— Но я бы… — Войкан почесал затылок, — мне бы еще малость деньжат, надо налоги платить и купить кое-какой мелочишки… — Откуда теперь наличные, бог с тобой?! Все отдал за сено. — У вас-то уж найдутся, а взыскать будет с чего. — Правду говорю: нету. — Потом, что-то надумав, газда добавил: — Зайди позже, посмотрим. Повалили за Васо принимать сено. Получив свое, Войкан завернул с управителем в корчму и угостил его, чтобы он замолвил газде доброе слово. Васо выпил вдосталь вина, закусил мясом, и оба двинулись обратно. Управитель вошел в лавку первым и, не сказав хозяину ни слова, шмыгнул через погреб во двор. А Войкан, уже под хмельком, помедлил некоторое время у входа, пускай, думает, Васо переговорит с хозяином, и только немного погодя проследовал в лавку. Газда Йово, согнувшись над столом, перебирал какие-то старые гербовые марки; тер их резинкой и бережно укладывал в коробочку. — Пришел? — Газда захлопнул коробочку, отодвинул ее в сторону и уставился на Войкана. — Нет у меня наличных денег. — Выручи, хозяин, сейчас нужно, не то поздно будет… Конфискуют за налоги имущество. — Нет у меня наличных, а жалко тебя: дам-ка я тебе кукурузы. — У меня, хозяин, и у самого кукуруза найдется. — Погоди, дурень! Возьми кукурузу и продай в городе — вот тебе и деньги!.. Сколько тебе нужно? — Талеров тридцать… Разделался бы со всем: и плату за пастьбу внес и накупил бы кое-какой мелочишки, которой вы у себя в лавке не держите… Газда мгновенно прикинул в уме. — Тогда возьми, брат, тридцать четвертей кукурузы, оно примерно так и получится. — Васо, — окликнул газда управителя, когда тот вернулся в лавку, — выдай из амбара Войкану, когда спросит, тридцать четвертей кукурузы. — И, взяв долговую книгу, записал, считая по шести крон за четверть, сто восемьдесят крон. Пошел Войкан по городу. Переходит от торговца к торговцу, предлагает кукурузу, но все подряд отказываются: своей, дескать, довольно. Когда не вышло дело с торговцами, стал он заходить в корчмы и в каждой заказывал сначала пол-литра вина, а выпив, предлагал свой товар. Кое-кто из крестьян и взял бы кукурузу по дешевке, да нет у людей наличных, а Войкан ждать не может. Только к вечеру пришло ему в голову, отчего бы не продать кукурузу самому газде? Пошатываясь, вошел он в лавку и кое-как добрался до конторки. — Вот беда, — сказал он газде, — ни продать, ни подарить!.. Кабы, дай бог всякого блага вам и всему вашему дому, сами вы ее забрали?.. Ах да, — вспомнил он, — ведь у вас тоже нет наличных денег. Газда рассердился: — Вечно ты со своими бедами… впрочем, жалко мне тебя. Ладно уж, возьму, раз пришел. — Видишь, брат, какой добрый наш хозяин, — заметил Васо. — Словно голубь, — пробормотал Войкан. — Чего зря болтать, — сказал газда, — заплачу тебе! И потянулся к столу за деньгами. — Видишь ли, собственно, деньги эти не мои… Как раз хотел их отослать… На, держи! За каждую четверть плачу талер, ей-богу, по нынешним ценам… ну, не беда… — И за тридцать четвертей кукурузы отсчитал ему в руки сто двадцать крон. Войкан некоторое время разглядывал деньги, словно чему-то дивился, и все медлил их прятать; потом, уходя, о чем-то напряженно размышлял. Он уплатил налог, купил кое-что в городе, но, вместо того чтобы идти домой, завернул в конце концов в газдину корчму. Пьет он большей частью там и делает это обдуманно, чтобы уважить газду. Тот следит за тем, кто к нему ходит, и частенько заглядывает в долговую книгу корчмаря. Войкан, как и прочие крестьяне, отлично все это знал, и ему казалось правильным пропивать занятые у газды деньги в его же корчме. Заказав литр вина и кусок копченого мяса, чтобы лучше пилось, Войкан стал угощать какого-то горожанина, который для того к нему и подсел. Горожанин, набив рот мясом, заметил: — Может быть, этот самый кусок отрезан как раз от окорока, который ты поднес газде, ты или твой брат крестьянин, не все ли равно! — И добавил: — Все, чего дома не съедят, газда посылает корчмарю на продажу. — Да чего ты от него хочешь? — возразил Войкан, угощая горожанина вином. Он заказал еще и пил без всякой меры, вино заливая вином. А когда дело доходит до расчета, показывает корчмарю пятерку, размахивает ею над столом, ни за что не хочет отдавать. Корчмарь, обозлившись, вырывает у него деньги, чтобы по собственному усмотрению взыскать с него долги и старые и новый. А когда пьяный Войкан, возмутившись, осыпал его бранью, корчмарь схватил его за шиворот и вышвырнул на улицу. Войкан, потеряв равновесие, свалился в канаву. Полежав некоторое время в канаве, непрестанно бранясь, он кое-как выбрался из нее и, пошатываясь, отправился домой. Корчмарь и городские мальчишки покатывались от хохота, глядя ему вслед, а полицейские стояли начеку, чтобы в случае чего запереть куда следует, пока не протрезвится. В пути Войкан вдруг вспомнил: где же его конь и сено? — и возвратился в город. Нагрузить сено оказалось не так просто; измучившись вконец, он стал озираться по сторонам, не поможет ли кто, но прохожие не обращали на него внимания. В конце концов Войкан бросил сено, а лошадь погнал порожней перед собой. Выйдя из города, он вдруг утихомирился, перестал браниться и вступил в беседу с самим собою. Останавливался вдруг, прислушивался к гудению телеграфных проводов, что-то им отвечал, обнимал столбы, прижимая их к себе, точно любимых друзей-побратимов. У околицы его поджидал Илия. Он узнал лошадь, увидел, что она идет порожнем, и, не понимая, что случилось, решил дождаться хозяина. Когда Войкан подошел, Илия поинтересовался, где сено? — Пошлю завтра сына, — ответил заплетающимся языком едва державшийся на ногах Войкан. — Видишь, Илия, — заладил он снова, — для чего тебе поп? Заведи себе доброго газду и не бойся никого, кроме бога одного!.. Лежмя лежал в доме Илии племянник Нико. После смерти родителей Нико жил у себя бобылем. Однажды, когда он потный, разгоряченный спускался с горы, его захватил ливень, и с этого дня Нико разболелся, не суждено ему было насладиться досыта силой и молодостью. Крестьяне говорили, будто у него застыла кровь, лекарь признал болезнь опасной. Покуда Нико был еще на ногах, он ни за что не соглашался покинуть свой дом, да и сейчас, при последнем издыхании, нелегко сдался на уговоры Раде переселиться к ним. Дядя Петр в свою очередь звал его к себе, но Нико предпочел перейти к Раде — у них семья меньше, чем у дяди Петра: спокойней будет. Дядя Петр звал его к себе недаром. Вряд ли долго протянет племянник, а земли у Нико ровно столько, сколько у его дядьев, Петра и Илии; если залучить Нико к себе уговором или другим каким манером, все его имущество достанется Петру или его сыновьям. Раде один, на его век хватит, а вот у него, у Петра, четыре сына, что четыре сокола. Сообразив все это, он последнее время ласково поглядывал на племянника и твердил, что не отличает его от своих сыновей, и кое-когда приносил ему из города бутылку вина, чтобы он подкрепился в немощах своих. Но у брата Илии были такие же намерения, и он добивался своего еще упорнее, чем Петр. Помогло и то, что Нико еще смолоду был привязан к Раде больше, чем к остальным двоюродным братьям. Илия в последнее время умеючи использовал эту привязанность. Сейчас, когда Нико поселился в их доме, глупо было бы упустить такой удобный случай. Илия уговаривал сына почаще напоминать Нико, что дни его сочтены, он может умереть с часу на час, и поэтому не худо бы знать, кому он оставляет свое добро? Раде и слушать об этом не хотел. «Нико крепко не хочется умирать, — думал Раде, — он еще молод, жизнью не насладился, — и вдруг всему конец! Как же может Раде пугать его смертью!.. Где такое видано?!» И все же назойливая мысль дни и ночи гложет Илию, не дает ему покоя. Он понимает, что это грешные мысли, но кто без греха? Все мерещатся ему Никины поля и луга; влекомый этой мыслью, он и раз и другой обходил их, бродил по ним целыми днями. Илия даже вообразить себе не мог, ради чего станет он делиться с братом Петром, эти поля ведь клином врезаются в его пашню. С дележом пашни он как-нибудь примирился бы, но с какой стати делить луг? Ведь его и Никина доля в одном куске, это живое сердце всего участка, тут же их собственными руками вырытая канава, как отрежешь кусок Петру? И чуть подумает об этом — ну, словно кто-то живьем отрывает правую руку его сыну Раде. Однажды ночью Илия размышлял о том, что будет после его смерти с его единственным сыном? У брата Петра четыре сына и все охальники, лютые, точно волки. Что будет с Раде? И обманывать будут всячески, и вовеки не избавишься от потрав в поле и на лугу! Век не будет покоя. …В ясный зимний день, когда лед даже на солнце не таял, больному Нико стало хуже, казалось, вот-вот умрет. Илии не хотелось звать врача, опасался, вдруг вылечит, не хотелось приводить и священника, пока не осуществлен его замысел. На другой день, перед обедом, в дом пожаловали двое его дружков, по прозвищу Журавль и Крыло. Нико лежал у очага под кабаницей. Тут же рядом стоял бычок. Чего-то прихворнул бычок; обеспокоился Илия: его ведь уже и в плуг закладывали, и под ярмом ходил; вот и привел бычка погреться к очагу. Больной стонал, а когда ему становилось совсем невмоготу, с трудом приподымался на локтях и мутными глазами обводил комнату, словно искал что-то, а потом вдруг в изнеможении падал навзничь. — Тяжко умирать молодому! — заметил Журавль, закусывая. Илия наказал Раде: — Ступай, сынок, за священником: скажи, чтобы пришел примирить больного с богом. — Да, пора бы! — подтвердил Крыло и чокнулся с Илией. Закусывают, пьют, предлагают стакан вина супруге Илии Смиляне, но та отказывается, угостили бы дочь и невестку, но те ушли за скотом на выгон. Наевшись и напившись досыта, Илия, Журавль и Крыло подошли к больному. Журавль наклонился над ним и стащил с головы кабаницу. Больной глянул на него мутными глазами, застонал, отвернулся, — отвратителен ему резкий запах мясной пищи, который так и бьет изо рта Журавля, разит от одежды и от широкого замасленного пояса. Тогда приступили к больному, склонившись над ним, Илия и Крыло. — Спроси, кому оставляет, — говорит Илия Журавлю. — И услышишь: «Раде оставляю, кому же еще?..» — сотню раз твердил мне все то же за время болезни… Любит его, дай бог ему здоровья, точно родного брата! Да они же и братья… Журавль и Крыло еще ближе придвинулись к больному. Пламя очага освещало их морщинистые, постаревшие лица, опущенные, косматые усы с проседью. Вот лица стали серьезными, и они разом спросили больного: — Нико, оставляешь ли все свое добро Раде? Больной вместо ответа застонал, хотел повернуться на другой бок, но силы ему изменили. — Нико, браток, — погромче повторили они в один голос. — Оставляешь ли ты все свое добро Раде, твоему двоюродному брату, сыну Илии? Нико посмотрел на них отсутствующим взглядом, губы его дрогнули, с большим трудом он выдавил что-то невразумительное. — Во! Разве я не говорил? — воскликнул Илия. — Все моему Раде оставляет, да и кому же, как не ему. — Головой кивнул, — заметил Крыло. — И я слышал: «Раде», — подхватил Журавль. Больного снова накрыли с головой, старательно оправили на нем кабаницу, а сами опять подсели к огню. — Еще по одной на дорожку! — наливая, предложил Илия. Выпив до дна и пожав Илии руку, гости накинули на плечи кабаницы и покинули дом. Илия уселся возле очага, закурил и уставился на огонь, жена его Смиляна хлопотала тут же по хозяйству. Уже под вечер прискакал на своем бешеном вороном отец Вране, приходский священник. Услышав топот, Илия вышел во двор и подхватил коня под уздцы. Священник сошел с вороного и сказал: