Доктор церковного права, очищая яблоко, в основном согласился с высказываниями фра Йере, однако, по его мнению, распущенность еще не распространилась так широко в нашем народе, хотя и следует ее опасаться! И закончил, повысив голос: — Повсюду множатся ложные либералы… Лжекультура нашей интеллигенции заражает народ и грозит ему гибелью: вот почему мы, пастыри того и другого вероисповедания, обязаны в первую голову послужить ему примером… А как же иначе, нам необходимы добрые дела, а не только слова. Молодой монах кинул испытующе-любопытный взгляд на отца Вране; переглянулись и фратеры, но все же одобрили доктора. Газда Йово заметил, что наш народ не так уж плох, — нет школ, поэтому он остается пока диким и темным, — необходимо его просвещать!.. — Просвещению содействовали бы также кооперативные кассы, впрочем, они и так пойдут ему на пользу, — заметил отец Вране и покосился на фра Носе. — Ну, конечно, помогут, — подтвердил газда Йово, догадавшись, на что намекает хозяин. Он вспомнил, какие убытки причинил ему отец Вране зимой, закупив сено для членов кассы: и кто скажет, делает ли он это по доброте сердечной или ради какой-то цели? Но вот неожиданно для всех поднялся отец Дионисий. Осоловевшие от вина и обильной пищи, гости уставились на очередного оратора; его уже начавшая седеть борода тряслась, взгляд был живой и пронзительный. Отец Дионисий провозгласил здравицу за отца Вране, друга народа, всеми уважаемого, великодушного человека, и добавил, что, по его мнению, тот, кто не честен, не может быть добрым пастырем. Поэтому да пошлет господь бог много лет жизни честнейшему отцу Вране, виновнику нынешнего торжества. На этот раз крики «Да здравствует!» прозвучали особенно громко; молодой монах снова вдохновенно затянул «Многая лета», и снова фратеры заглушили его, дружно подхватив: «Много лет счастливым будь!» Отец Дионисий был явно раздосадован: могли бы хоть после его здравицы спеть «Многая лета» по-православному… Когда восторги наконец утихли, поднялся отец Вране: лицо его сразу посерьезнело, он покусывал нижнюю губу, даже подбородок у него сморщился. Отец Вране поблагодарил ораторов; он, конечно, понимает, что, провозглашая такие тосты, ему оказывают честь лишь как сыну нашей общей многострадальной родины, над которой нависли черные тучи, угрожая ей гибелью. Нашу истерзанную родину можно сравнить с безутешной вдовицей, облачившейся в траур и распустившей косы, всякий ведь может обидеть беззащитную. И все же родина страшится не столько иноземных врагов, сколько скорбит душою при виде родных сыновей, ее плоти и крови, которые предают ее, откалываются от нее. Есть у нашего отечества крепкие как сталь патриоты и защитники, которых и сегодня следовало бы с признательностью помянуть; но я воздержусь от сего ради нашего единства, ибо я и мои единомышленники стоим «за единение добрых ради добра», поскольку мы дети единого двуплеменного народа, и во славу нашей прекрасной родины мы выпьем до дна и споем «Прекрасна наша родина…»[7]. Первыми поднялись фратеры, раньше всех фра Йосе. Грузный газда Йово замешкался, отец Дионисий покосился на молодого монаха и встал. — Шапки долой! — загремел фра Йосе. — Эй, вы там! — крикнул он крестьянам, которые спокойно стояли поодаль, глазея на веселую компанию. — Должно быть, хотят помолиться, поблагодарить господа бога за обильный обед! — сказал один из крестьян, снимая шапку. И фратеры заревели изо всей мочи песню, громко, с увлечением. Газда Йово подтягивал про себя, он ведь никогда не пел. Газда стоял, опершись руками о стол, его бледное, одутловатое лицо вытянулось, стало напряженным, казалось, он сдерживается изо всех сил, чтобы не разразиться раскатистым хохотом, крючковатый нос опустился, глаза пугливо забегали, но это продолжалось недолго, — едва песня окончилась, лицо его приняло прежнее выражение. — Держатся вполне скромно, не вызывающе, — шепнул отцу Дионисию молодой монах, отец Лаврентий, — даже слова «хорват» не произнесли… Не поминайте и вы сербов, когда будете провозглашать здравицу за народ! Долг платежом красен! — А ты им веришь? — вполголоса возразил отец Дионисий, окинув проницательным взглядом всю компанию. Убедившись, что все увлеклись какими-то веселыми разговорами, он продолжал: — Ты им веришь? Пускай, брат, бог пошлет им того, чего они нам желают! Особенно фратеры… Почему же тогда они поддерживают униатского попа, который в голодные годы торгует душами наших людей?! Да потому, что фратеры полагают, будто наши могут изменить своей вере за несколько мер кукурузы!.. — Вы опять за свое, — заметил молодой монах, опасаясь, как бы отец Дионисий спьяна не замутил единение… — Брось ты их!.. Если они обманывают, обману и я… — Правильно! Снова поднялся старый отец Дионисий и произнес: — Мы позабыли, предавшись веселью, осушить чарку за здоровье — угадайте кого? — за кровь нашу и плоть, за здравие нашего народа и той и другой веры. — Отлично! — вмешался газда Йово. — Вам известно, — продолжал старик, — как сражался наш народ с нехристями, защищая веру своих отцов… Вспомним же, что и мы вышли из народа, поклянемся, что будем учить народ только добру! Пусть господь надолго сохранит жизнь нашего двуплеменного народа той и другой веры!.. Да здравствует народ! — Да здравствует! — грянуло в один голос все общество, и подхватили крестьяне, привычные к застольным здравицам. Отец Вране заметил среди толпы зрителей Машиного мужа Марко, подозвал его и поднес полный стакан вина. Гости развеселились, сыпали шутками, пели, поддразнивали друг друга. Кто-то из молодых кинул хлебный шарик в Машу, попал в шапочку, и она, улыбаясь, убежала в кухню. За ней поспешил Марко, чтобы собрать в платок остатки обеда. После черного кофе все встали из-за стола. Фра Йере разбирал сон, но фра Йосе помешал ему. — Братья не должны разлучаться, — сказал он. Толстому фратеру пришлось ограничиться ленивой прогулкой по саду, пока желудок переварит обильную пищу. Но, оставшись в одиночестве, вдали от веселой компании, он улегся отдохнуть в тень под деревом, всецело занятый своим пищеварением. Доктор церковного права вытащил из рукава обозрение «La Civiltà Cattolica»; он приехал специально чтобы прогуляться и развлечься на лоне природы; и, усевшись в тень, погрузился в чтение. Другие фратеры, подвязав веревкой с тремя узлами черные сутаны, чтобы не путались на ходу, и засучив рукава рубах, принялись состязаться в метании камней. Только сейчас взыграло у крестьян сердце и разгорелись глаза: — Господи, кто победит? Какой-то длиннорукий чабанок, с черными нечесаными волосами, в штанах с отвислой мотней, сверкая глазами, подошел к отцу Вране и, дрожа от возбуждения, попросил: — И мне бы, отче, бросить! — Ну-ка, только по-юнацки; посрами монаха! — Это вряд ли… — Он оглядел с ног до головы монаха, стоявшего рядом с тяжелым камнем в руке. — Вряд ли удастся, — повторил он. — Погляди, какие у него плечи, здоров, как бык, кобель! Да и какой харч, отче, какое вино… — Не в этом дело… — В этом самом, отче!.. Я видел, как он давеча навалился на барашка, точно его первым блюдом подали… Эх, да что говорить! Отец Вране приказал Маше поднести чабанку стакан вина. Он выпил и, утерев губы рукавом рубахи, взял камень из рук монаха. Тщетно пытался несколько раз чабанок кинуть дальше монаха; от напряжения он каждый раз, метнув камень, валился как сноп на землю. Правда, кидал он далеко, но до отметины монаха оставалось еще больше пяди. Кинув в последний раз, чабанок рассердился и сказал: — И самому господу богу не одолеть! Слуге отца Вране стало обидно, что монах победил и на этот раз, а сильный фра Йосе увиливал от единоборства, не сомневаясь в том, что проиграет. Чабанок внимательно поглядел на монаха и потом обернулся к слуге: — Силен, брат, этот старовер. Ничего не поделаешь. Дело тут в харче и вине… Эх, у меня еще в носу щекочет, и все — жареный барашек! Вдруг Маша схватила камень и, швырнув его, сказала: — А я подальше самого отца Вране кинула. Фра Дане тоже захотелось испытать силы, но он поскользнулся и чуть не упал… — Пьян в стельку, — буркнул отец Дионисий. Маша весело хохотала. — Пора ехать! — заявил газда Йово, очнувшись от дремы и с трудом подымая упавшую на стол голову. Слуга сгреб сено из-под лошадиных копыт и, чтобы бежали резвей, повесил коням на шею торбы с овсом, арабской же кобыле сунул не более пригоршни, чтобы вороной фра Йосе ее перегнал. Чей-то соседский мальчишка, весь черный, в лохмотьях, подбирал конский навоз. Вот он внимательно разглядывает свежее навозное яблоко: оно еще дымится, издавая острый запах. — Глянь-ка, — говорит он другу, такому же мальчишке, и глаза его загораются, — целые зерна, хоть бери да сей!.. И, взяв яблоко в руку, не спешит сунуть его в мешок, словно жалко с ним расстаться. Газда Йово прощается с хозяином: вместе с Йово в коляску садится член городской управы, католик, содержатель городской корчмы, остальные отправляются верхами. Перед отбытием гостей снова затрезвонили в колокола, загремели прангии, фра Йосе развернул трехцветный флаг. Но вот отзвучали последние возгласы «Да здравствует!» в честь виновника торжества, и… лошади понеслись. Когда гости уехали и умолкли колокола, отец Вране сказал обступившим его крестьянам: — Теперь ступайте, хватит с вас, нагляделись!.. — Гонит нас, — сказал Марко, Машин муж. — Его право! — отозвался кто-то из крестьян. И все разошлись по домам. Солнце склонилось к западу, к горам, покидая долины и ущелья, точно его оттесняли голубоватые тени, незаметно поднимавшиеся все выше и выше. Маша, простоволосая, убирала со стола; солнце рассыпало свои лучи по ее русым волосам; отец Вране глядел на нее и не мог отвести глаз. Веселье кончилось, в душу закралась легкая грусть; и по мере того как ширились и удлинялись тени, а солнце отступало перед ними, печаль, хоть и не спеша, но властно и бесповоротно овладевала его душой. Когда же сад окутался мраком, отца Вране еще сильнее потянуло к Маше, захотелось хотя бы только поговорить с нею. — Маша! — позвал он. Маша подошла, и отец Вране предложил ей сесть.