— И еще одно, — заметил старейшина. — Следовало бы разжечь подле мертвеца костер побольше, чтоб оттаял… Поди, одеревенел совсем, вон стужа какая… Мороз едва ли скоро отпустит: увидите, как намучаемся, покуда его выпрямим… — Да, да, верно! — подтвердили остальные. Раде слышит их разговор и обливается слезами. Взгляд его машинально останавливается на скрюченном теле отца. Мертвый он и холодный, как эта огромная скала над ними; ушел — и нет его больше на свете… В это мгновение Раде ощущал вокруг себя какую-то пустоту, некое свободное пространство, словно далеко вокруг не было ни единой живой души, кроме него. Словно он оторвался от всего мира и, как никогда до сих пор, в теплых слезах осознал и почувствовал в себе собственное бытие и силу жизни. II Спустя несколько дней после смерти Илии газда Йово послал Раде повестку с напоминанием о долге. Такие повестки он обычно рассылал должникам, когда хотел как можно скорее получить с них долг. И по содержанию, и по внешнему виду, и даже по качеству бумаги эти напоминания походили на судебные повестки. — Сынок, вызвал я тебя, — сказал газда, когда Раде предстал перед ним, — чтобы привести в порядок счета. Думал, сам зайдешь… Знаешь, старик брал когда вздумается, а я давал… Придется, однако, отдавать. Перелистывая страницы долговой книги, он продолжал: — Видишь, не плачены даже проценты за прошлый год. Того, что мне покойный дал ко дню святой Екатерины, едва хватило на покрытие позапрошлогоднего долга по лавке, потом взято было еще сено… Ты читать умеешь? — спросил газда. — Маракую маленько, да и то печатное… — А где выучился? — Самоучкой. Приятель покажет букву, а я вырезываю ее в горах на деревьях, покуда не запомнится, так сегодня, завтра, вот кое-чему и выучился… — Очень приятно, что умеешь… Вот, погляди… — И поднес книгу к самым глазам Раде. — Не разберу я ничего в этой книге! — сказал Раде, заглянув в нее, потом сконфуженно поднял глаза на газду. — Куда мне? Ничего я не понимаю, делай как знаешь… — Не теряйся, сынок, соберись с силами, теперь все тебе решать, ты теперь старейшина в доме… Если ты не позаботишься, то кто же? А сколько тебе годов? — Двадцать четвертый идет. — Вот уже совершеннолетний!.. Работай, будь честен, береги каждый грош, — со временем как-нибудь выкарабкаешься из долгов… А я чем могу помочь? Старик оставил после себя огромный долг: купил эти земли, просил, умолял, вот я, грешным делом, и уступил… Потом, ей-богу, пожалел, да что проку: дело сделано, не воротишь! И вот на днях подсчитал: долга набралось тысяча восемьсот талеров с какой-то мелочью. Сюда вошли и сено, и товар из магазина, и проценты, вплоть до сегодняшнего дня… — Уймища какая! — вырвалось у Раде. — Да! Не мало… Но сожмись, сынок, ежели не станешь занимать, то и долгов не будет… Вот потому-то я тебя и позвал, чтобы ты знал, как поступать. По дороге Раде раздумывал о долге: «Вырос долг бог знает как, конца-краю не видно! Правда, и хозяйство стало больше; сейчас землей он богаче всех на селе; вышло по-отцовски, да что толку? Как ее всю обработаешь? Расходов уйма, поденные работы дороги, все подорожало. Своего сена едва-едва хватает скотине на зиму; коз, они самые плодовитые и самые для крестьянина выгодные, держать запретили, за табак платят, что называется, всего ничего. Налоги вноси, штрафы за порубку, за потраву и прочее плати, бед не оберешься… И все же, если бы выдался урожайный год, зажили бы не худо. Да, все бы хорошо, если бы не влез покойный отец в долги». Жена все родит ему мальчиков: двое их, два сокола. Божица работящая, ласковая, мать — старуха душевная, да и Цвета с Павлом поладили. «Слаще хлебушка», — говорит о ней муж. Раздумывая обо всем этом, Раде шагает вдоль своих земель и любуется ими, налюбоваться не может; гордость охватывает его, и он даже на время забывает о повседневных нуждах и долге. Еще лежит она невозделанная, отдыхает, но вот-вот пригреет божье солнышко, создатель благословит тяжкий крестьянский труд, земля принарядится и, насытившись солнцем и дождем, оплодотворится и принесет обильные плоды. «Будет хлеб, — подумал Раде, — будет много, очень много… Чего еще надо?» И увлеченный этой мыслью, он ловко перескакивает с камня на камень, перебираясь через вздувшуюся речку, бурлящую громче обычного. Незаметно наступила весна, она разбудила отдохнувшую землю и оживила безмолвную гору над селом, снова зазвеневшую птичьими и человеческими голосами. То была первая весна после смерти Илии, и она принесла Раде надежду. Обходя свои поля, он прикидывал, подсчитывал, какие будут доходы, что продать и как сэкономить, чтобы выплатить газде Йово хотя бы часть долга. Он избавится от лишнего скота, для которого зимой не хватает сена, но сено продавать не станет. Ведь то самое сено, что отец спускал по осени за бесценок, зимой приходилось покупать втридорога у газды. А год по всем приметам будет урожайный, и Раде с горделивым чувством глядит на свои хлеба. — Бог даст, все будет хорошо! …Но в одну из майских ночей побелела гора над селом, а в следующую ночь прояснилось: ударил мороз и разом уничтожил все посевы. Точно кипятком обваренная, поникла к земле пшеница, а кукуруза трепетала словно в страхе, как бы не появилось солнце. А когда оно поднялось, яркое, весеннее, то озарило жалкое, опустошенное, точно осенняя стерня, почерневшее поле. Радину надежду, гордость и радость унесла одна ясная ночь и озаренный весенним солнцем день. Но Раде не пал духом: он принялся уже в ближайшие дни заново перепахивать землю для посева. Болела душа, разве это возможно: красное солнышко греет так славно, а земля вдруг целый год простоит бесплодной! Он пашет, хоть и не в пору; лемех врезается в землю, и наливное семя ложится в борозду. Однажды утром в поле пришла Маша. Давненько они не встречались, уж очень она соскучилась и, проходя мимо, свернула. Застала Раде задумчивым, озабоченным, с дольщиком и словом не перекинется; покуда тот шагает, тяжело налегая на плуг, Раде широко сеет щедрой рукой, крепко думая о чем-то. Увидев Машу, Раде до того удивился, что так и застыл с семенами в руке. — Завернула по пути, — смущенно сказала она, — поглядеть, что делаешь… — Вот, попусту время трачу… — ответил Раде. — Сеем не в пору, — подтвердил дольщик. — Ладно, все же давай боронить! Привязали борону и тут же, с этого края, начали. Раде распластался на бороне, дольщик ткнул в бок подручного вола, и те тронулись. Раде лежит, вытянув руки и ноги, они волочатся по земле, и, кажется, он обнимает вспаханную ниву, чтобы прикрыть собой семена, прильнул к ней, словно хочет обнять и согреть ее своим телом; солнце палит ему спину. — Погляди на бугая! — кивая на Раде, сказал дольщик Маше, которая шла с ними рядом. Маша смутилась: угадал ее мысли, что ли? С каким наслаждением легла бы она на борону рядом с Раде и целый день боронила бы с ним вместе под солнышком! И не может отвести от него глаз. Вот подошли к другому краю, Раде поднялся с бороны, а дольщик завозился около волов. Маша подошла к Раде. — Ты куда пропал? — спросила она. — Дела много, — ответил Раде и, взяв ком земли, раскрошил его в руке. — Сушь какая, бог знает, что станется с семенами? — и кинул землю в сторону. — Взойдут, — сказала Маша, — с твоей легкой руки хоть на камне сей… — Кто сказал? — спросил Раде и, улыбаясь, поглядел на ее талию. — Разве что-нибудь чувствуешь? — Ничего… но не твоя в том вина… мой юнак! Их беседу прервал дольщик, окликнувший Раде, и вдруг откуда-то появилась Божица, принесла Раде обед. Маша, взглянув на Раде, стала прощаться. — Оставайся с нами, — предложил дольщик. — Оставайся, — поддержала и Божица, — потом вместе пойдем… Но Маша, отговорившись, что дома ждет муж, ушла. Наступило воскресенье. Отец Вране после великой мессы произнес проповедь: он метал громы и молнии на паршивых овец своего стада и в подтверждение своих слов ссылался на перст божий, который ниспосылает безвременно снег и мороз, дабы предостеречь и направить грешников на путь истинный. Он хотел продолжать и вдруг, увидев в одном из углов церкви Раде рядом с Машей, прервал проповедь и бросился к ним. — Скоты! Разве я не приказал мужчинам стоять отдельно от женщин? — закричал он и в гневе оттолкнул Раде в сторону. — Не толкайся! — сказал Раде. Но отец Вране продолжал напирать. — Бугай этакий, я тебе рога обломаю! — твердил он в бешенстве. Раде вспыхнул, кровь ударила ему в голову, туман застлал глаза; все же он сдержался и, скрипнув зубами, спокойно вышел из церкви. Расходясь после великой мессы, прихожане шептались о Раде, но никто ни словом не попрекнул отца Вране: он в церкви хозяин и волен делать что хочет! Отец Вране, вспоминая дома о случившемся в церкви, подумал, что лучше было бы ему сдержаться. Утром Маша откровенно призналась ему, что больше всех на свете любит Раде и, не будь Раде, она, пожалуй, не стала бы его избегать. Поглаживая пухлую руку отца Вране, Маша заливалась бесстыжим смехом; от этого смеха отец Вране становился смелее, просыпалась надежда, что Маша раньше или позже полюбит его. Он знал, что Раде ее любовник, знал по сплетням, которые ходили по селу, и догадывался по ее исповеди.