очень привязана к Тому до того, как впала в деменцию. Она всегда старалась сделать для него побольше, когда мы встречались. Посылала ему мелкие дары: домашний торт, бутылочку тернового джина, который она настаивала сама, ревень, который она растила в саду, зная, что Том его любит, а я – нет. «Тебе нужно его подкармливать», – говорила она мне. Такая уж привычка у ее поколения, постоянно напоминала я себе. Чтобы твой мужчина был доволен. Не то чтобы когда-либо на моей памяти у бабушки был мужчина. Мой дедушка умер еще до рождения мамы. Бабушкино лицо потемнело. – Виктор не был счастлив. О нет, он совсем не был счастлив. Виктор? Я никогда раньше не слышала, чтобы она упоминала какого-то Виктора. Бабушка говорила мне, что моего дедушку звали Уильям, но никогда не рассказывала о нем. Даже мама мало что знала о нем. Но я не хочу прерывать своими вопросами бабушкину речь, поэтому молчу. – Он хотел навредить ребенку, – продолжает она, морщась, словно от горя. – Том никогда не сделал бы ничего плохого ребенку. Он – хороший человек. Ты любишь Тома, помнишь ведь? Ее выражение лица снова меняется. – О да. Том прекрасный. Том любит поджаристые тосты на завтрак. Я улыбаюсь. Бабушка всегда готовила Тому полный английский завтрак, когда мы заезжали к ней. – Это верно. Как же мне поднять тему двух трупов, найденных в саду? Стоит ли вообще заговаривать об этом? Может, лучше пока не трогать этот ужас… Но потом я думаю о полиции, которая в какой-то момент должна будет допросить бабушку, зная, что та владела коттеджем столько лет, даже если и сдавала его в аренду. Заранее сообщу ей об этом – и появление полиции станет для нее меньшим потрясением. – И… нам нравится жить в Скелтон-Плейс, – неуверенно начинаю я. Ее лицо затуманивается недоумением. – Скелтон-Плейс? – Там находится коттедж, бабушка. В Беггарс-Нук. – Вы живете в коттедже в Скелтон-Плейс? – Да. Мама решила остаться в Испании. Ты же знаешь ее. Она любит солнце и море. Так что мы с Томом живем в коттедже. И это так щедро с твоей стороны… – Я, конечно, уже говорила ей все это раньше. Бабушка снова начинает бесцельно перебирать кусочки пазла, и я боюсь, что она меня уже не услышит. Я должна что-то сказать, быстро, пока она не ушла в себя. – И самое странное, что… когда мы начали копать сад, чтобы построить пристройку, то нашли два тела… Бабушка вскидывает голову. – Тела? – Да, бабушка. Закопанные в саду. – Мертвых тела? – Э-э-э… да. А что, могут быть какие-нибудь другие? – В Скелтон-Плейс? Я поощрительно киваю. – Женщина и мужчина. Бабушка смотрит на меня так долго, что я опасаюсь, не впала ли она в некое кататоническое состояние. Но потом ее глаза затуманиваются, как будто она вспоминает что-то. Вдруг снова хватает меня за руки, раскидывая кусочки пазла так, что некоторые из них падают на пол. – Это Шейла? – шепчет она. Шейла? – Кто такая Шейла, бабушка? Она отдергивает руки, ее глаза затягиваются туманом недоумения, словно катарактой. Сейчас бабушка похожа на испуганного ребенка, когда сидит вот так, сжавшись в высоком кресле. – Очень злая девочка. Они все так говорили. Злая маленькая девочка.