Грейс часто задавала себе вопрос, о чем шептались за ее спиной и за спиной родителей по поводу ее похищения. Не исключено, что некоторые жители поселка знали нечто такое, что могло бы помочь полиции найти похитителя или похитителей. Но ничего не просочилось, как во всех деревнях, где все всё знают, но ничего никому не говорят. В глубине души Грейс разрешила себе ненавидеть этих людей, которые не только не помогли ей, но и смотрели косо, даже с некоторым осуждением. Она повернула к старому кладбищу, каменные кресты которого укрывал толстый слой снега, и вскоре выехала на дорогу, карабкающуюся по склону холма уже за поселком. Температура медленно опускалась. На голых ветках деревьев лежал иней, туман сгущался. Грейс почувствовала, как в ней горькой волной поднимается предчувствие. Она приближалась. Грейс ухватилась за свою злость, чтобы не потерять мужества и держаться твердо, после чего резко нажала педаль газа, не сводя глаз с дорожки, прорезавшей заледеневший лес слева. Приступ тревоги, такой сильный, какого она не испытывала уже много лет, оглушил ее. Вцепившись в руль, заглушив двигатель, она закрыла глаза, чтобы прийти в себя. Да, это произошло с тобой здесь, но это прошло, – мысленно повторила она. – Ты больше не та испуганная девочка. У тебя больше нет причин бояться. Но боль от травмы была упряма, и сердце заколотилось еще сильнее. Грейс в ужасе открыла глаза, почти убежденная, что сейчас кто-то грубо вытащит ее из машины и похитит. Она подняла подлокотник сиденья, ища коробочку с печеньем, которую обычно прятала там раньше на случай приступа булимии. Но она давно уже заменила ее бутылкой воды. – Вот идиотка! – обругала она себя. Фрустрация, по крайней мере, помогла тем, что оживила злость и жажду мести. Если она страдала до такой степени, что в течение долгого времени искала спасения в еде, то только из-за пережитых ею мучений. Она с новой решимостью повернула голову к дорожке, по которой с тех пор никогда не ходила, и смотрела не моргая, как смотрят в лицо самой страшной опасности. В памяти всплыло все: пугающие шаги за спиной, ранец, который резко дернули назад, нехватка воздуха, когда чья-то вонючая рука зажала ей рот и нос, боль в коленках, когда она ударилась ими о дно кузова фургончика, и такой всеохватывающий ужас, что она от него потеряла сознание. Пусть раны открыты, но страх ушел, – подумала она. И нажала на газ. Ветви деревьев закрывали дорогу, широкие ямы, прорытые дождями, и камни, царапавшие днище, свидетельствовали о том, что за дорогой не следили уже много лет. Грейс ехала осторожно, опасаясь как рытвин, так и своей реакции, когда прибудет к месту назначения. И вот, через несколько минут, из тумана появился дом. Молодая женщина заглушила двигатель, загипнотизированная этим пейзажем, относящимся к другой жизни. Если абстрагироваться от снежного покрова, то ничего не изменилось: сад с зарослями рододендронов, любимое укрытие в еще счастливую пору детства, два розовых куста, карабкающиеся по стене и соединяющиеся аркой над входной дверью. Там для маленькой девочки, которой она была, находился портал в сказочный мир. Сарай, наследие старой фермы, по-прежнему стоял на своем месте, сбоку от главного здания. Некогда склад старых вещей, в котором можно было найти всевозможные сокровища, он превратился в гараж, когда родители решили купить машину, чтобы возить Грейс в школу после «того случая», как они привыкли называть ее похищение. Взволнованная сильнее, нежели могла себе представить, Грейс поддалась этой ностальгии, смешанной с отвращением, от которого перехватывало горло. По ее щеке скатилась слеза. Она вытирала ее тыльной стороной руки, когда на телефоне сработал звуковой сигнал о поступившем эсэмэс. Эллиот Бакстер, ее начальник в управлении, подтверждал, что видел ее заявление о предоставлении внеочередного отпуска на три дня, когда заходил в свой кабинет за папкой досье, и беспокоился, все ли у нее в порядке. Грейс ответила, что, поскольку срочных дел сейчас нет, она хочет немного отдохнуть. После своей реабилитации в качестве детектива, ей больше не приходилось оправдываться или опасаться произвольных решений со стороны начальства, которое публично поблагодарило ее за работу в деле Айонского монастыря. Зато, хотела она того или нет, но в это мгновение на нее вновь накатил страх. Страх перед тем, как пройдет ее разговор с той, с кем она не разговаривала уже пятнадцать лет. Она взглянула на часы: 8.32. Пора. Несмотря на капюшон парки на меху, накинутый на голову, ее лицо обжег холод и стали колоть иголки снежинок. Она сделала несколько шагов по направлению к дому, слыша только скрип снега под ногами, остановилась перед входной дверью и опустила капюшон на плечи. Деревенская тишина была такой безграничной, что слышен был едва уловимый шелест хлопьев снега, ложащихся на землю и листья. Словно в сказочном королевстве, которое фея погрузила в вековой сон. Грейс и сама едва не превратилась в застывшую на морозе статую, но вздрогнула всем телом, когда холодная капля растаявшего снега, скатившаяся с розового куста, упала ей на шею. Очнувшись, она нажала на кнопку звонка, пока мужество не оставило ее. Едва она успела справиться с волнением, вызванным в ней звонком из детства, как послышались приближающиеся шаги. Бряцанье ключей, раздраженные вздохи, звук отпираемого замка, и вот, наконец, дверь открылась. Грейс почувствовала, что сердце заколотилось так сильно, что к горлу подкатила тошнота. Она шагнула навстречу шестидесятишестилетней женщине, которой из-за седых волос и несколько потерянного вида можно было дать все восемьдесят. Давний лифтинг натянул кожу вокруг ее носа, рта и глаз так, что ее сейчас было трудно узнать. Если бы не высокие скулы и когда-то пухловатые щеки, унаследованные Грейс, та не узнала бы свою мать. – Думала, это Фрея, моя помощница по дому, уже пришла. Я еще удивилась, почему так рано! Чем могу вам помочь, мисс? Грейс молчала, не в силах разобраться в том, что же она испытывает: это была хаотичная смесь сожаления, сочувствия и жалости с раздражением и непониманием. – Ты меня не узнаешь? – пробормотала она. Ее мать уставилась на нее с удивлением, почти с тревогой. – Нет… кто вы? Чего вы хотите? Несмотря на все свои страхи, Грейс не ожидала такой реакции. У нее задрожали ноги. Тут Моника Кемпбелл нахмурила брови, глаза ее округлились, словно она увидела призрака. – Господи, – прошептала она, поднеся руку ко рту. – Хендрике? Это ты? Глава 5 – Значит, ты инспектор полиции в Глазго. Мне это кажется логичным, – сказала мать Грейс после десяти минут разговора. Дочь коротко рассказала ей, кем стала. Все это время молодая женщина хотела отстраниться от подростка, которым была, когда еще жила здесь, главное – не идентифицировать себя с той девочкой. Но обстановка сразу же унесла ее на пятнадцать лет назад. Ничего не изменилось. В доме стоял тот же запах навощенного дерева, исходивший от добротной мебели из ореха. В карамельного цвета панелях отражались огни большой люстры с металлическими арабесками, увенчанными абажурами с бахромой. Зеленовато-серый ковер, усеянный черными точками, все так же плохо сочетался со светло-голубыми обоями и лепниной на потолке, еще более удушливой, чем рамки десятков картин, развешанных в шахматном порядке на стенах. Тот же свисток чайника напоминал о длинных дождливых воскресных вечерах, когда она скучала, пока ее мать разгадывала кроссворды. – Инспектор полиции – это очевидно, – продолжала Моника Кемпбелл. – Сколько раз я заставала тебя с карманным фонариком в поисках какой-нибудь безделушки. А когда ты не пропадала в сарае, до утра читала детективы… В общем, ты всегда хотела стать той, кто находит. – Когда была маленькой, я хотела стать дрессировщицей собак, – ответила Грейс, ухватившись за возможность перейти к деликатной теме, которую обе старательно избегали. – Я решила пойти в полицию… после того, как это случилось. Чтобы избавить других детей от участи, выпавшей мне, и, возможно, однажды найти того или тех, кто причинил мне зло. Ее мать опустила глаза и обхватила голову руками. Слабая искорка жизни, загоревшаяся в ней в начале их разговора, медленно угасала. – Прости, я не хотела быть такой резкой, – осторожно извинилась Грейс. Должно быть, ее матери пришлось пережить страшные моменты, раз она так постарела. Моника Кемпбелл в ответ понимающе махнула рукой. – Почему ты вернулась, Грейс? Вопрос матери удивил молодую женщину. – Значит, не ты прислала мне это письмо?.. – Письмо? Это исключено, я больше не могу писать и не припоминаю, чтобы просила Фрею сделать это для меня. Значит, из-за этого ты здесь? Потому что подумала, будто я тебе написала? – Нет, нет, совсем не так… Забудь про письмо, оно не имеет никакого значения. Главное – это то, что я приняла решение вернуться… вернуться, чтобы встретиться с моими страхами, а также, чтобы мы сказали друг другу все, чего не сказали тогда, – сумела признаться Грейс с ощущением, будто бросается в ледяную воду. – В частности, почему я ушла из дома в тот самый день, когда мне исполнилось восемнадцать. У Моники Кемпбелл было такое усталое лицо, что ее дочь спросила себя, не испустит ли та дух прямо сейчас, в этом кресле. – Ты хочешь упрекнуть меня за твое воспитание после ухода твоего отца, я так должна понимать? Грейс не ответила. У ее матери была точно такая же интонация, как у свидетеля, который собирается сделать признание. Она нервно теребила цепочку очков, висевших у нее на шее. – Я растила тебя совсем одна, а после «того случая» больше не могла предоставлять тебе ту же свободу, какая была у других детей. Я так боялась, что с тобой случится новая беда или что ты покончишь с собой. Что, кстати, едва не произошло однажды, когда я нашла тебя в ванне… Грейс вздрогнула при воспоминании о жесте отчаяния, который совершенно изгнала из памяти. – Может быть, я бы приняла то, что ты забираешь меня из школы, что запрещаешь моим друзьям приходить ко мне, что читаешь мои письма или слушаешь мои разговоры по телефону, если бы ты хотя бы согласилась поговорить о моем похищении. Но ты отказывалась затрагивать эту тему, утверждая, что не стоит ворошить прошлое, причиняя себе боль, что надо идти вперед. А мне приходилось жить одной с моими кошмарами. И хуже всего то, что надо было притворяться, будто я иду вперед. А я была в панике. Все время. Вот почему я перерезала себе вены. Воспоминания вслух об этом мрачном периоде еще больше обострили у Грейс жажду мести. Она как никогда ощущала груз страданий, тяготевший над ее жизнью пятнадцать лет. И даже если испытывала некоторую досаду по отношению к матери, ее искаженное болью и заботами лицо причиняло Грейс большую боль, чем она могла предположить. Моника Кемпбелл посмотрела на дочь затуманенными от слез глазами. – Понимаю, что ты на меня обижаешься, Хендрике. Но я так страдала. Я не могла жить с этим… Я чувствовала себя такой виноватой, что, да, это правда, надеялась, возможно, наивно или, если тебе так больше нравится, эгоистически, на возможность вернуться к нормальной жизни, если мы не будем больше вспоминать эту драму. Кстати, по этой же причине твой отец оставил нас и никогда больше не подавал о себе известий. Потому что не хотел больше слышать об этой истории, которая отравляла ему жизнь. Именно это он крикнул мне в ночь перед своим уходом. Грейс отвернулась к одному из окон гостиной. Хлопья снега продолжали свое плавное легкое падение. Несмотря на ожесточившую ее боль, она понимала мать. И теперь, став взрослой, даже испытывала сочувствие к горю этой женщины, оставшейся одной с дочерью. – Представляю себе, как это было тяжело для тебя. Но ты могла бы позволить мне обсудить это с кем-нибудь другим? Хотя бы с подругой или с психологом. Ты знала, как я страдаю. Но ты изолировала меня от мира и просила быть тем ребенком, которого ты знала раньше. Вот почему я ушла из дома. Чтобы не сойти с ума и не умереть. Ее мать прижала руку к груди, как если бы ей стало тяжело дышать. Грейс почувствовала жалость к ней. Но оставалось задать два щекотливых вопроса. Два вопроса, мучивших ее днем и ночью все эти годы. И даже если она причинит матери этим еще некоторую дополнительную боль, она не сможет жить дальше, не услышав ее ответы. – Почему ты не обратилась в полицию сразу после того, как я исчезла? Часом раньше, и меня нашли бы прежде, чем… Моника Кемпбелл поджала губы и отвернулась. Она дрожала, сдерживая слезы. – Я уже говорила об этом тогда: я думала, что ты у своей подруги Джинни… как всегда по вторникам. – Накануне я тебе сказала, что Джинни мне больше не подруга, что мы поссорились и завтра я к ней не пойду. – Значит, ты думаешь, что все это по моей вине… – Голос ее матери задрожал, движения стали неловкими, почти беспорядочными. – Ты пришла через пятнадцать лет, чтобы сказать мне это?