Первый удар судьбы на нее обрушился, когда девушке не исполнилось и восемнадцати лет. С блистательных высот она обрушилась в грязь – поначалу в переносном смысле, но впоследствии приходилось и в прямом брести по грязи… В 1533 г. Генрих Восьмой, после двадцатипятилетнего брака с матерью Марии Екатериной Арагонской, говоря высоким стилем, воспылал страстью к красавице Анне Болейн. Обвенчавшись с ней тайно, после объявил брак с Екатериной незаконным – а Мария, соответственно, стала числиться незаконнорожденной. Еще вчера она была наследницей престола принцессой Уэльской – и вдруг все рухнуло. Через несколько недель после рождения у королевы Анны дочери Елизаветы камергер Марии (собственно, уже бывший камергер), принес ей королевский приказ, как раз и извещавший, что Мария признана незаконной дочерью (ее мать еще раньше была лишена статуса королевы). Ей запрещалось впредь именовать себя принцессой, которой отныне становилась Елизавета, – и стать фрейлиной в свите Елизаветы. Тем же приказом строжайше запрещалось всем окружающим именовать Марию принцессой, а ее слугам высочайше предписывалось «понимать разницу между Марией и ее сводной сестрой принцессой Елизаветой». Не достигшая и восемнадцати лет девушка впервые проявила свой волевой характер. Она написала обширное послание в Тайный Совет. Лишение ее титула принцессы Уэльской она считала незаконным, потому что оно в нарушение английских законов не было передано ей лично королем или и не объявлено Тайным Советом. (Она все же была слишком молода, чтобы знать толк в юридических хитросплетениях, но у нее был хороший советчик, посол императора Священной Римской империи Шапюи. Вот он долго и служил толковым «юрисконсультом».) Далее Мария писала с явным сарказмом: «Моя совесть никоим образом не будет страдать от того, что кого-то еще станут именовать принцессой». Но заявляла, что признать потерю титула принцессы не может, потому что это было бы бесчестьем для ее родителей и «решить этот вопрос может только моя матушка, святая церковь и папа, а кроме них, никто более». Папа объявил брак Генриха с Анной Болейн незаконным – но Генрих к тому времени уже несколько лет как покончил с английской католической церковью, изрядно ее ограбив и став главой новой, англиканской. Так что указ папы стал чисто моральной поддержкой, не способной ни на что повлиять в реальности. Поэтому с Марией можно было не церемониться… В ответ на свое послание она получила сухой официальный ответ (даже не от короля и от его «сановников»), где ее именовали попросту «леди Марией, дочерью короля», запрещали впредь видеться с матерью и предписывали покинуть полагавшиеся ей прежде, как принцессе Уэльской, апартаменты. Мария написала письмо отцу, сделав вид, будто это послание было элементарно ошибкой кого-то из слишком рьяных придворных. Она писала: «Меня это слегка изумило, но я верю, что Ваше Величество к этой ошибке совершенно непричастны, потому что сомневаюсь, чтобы Ваше Величество не считали меня своей законной дочерью, родившейся в законном браке». И подписалась: «Ваша покорнейшая дочь Мария, принцесса». Письмо было достаточно смелым, даже дерзким. Вместо ответа явился посланец короля герцог Норфолк, тот самый, будущий усердный гонитель Марии – с которым она тем не менее впоследствии поступила очень благородно, став королевой, выпустила из Тауэра, хотя никто слова ей не сказал бы, оставь она его там на веки вечные. Норфолк набросился на Марию с проклятьями и отборными ругательствами. Не выбирая выражений, ругал за то, что она отказывается преклонять колени перед Анной Болейн и Елизаветой, требовал, вульгарно выражаясь, не ерепениться и принять всё, что ей предписывал королевский указ. В заключение сообщил: будь Мария его собственной дочерью, он сграбастал бы ее за волосы и колотил головой об стены до тех пор, пока она «не станет мягкой, как печеное яблоко». Очень воспитанный был джентльмен… Интересно, что Генрих, выслушав доклад Норфолка о его встрече с Марией, сказал, что Норфолк все же был с Марией «слишком мягок». Вот так вот. В чем, по мнению Генриха, должно было заключаться более твердое обращение, мы не знаем. Большая История свидетельств не сохранила. Может быть, король считал, что герцогу следовало не ограничиваться устными угрозами, а в самом деле поколотить Марию головой об стену? А в общем, добрейшей души человеком был наш Жирный Гарри – Марию он все же не казнил, хотя имел к тому все возможности: кто бы осмелился сказать слово против? Чтобы самому лишиться головы? Вскоре с новым королевским указом явился тот же Норфолк. В указе предписывалось лишить Марию свиты, вплоть до последнего слуги, ее дворец Бьюдли переходил к брату Анны Болейн Джорджу, а самой Марии было высочайше повелено отправиться в Хэтфилд, резиденцию и принцессы Уэльской Елизаветы и стать ее фрейлиной. Вдобавок следовало конфисковать все ее драгоценности и дорогие наряды, оставив минимум одежды. Мария вновь заявила, что считает принцессой Уэльской исключительно себя. В ответ Норфолк рявкнул: он пришел исполнить королевскую волю, а не разводить дискуссии. В Хэтфилд Марию привезли чуть ли не силой, и там ей пришлось нелегко. Шапюи писал своему императору, что Марии предоставили «худшие апартаменты во всем дворце, которые не годились даже для камеристки. У ее опекунов коварные замыслы, они хотят уморить ее через страдания или еще каким-нибудь путем и при этом принудить отказаться от своих прав… а возможно, найдут жениха низкого происхождения или станут потворствовать ее соблазнению, лишь бы иметь оправдание тому, чтобы лишить Марию прав наследования». Унижений в Хэтфилде Мария хлебнула немало. Почетное место за обеденным столом занимала крошка Елизавета, а Марию усаживали чуть ли не в самом конце стола, что (и в последующие времена, и не только в Англии) означало, что ее положение здесь предельно низкое и она стоит лишь на ступенечку выше простых слуг. Мария не сдавалась. Всякий раз, когда при ней Елизавету называли принцессой, она во всеуслышание заявляла, что этот титул по праву принадлежит исключительно ей. И всякий раз, когда к ней обращались попросту «леди Мария», она требовала, чтобы ее называли принцессой. Это было не упрямство, а продуманная тактика (подсказанная, скорее всего, тем же Шапюи). Промолчав хоть однажды, Мария создала бы опасный прецедент, как бы подтвердив, что принимает указ короля о лишении ее титула. Вот она и не молчала. Первые два месяца Мария и Шапюи ухитрялись поддерживать переписку через одну из симпатизировавших Марии горничных. Однако потом эту девушку прогнали с места и этим не ограничились: и свиту Елизаветы, и слуг основательно «зачистили», выставив вон всех, кто был замечен в малейших симпатиях к Марии – или хотя бы подозревался в таковых. На третий месяц в Хэтфилд неожиданно приехала королева Анна Болейн, женщина умная и коварная. И завела разговор мягонько, вежливо – форменная лиса Алиса. Пригласила Марию приехать к ней во дворец и публично выразить почтение, уверяя: если Мария станет почитать ее как королеву, она приложит все силы, чтобы помирить Марию с отцом и даже устроить так, чтобы к Марии «относились так же или даже лучше, чем прежде». Мария столь же вежливо ответила: «В Англии я не знаю другой королевы, кроме моей матушки. Но если вы, леди Анна, изволите поговорить обо мне с Его Величеством, я буду вам за это весьма признательна». Анна недвусмысленно намекнула, что король может разгневаться на дочь еще больше, и повторила предложение – но Мария осталась непреклонна. Анна ушла в ярости, заявив в коридоре приближенным: чего бы это ей ни стоило, она «обломает гордость этой разнузданной испанской девки». Это были не пустые слова. Шапюи, как и надлежит толковому послу, завел при дворе Генриха немало осведомителей. И докладывал своему императору: от «источника, заслуживающего доверия» получил сведения о разговоре Анны с братом. Анна заявила открытым текстом: как только король покинет страну, оставив ее «на хозяйстве» (Генрих собирался на войну во Францию), она постарается Марию сжить со света, «либо уморив голодом, либо как-то иначе». Брат сказал, что король может после такого серьезно разгневаться. Анна упрямо заявила, что все равно постарается Марию уморить, пусть даже «ее после этого сожгут живьем». Дело тут, конечно, было не в какой-то злобе, а в стремлении Анны любой ценой сохранить трон за своей дочерью. В конце концов король во Францию все же не поехал. Но режим содержания Марии, выражаясь современным языком, еще более ужесточили. Когда к ней приезжал в гости кто-то смелый из знати – якобы засвидетельствовать почтение Елизавете, но одновременно и увидеться с Марией, Марию запирали в ее комнате. Точно так же с ней поступали по приказу короля, когда он приезжал навестить младшую дочь. К Марии в качестве персонального цербера приставили леди Шелтон, тетку Анны Болейн. Поначалу она, что интересно, Марии искренне симпатизировала, но семья ее убедила: ненужную жалость нужно отбросить и защищать исключительно интересы семейства Болейн, которые гораздо ближе к телу, чем какая-то девчонка-католичка. Леди Шелтон с этим согласилась – и стала форменной тюремщицей. Анна дала ей инструкцию: всякий раз, когда Мария называет себя принцессой, «давать ей пощечины и вообще бить и обзывать проклятым бастардом, каковым она и является». Выполняла ли эти инструкции леди Шелтон, мне неизвестно – но сохранились свидетельства, что достойная леди не раз пугала Марию, заявляя, что король-де вот-вот распорядится ее обезглавить за отказ признать принцессой Елизавету. Так и останется неизвестным, в самом ли деле король это говорил или леди Шелтон все это сама придумала по указке племяшки Анны – в рамках запугивания (Шапюи считал, что Мария принимала эти угрозы всерьез и готовилась к смерти, проводя в молитвах долгие часы). Унижения продолжались. Во время поездок за пределы дворца Елизавету везли в бархатном паланкине, а Мария вместе с прочей свитой либо ехала в предназначавшемся для особ невысокого звания паланкине кожаном, либо шла пешком, грязь там или не грязь. За две недели до девятнадцатилетия Мария опасно заболела и пролежала в постели долго. Некоторые историки считают это отравлением – но ясности никогда не придется внести. Как бы там ни было, милейшая леди Шелтон проявила к больной самое искреннее участие. Стоя возле ее постели, громко говорила придворным, что никак не может дождаться, когда Мария наконец умрет и насколько кстати будет ее смерть, которая освободит их всех от обязанностей тюремщиков. Да уж, душевная была тетушка… Давно известно, что Госпожа Судьба порой любит пошутить очень жестоко. Всего через три года после того, как Марию лишили титула принцессы Уэльской и прав на престол, та же участь постигла Елизавету… Анна Болейн, при всем ее уме и коварстве, переоценила свое влияние на короля. Была одна-единственная возможность сохранить и даже усилить расположение короля, но Анна как раз не смогла ею воспользоваться. Можно сказать, по чисто техническим причинам… Дело в том, что Генрих Восьмой (в чем его на сей раз трудно упрекнуть) страстно желал иметь сына-наследника. Собственно говоря, в первую очередь он и развелся с уже неспособной к деторождению Екатериной Арагонской и взял в жены молодую Анну Болейн. Однако и тут не повезло – первенцем стала Елизавета, а после второй беременности случился выкидыш, причем мертвый ребенок (несомненно, к нешуточной ярости Генриха) оказался как раз мальчиком. Генрих стал всерьез подозревать, что наследника от Анны ему не дождаться. И решил проблему своими обычными специфическими методами. Поступил согласно пошловатой поговорке: если в борделе дела идут плохо, меняют не кровати, а девок. Анну Болейн отдали под суд по целому букету насквозь вымышленных (в чем сходятся все историки) обвинений и отрубили голову в Тауэре. Это с Екатериной Арагонской, дочерью короля и родственницей императора, так поступать было слишком опасно – а с Анной обстояло гораздо проще. В Англии никто и пискнуть не посмел (и из страха перед Генрихом с его милой привычкой отрубать оппонентам головы, и потому, что Анна Болейн, принадлежавшая к не особенно знатному семейству, многим была, простите за вульгарность, до лампочки). Осуждения со стороны европейского общественного мнения ждать тоже не приходилось – ни один монарх Европы не признал королевский титул Анны, при европейских дворах ее без церемоний называли «наложницей» и «шлюхой». Так что все прошло гладко – и всего через 11 дней после казни Анны Генрих вступил в брак с Джейн Сеймур. Обжегшись дважды, он не спешил ее короновать, пока не родится сын, – но заранее на всякий случай повторил с Елизаветой тот же финт, что с Марией: объявил незаконной дочерью и лишил титула принцессы Уэльской. Вряд ли трехлетняя кроха понимала, что произошло, – но не могла не почувствовать резкого изменения отношения к ней окружающих. И, несомненно, с детским простодушием спрашивала: почему ее теперь не называют принцессой и не отдают прежних почестей? Что ей отвечали, я не знаю (по-моему, и историки не знают, потому что мемуаров на сей раз никто не оставил). В 1537 г. бабахнул очередной утвержденный парламентом «Акт о престолонаследии», где незаконнорожденными объявлялись и Мария, и Елизавета, а также несомненно неизвестный читателю Генрих Фитцрой. Совершенно непонятно, почему он попал в список – он и так был незаконнорожденным сыном Генриха, прижитым где-то на стороне. Кстати, имейте в виду: фамилия Фитцрой (или Фиц-Рой) всегда давалась незаконным сыновьям английских королей. В истории Англии Генри Фитцрой проскользнул этакой бледной тенью – вполне возможно, и создалась бы группировка, пожелавшая сделать его «живым знаменем» (еще до смерти Генриха в Тайном Совете звучали предложения сделать его наследником престола, поскольку он, собственно, в равном положении «с этими двумя девками», так что лучше уж выбрать мужчину). Трудно сказать, как могли бы развернуться события, – но Генри совсем юным умер от чахотки… Положение Марии изменилось резко. Ее вернули ко двору (а чуть позже и Елизавету), пригласили хороших учителей – но обе так и пребывали в неопределенном статусе «леди, дочь короля». Титул принца Уэльского (или принцессы) около года оставался «вакантным», пока его не получил родившийся у Джейн Сеймур сын Эдуард. Мария и Елизавета около десяти лет оставались в своем неопределенном статусе (причем были моменты, когда и той и другой грозила смертная казнь). Лишь незадолго до смерти Генрих все же признал их законными дочерьми и включил в список престолонаследников… Выпавшие на долю Марии испытания многих способны были заставить озлобиться, ожесточиться, зачерстветь душой – но с Марией этого не произошло. Однако несчастья ее преследовали и после того, как она оказалась на престоле… В первую очередь явно неудачной оказалась семейная жизнь. Мария, как уже говорилось, чуть ли не с первого взгляда влюбилась в Филиппа со всем нерастраченным пылом тридцатисемилетней женщины – а вот от Филиппа столь пылких чувств ждать не приходилось. Чисто по-мужски его понять можно: вряд ли молодому красавцу двадцати шести лет (чьей первой женой была юная и очаровательная португальская принцесса, умершая от родильной горячки) доставляло особенное удовольствие ложиться в постель с женщиной на одиннадцать лет старше себя, да к тому же некрасивой. Мы все мужики, мы его поймем. Однако Филипп держал себя в руках и свои настоящие эмоции сохранил при себе, старательно исполняя супружеский долг. Высокая политика, да. Ставки были очень уж велики: в случае если бы сын Филиппа от первого брака дон Карлос умер бездетным, а у Марии и Филиппа родился бы сын, он стал бы повелителем доброй половины тогдашнего известного мира. Не только королем Англии и Ирландии. К нему по наследству переходили бы все принадлежащие Филиппу земли – три испанских королевства (Кастилия, Арагон и Гранада), королевства Неаполя и Сицилии, два герцогства – итальянское миланское и французское Франш-Конте, нынешние Нидерланды, Бельгия и Люксембург (проходившие тогда под общим названием Фландрия), Канарские острова, острова Зеленого Мыса, Молуккские острова (крайне богатые пряностями, в те времена ценившимися чуть ли не на вес золота), Филиппины, Тунис и, наконец, земли в Вест-Индии, обширные испанские владения в Мексике и Перу – богатейший источник золота и серебра. Кроме того, он становился бы наследником престола Священной Римской империи. Могла бы сложиться впечатляющая супердержава – а если учесть, что дон Карлос был психически болен и долгой жизни ему лекари не обещали… Для осуществления этого грандиозного плана требовалось одно – чтобы Мария родила сына. И действительно, оказалось, что она беременна – со всеми присущими беременности признаками. На очередной сессии парламента его члены прекрасно разглядели ее ставший огромным живот. Дошло до того, что какие-то то ли дураки, то ли провокаторы поторопились объявить о рождении у королевы сына. Вот только живот вдруг опал, и все признаки беременности исчезли. Впоследствии мнения врачей двадцатого века разделились: одни считали, что это была ложная беременность на нервной почве – явление, превосходно медикам известное. Другие, учитывая, как учено выражаются врачи, анамнез, то есть предшествующее течение болезни (всю жизнь менструации у Марии были нерегулярными, с частыми задержками), полагали, что Мария страдала водянкой яичников – одним из симптомов этой болезни как раз и служит вздутие живота. Как бы там ни было, беременность оказалась ложной. Более того – врачи стали осторожно намекать, что Мария, очень возможно, бесплодна. Филипп, надо отдать ему должное, держался с женой ровно и безупречно – но, безусловно, ни малейших чувств к ней не питал (что она, вполне возможно, женской интуицией чуяла). Ну, а разговоры медиков о бесплодии Марии разрушали все его грандиозные планы. Жена, похоже, ему попросту опостылела, и он при первой возможности покинул Англию, когда подвернулся вполне благовидный предлог: его отец, Карл Пятый, отрекся от испанского престола и намеревался передать испанскую корону сыну. И ложная беременность, и отъезд мужа, которого она искренне полюбила, душевного спокойствия Марии не прибавили… Правда, примерно через полтора года, уже давно будучи испанским королем, Филипп в Англию вернулся. Причины на сей раз были чисто шкурные… ах, пардон, политические. Испания начала войну с Францией, и Филипп ждал от жены поддержки. Отказать любимому супругу Мария не могла – и английские войска оказались во Франции (исторической точности ради нужно добавить, что до этого французы попытались высадить в Англии десант, но были отбиты). Война оказалась для англичан неудачной, и Англия потеряла свое последнее владение во Франции – Кале. Не только важную крепость, но и важнейший центр английской торговли шерстью в Европе. Очередной удар для Марии – и очередной удар по ее репутации. Один из современников (явно выражая мнение многих) с горечью писал: «Ослабела тогда Англия чудовищно – и в смысле количества людей, и в смысле денег, и в смысле состояния духа. Англичане отправляются на войну понурив головы, а возвращаются измученными и потерянными. Все у них валится из рук, и они просто не знают, за что взяться». По мнению автора записок, дело усугублялось еще и тем, что и в самой Англии все обстоит крайне неблагополучно, страна катится под откос. «Куда ни посмотришь – одни плахи, четвертования, костры, виселицы, налоги, поборы, нищета. Дома приходят в запустение, и за границей то, что вчера было нашим, сегодня уже не наше». В общем-то, говоря о казнях, безымянный автор здорово сгустил краски – они вовсе не имели такого уж большого размаха. Однако костры, на которых сжигали людей, были – за что Мария подверглась посмертному осуждению и, без преувеличения, лютой ярости потомков. Попробуем разобраться с этими кострами насколько можно беспристрастнее… Действительно, за пять неполных лет правления Марии на кострах как «еретики» погибли примерно триста человек, в основном видные и активные деятели протестантского сопротивления. Придя к власти, Мария решила восстановить в Англии католицизм в том виде, в каком он существовал до Реформации Генриха Восьмого, и вернуть ему прежнее положение господствующей церкви. Это сняло бы до сих пор действовавшее отлучение Папой Римским Англии от церкви. Мария сформировала новый Тайный Совет – исключительно из католиков. И созвала новый парламент – тоже состоявший только из католиков. Парламент отменил абсолютно все указы Генриха, касавшиеся церковной Реформации. Многие видные деятели англиканской церкви, епископы и архиепископы, были арестованы. Повсюду в церквах была восстановлена месса. Правда, чтобы не поднимать смуты, всех священников, рукоположенных во времена англиканства, «утвердили» в прежнем сане, а все заключенные ими браки признали действительными. Палку перегибать не стали. Знатные господа, крупные землевладельцы, вообще богатое дворянство восприняло Контрреформацию со спокойствием погруженных в нирвану буддийских монахов. К тому времени давно улетучилось их религиозное рвение времен раннего Средневековья. Знать во всех европейских странах (и в России с приходом Петра Первого) относилась к вере как к необходимому декоративному элементу, что ли. Некоторые (то ли самые честные, то ли самые циничные, то ли всё вместе) говорили открыто: религия нужна в первую очередь, чтобы держать в повиновении быдло – а благородные господа вовсе не обязаны мало-мальски серьезно к ней относиться. Следует соблюдать приличия – и только. Раньше приличия ради ходили к мессе, потом на англиканские богослужения, теперь опять к мессе – в чем проблема? Они оказались несгибаемы в другом – категорически отказались возвращать церкви конфискованные у нее Генрихом и проданные потом или подаренные земли. Вот тут уж вопрос был насквозь жизненный: мы готовы молиться хоть на готтентотский манер, но землицу не трогайте, за нее костьми ляжем… В этом вопросе знать сомкнулась прямо-таки македонской фалангой, так что даже волевой Марии пришлось отступиться – она была умная и прекрасно поняла, что с таким количеством такой оппозиции бороться бессмысленно, потому что ни малейших шансов на победу нет… А вот в простом народе сопротивление восстановлению католицизма стало принимать широкий размах. Причина отнюдь не в протестантах, хотя именно они представляли главную опасность. Протестанты всех толков (исключая разве что квакеров) никогда не отличались голубиным нравом и в жестокости ничуть не уступали католикам, а то и превосходили их (о чем подробнее чуть позже). Религиозные диспуты они предпочитали вести отнюдь не чинными парламентскими методами. Вот и теперь показали себя во всей красе: в одном графстве сожгли католическую церковь, правда, пустую и ночью, зато в другом церковь подожгли средь бела дня, во время мессы, когда она была полна прихожан. Слуга дворянина-протестанта, услышав, как какой-то горожанин хвалил мессу, отреагировал жестко и незатейливо: выхватил кинжал и дважды ударил католика, чтобы не болтал, чего не следует. Архиепископ Гардинер, со всем пылом осуществлявший Контрреформу, носил под сутаной кольчугу, а ночью его стерегла сотня телохранителей – и это, учитывая настроения лондонцев, было вовсе не напрасной мерой предосторожности. Потому что дошло до того, что кто-то даже ухитрился забросить ночью в окно королевской спальни дохлую собаку с веревкой на шее, с отрезанными ушами и запиской, гласившей, что всех католических священников Англии следует повесить, как этого паршивого пса… Беда и главная сложность была в другом – не в протестантах, а в прихожанах англиканской церкви. Выросло целое поколение, с детских лет привыкшее к англиканской церкви – к Библии и молитвенникам на английском, к богослужениям на английском, а что такое месса, они совершенно не представляли. И теперь совершенно искренне не понимали, почему их заставляют слушать эту непонятную мессу, почему богослужение теперь будет идти на непонятной им латыни, и на ней же будут Библия и молитвенники. Да к тому же многие, плохо знавшие даже недавнюю историю, столь же искренне полагали, что католицизм – какой-то зловещий заговор иностранцев против англичан. Вот они и протестовали. Сначала казни сожжением были крайне редки, но потом получился заколдованный круг: чем сильнее крепло сопротивление, тем больше вспыхивало костров – а чем больше вспыхивало костров, тем сильнее крепло сопротивление… Из Англии хлынула волна религиозной эмиграции – в первую очередь протестантов. Кстати, негласно поощрявшаяся властями: по приказу Марии (в который раз повторяю, отнюдь не жестокой) самых одиозных и опасных протестантских лидеров, боровшихся против Контрреформации, ненадолго арестовывали (этакий мягкий намек), а потом выпускали и ничуть не препятствовали бежать из Англии. Другим, не заморачиваясь хлопотами, по первой просьбе выдавали официальные документы на выезд (некое подобие заграничных паспортов существовало уже в те времена). Так покинули королевство не принявшие возврата к католицизму епископы Пон и Бейл, видный протестантский проповедник шотландец Джон Нокс по прозвищу Неистовый Джон, будущий автор капитального «Труда о религиозных преследованиях в Англии» Джон Фокс, чья книга и сегодня ценна для историков. Кроме них, на континент хлынули сотни людей попроще и абсолютно незнаменитых – от фермеров и бакалейщиков до ювелиров и адвокатов. Многие поселились в протестантских областях Швейцарии и Германии и занимались там прежним ремеслом, но упертые образовали активно действующие эмигрантские центры в Женеве, Франкфурте и Страсбурге (вот откуда это началось!). И сложа руки они не сидели – в большом количестве печатали в местных типографиях брошюры и листовки, в первую очередь направленные против королевы, ее испанского супруга и «дурных советников». Благо выполнявшие заказы французские и германские печатники сплошь и рядом английского не знали и набирали то, чего не понимали – алфавит-то был один и тот же. Исторический курьез: в апреле 1554 г. магистрат города Данцига прислал Марии покаянное письмо, где очень извинялся за то, что в их городе была напечатана оскорбительная для королевы листовка: «печатник и его сын признались, что сути написанного не знали, поскольку не ведали по-английски, а при наборе различали буквы только по форме». Неистовый Джон очень быстро написал сочинение под названием «Истинное наставление исповедующим Божью правду в Англии», где утверждал, что Мария «предала интересы Англии, приведя в страну чужака и сделав его королем, превратив тем самым всех простых людей в рабов гордого испанца». Истине это не соответствовало нисколько – Филиппу и в самом деле присвоили королевский титул, но за все время своего пребывания в Англии он не имел ни малейшего влияния на какие бы то ни было государственные дела. Но читатели верили – в точности так, как во время нашей перестройки, не к ночи будь помянута, верили не то что чуши, а откровенной клинике (когда, например, некий профессор на полном серьезе утверждал, что Сталин некогда в качестве заначки на черный день закопал брус из чистейшей меди в четыреста километров длиной. Нужно только его найти, выкопать, продать на Запад, и будет всем счастье. И ведь находились люди, которые этому верили! Я сам таких встречал тридцать лет назад…). Кстати, заканчивал Нокс со свойственной протестантам кротостью: «Ее (Марии. – А.Б.) сообщники в этом предательстве, в особенности Гардинер, эта помесь Каина и Иуды-предателя, должны быть убиты во имя справедливости и истинной веры». Протестанты любили убивать во имя справедливости, что доказывали неоднократно… Эта и множество других брошюр, а также разнообразных листовок по конспиративной цепочке доставлялась в Англию, где их разбрасывали на улицах Лондона и других больших городов, а также на больших дорогах… Этот поток, как сказали бы мы сегодня, подрывной литературы тоже стал причиной того, что власти ужесточили репрессии. По тому же правилу заколдованного круга. За границу выпускать перестали, арестовывали все чаще. В статьях лондонского епископа Боннера чуть ли не в каждом абзаце мелькало слово «инквизиция» – которую, по мнению епископа, давно следовало бы ввести в Англии… Не все так просто. Это была не позиция властей, а личное мнение Боннера – его статьи появились в печатном виде без одобрения королевы, короля и Тайного Совета. Боннер, кстати, советовал расправляться с еретиками изящнее – во избежание новых народных бунтов казнить не публично, а тайно. Самое интересное, что не сохранилось никаких свидетельств того, что Мария была среди самых яростных приверженцев массовых сожжений. Наоборот, сохранилась написанная ее рукой записка, из которой явствует, что борьбу с протестантами путем репрессий нужно рассматривать как временную меру, а уж если ее приходится вести, то разумно и не поддаваясь мстительности. «Что касается наказания еретиков, то я считаю, что хорошо бы было наложить наказание в самом начале, без большой жестокости или пристрастия, но соблюдая должную строгость по отношению к тем, кто выбрал лживую доктрину, чтобы обманывать простаков. При этом надо дать этим людям возможность ясно уразуметь, что они осуждены не без основания. Тогда другие, узнав правду, будут остерегаться быть соблазненными впадением в ересь. Очень важно также, чтобы в Лондоне никто не был сожжен без присутствия кого-то из членов Совета. А во время такой казни, здесь и в любом другом месте, должна быть произнесена добрая и благочестивая проповедь». Сравните с очередным посланием Джона Нокса: «Это не только законно – наказать смертью таких, которые стремятся ниспровергнуть и истинную веру, но к этому следует обязать магистраты и вообще всех людей». Или с письмом главы самого крайнего течения в протестантизме, впоследствии названного его именем, Жана Кальвина, герцогу Сомерсету: «Ни в коем случае не следует допускать никакой сдержанности и терпимости. Этим можно погубить дело оздоровления религии». Кстати, Джона Нокса нынешние воинствующие западные феминистки, попадись он им, наверняка порвали бы на тряпки. Неистовый Джон опубликовал очередной памфлет, на сей раз имевший мало отношения к религии. Его содержание ясно из самого названия – длинного, как было принято в ту пору: «Первый трубный глас против чудовищного нашествия легионов женщин». Суть была проста: женщины, совершенно неважно, католички они или протестантки, не имеют права управлять государствами и вообще принимать какое бы то ни было участие в государственных делах. Нокс писал: «Женщина, несущая бремя правлений над людьми, землями либо городами – это противно самой природе, оскорбительно для Господа нашего, противоречит его высшей воле и законам, которые он для нас установил, наконец, отрицает самое понятие справедливости». Поскольку, по глубокому убеждению Нокса, женщины обладали множеством несовершенств и пороков, по сравнению с мужчинами были «слабыми, хрупкими, нетерпеливыми, глупыми, непостоянными и не способными организовать никакое дело». По сравнению с мужчинами они «слепы, слабы, глупы и нерешительны». А потому женщина у власти, особенно во «главе государства – «политическое уродство», которое нужно искоренить раз и навсегда. Попался бы он даже не феминисткам, а «железной леди» Маргарет Тэтчер… Впрочем, применительно к текущей действительности памфлет Нокса имел и практическое значение: по нему выходило, что и королева Мария – то самое политическое уродство, которое стоит искоренить любыми средствами… И все же… Эти триста костров в правление Марии были жестокой реальностью, от которой не отмахнуться. Они были. Конечно, сжигать на кострах живых людей – нехорошо. Марию на века припечатали прозвищем Мария Кровавая, Кровавая Мэри, Bloody Mary. Чарльз Диккенс, человек эмоциональный, был к ней особенно безжалостен: «Как Марию Кровавую ее всегда будут вспоминать в Великобритании с содроганием и ужасом». Да и в дальнейшем английские историки выражались о ней немногим мягче – да и историки других стран, в том числе и нашей. Даже авторы более-менее объективных биографий Марии, даже те, кто в своих книгах опровергают многие расхожие мифы о «коронованной садистке» и «жесточайшем католическом терроре», все же называют свои книги не иначе, как «Мария Кровавая». Еще в последние годы жизни и правления Марии наводнившие страну эмигрантские трактаты и листовки именовали ее «свирепой и безумной женщиной», «Вероломной Марией», «Злобной Марией». Потешались над ее ложной беременностью, набожность королевы называли «карикатурным слепым фанатизмом», силу воли – «свирепостью», любовь к мужу – «рабской зависимостью вкупе с разнузданной похотью». Уже в относительно близкие к нам времена именно «в честь» Марии назвали широко распространенный коктейль «Кровавая Мэри». (Небольшое гастрономическое отступление для гурманов алкоголя. Вопреки распространенному заблуждению, «Кровавая Мэри» – это вовсе не «водка, аккуратно, чтобы не смешивать, налитая поверх томатного сока». Точнее, это облегченный вариант. Настоящий рецепт «Кровавой Мэри» гораздо сложнее. 3/10 водки, 6/10 томатного сока, 1/10 лимонного, соусы «Вустерширский» и «Табаско», сок сельдерея, соль и перец по вкусу. Смешать все в бокале со льдом, украсить ломтиком лимона и веточкой сельдерея.) Но вернемся к более серьезным вещам. Триста костров Марии – это одна из тех вещей, о которых принято говорить: оправдать нельзя, но попытаться понять можно. Абсолютно невозможное дело – «попытаться понять» Генриха Восьмого, Гитлера и Пол Пота. А вот Марию вполне можно попытаться понять. Очень уж сложно все обстояло, и есть несколько весьма важных аспектов, мимо которых объективности ради просто нельзя пройти. Начнем с того, что сожжения на кострах продолжались не все пять неполных лет правления Марии, а гораздо меньшее число времени – три с половиной года. В первые года полтора ее правления, как я рассказывал выше, власти предпочитали совершенно бескровные методы – закрывали глаза на эмиграцию видных протестантских проповедников, а то и прямо к ней подталкивали. Наказания ограничивались тем, что тех, кто «произносил ужасную ложь и подстрекательские слова против Ее Величества королевы и Совета», выставляли к позорному столбу (ушей при этом в отличие от практики прошлых царствований не резали). После чего отпускали на все четыре стороны. Политика властей ожесточилась только через эти полтора года – когда помянутые эмигрантские центры наводнили Англию подрывной литературой и стало ясно, что борьба идет не на жизнь, а на смерть. Тогда-то и состоялись первые сожжения – в апреле 1555 года. Причем их одобряли далеко не все в ближайшем окружении Марии… Примасом, то есть главой католической церкви Англии, жаждал стать Гардинер (фанатизм и честолюбие часто вовсе не исключают друг друга), но он умер, и это место занял кардинал Реджинальд Поул. Человек был надежный, люто ненавидевший наследие Генриха Восьмого и в первую очередь его самого. За то, что Генрих расправился со всеми его родными. Казнил мать Поула – ту самую известную нам по первому тому леди Солсбери, которая яростно сопротивлялась казни и рассталась с головой после одиннадцати ударов топором. Двух братьев Поула и его племянника Генрих кого казнил, кого заключил за решетку. Причина на сей раз была не в садизме – семейство имело в жилах капельку королевской крови, а таких Генрих методично вырезал вслед за своими тезками, Шестым и Седьмым. Епископа он оставил в живых и на свободе потому, что тот, как духовное лицо, не мог иметь потомства, а следовательно, был не опасен. Так вот, Поул как раз не одобрял сожжений и делал все, чтобы их прекратить или по крайней мере свести к минимуму. После того как на костер отправили вторую группу осужденных протестантов, не кто иной, как духовник короля Филиппа Альфонсо де Кастро, в присутствии королевской четы произнес в соборе проповедь, в которой эту казнь осудил, сказав, что она «противоречит учению Христа, и терпеливое убеждение оказало бы куда большее воздействие на души еретиков, чем страх перед костром или даже угроза вечного проклятия». Как видим, далеко не все было просто и однозначно. Свою роль играло и прекрасно нам знакомое по собственной истории 20–30-х годов прошлого века «избыточное рвение на местах» – то, что у нас зовется справедливо «перегибы на местах». За которыми Мария (как впоследствии Сталин) не всегда могла усмотреть.