Старики и сестра слушали и раздумывали: если даже Петр собирается их обмануть, закон не обманет, а они отдают себя в руки служителя закона! — Значит, сколько ты решил им дать? — спросил писарь. — А сколько просите? — обратился к ним Петр. — По совести! — ответили хором все трое. Петр взял со стола кошель, вынул несколько пачек ассигнаций и стал считать. — Вот десять десяток! — сказал он. — Поглядите, какие синенькие… Кто хочет? Старик встал, женщины придвинулись ближе. — Новенькие, — заметил писарь. Минута молчания. — Это мне за мою долю? — нарушил молчание старик. — Нет!.. Слыханное ли дело?! — пытается вывернуться Петр. — За все три доли разом плачу. Старик посмотрел на сестру Петра. — Как по-твоему, дедушка? — спросила она все еще в нерешительности. — Мало! — сказал старик, притворяясь, будто о чем-то размышляет. — Да ведь вы и это словно на дороге нашли! — заметил писарь. — Ну что, договорились, а? — Погоди! В чем дело? — перебил старик и закричал: — Пусть даст каждому ровно по двадцать пять талеров… Всем поровну! — Будь по-твоему! — подхватил Петр, боясь, как бы деда не отговорила старуха, и в знак согласия протянул ему руку. — Нужно составить две купчие: одну старикам, другую сестре, — заметил писарь. И напустив на себя важность, поднялся и продолжал: — Итак, вы продаете Петру Смиляничу, сыну покойного Раде, ваши доли наследия покойного Нико Смилянича по двадцать пять талеров за каждую долю. Так ли? Хорошо! Ступай, Петр, к нотариусу, найдешь его в читальне, он играет в карты; пускай придет на минутку… Петр ушел, а писарь уселся и стал писать. Купчая была уже составлена по форме, оставалось только ее заполнить. Покончив с этим, писарь встал и подошел к окну. По совету газды Йово позвали двух свидетелей, которые только и ждали сигнала писаря. За ними подоспел и нотариус с Петром. Нотариус досадовал — его заставили прервать партию; голова его была еще занята картами; поглядывая, как Петр отсчитывает деньги старику и женщинам, он рассеянно выслушал писаря. — Бери перо! — приказал он сначала старику, потом старухе. А когда сестра Петра заколебалась, брать или не брать в руки перо, нотариус рассердился. — Некогда мне с вами прохлаждаться! — прикрикнул он, и женщина, в страхе, дрожащей рукой поставила крест. Старик, старуха и сестра удалились. Сестра так и вышла на улицу, сжимая деньги в руке. Сначала шли по городу вместе, но в толпе старики потеряли свою спутницу и разошлись, не простившись. Нотариус, оставшись с Петром, подсчитал общий взнос за две купчие и сказал: — Такса, нотариальные и прочее… за купчую, подписанную стариками, сорок восемь крон, за купчую сестры сорок одну крону. Петру это показалось слишком дорого. — Страх как много! — пожаловался он. — Этак придешь еще раз, и вся земля уплывет к вам в руки! — Так по тарифу, по закону! — сказал нотариус, пожимая плечами. — Знаю, уважаемый! Это-то и худо, что по закону! Всюду говорят: по закону. А закон с нас три шкуры дерет!.. И никуда от закона не убежишь! Отсчитывая деньги, он добавил: — Хуже и сам дьявол не придумает, а тоже по закону. В одно прекрасное утро Раде поднимался на гору, что над селом, приглядеть за пасущейся скотиной и кобылой. Весело карабкался он по откосу, хотелось до восхода солнца взобраться на вершину. Вверху, в горах, он всегда чувствовал какую-то легкость, свободу и уже через несколько дней возвращался домой окрепшим и поздоровевшим. На днях он спустился с гор раньше времени в надежде увидеть новорожденного сына; он предчувствовал, что родится мальчик. Ждут его каждый день: по мнению соседок. Божица вот-вот родит. Раде подошел к хижине взял положенный под камень ключ, открыл, осмотрелся и, убедившись, что все в порядке, двинулся дальше. Солнце встало, пригревает, но жары еще нет. Раде не чувствует усталости — только щеки разрумянились и лоб покрылся легкой испариной: шел в гору, точно по равнине, без передышки. Как славно поднялась рощица возле хижины, буйная и зеленая, — любуется Раде, — а ведь отец рассказывал, что здесь было когда-то совсем голое место. Но вот солнце озарило и лес, загорелись верхушки молодых буков, на прогалинах переплелись голубоватые тени и спокойно почивают на мягкой, отливающей медью сухой листве. Сюда, на лужайки, во время летнего послеобеденного зноя Раде пригоняет стадо на отдых. Раде идет по горе к овражку, где еще лежит снег, напиться снеговой воды. Спускается, лепит ком снега, кладет на пологую плиту. Так он всегда делает: снег на солнце тает, под сбегающие по плите капли Раде подставляет гуню и ждет, пока не соберется немного воды. Дожидаясь, Раде думает о скотине, которая томится жаждой, особенно жалко ему кобылу. Лужи между скал почти всюду высохли, скот теперь тоже приходится поить снеговой водой. Летом в засушливое время Раде всегда приходит на ум, почему ни община, ни государство, ни кто другой не построит здесь водоемы; до чего хороша и богата травами эта гора, и человек и скотина не нарадуются, жаль только — безводная. Он жадно смотрит на сбегающие в гуню капли, и жалко ему каждой капельки, которую выпьет сукно. Раде и не заметил, как сзади подошла Маша. — Раде! — окликнула его молодка. — Повезло мне! Пить хочется! Раде обернулся и остолбенел. Никогда он не встречал ее в горах, да и в селе они виделись редко с тех пор, как Маша убежала от него и вышла за другого. Несмотря на уверенность в себе и самообладание, внезапная встреча смутила Раде — он сконфузился. Не проронив ни слова, поднял гуню, напился, потом протянул ей. Маша разом выпила остальное. — Спасибо тебе, Раде, будто вином напоил! — Ты что здесь делаешь? — спросил он только для того, чтобы не молчать. — Сейчас я, милый, хозяйка: умерла моя свекровь! Маша замолчала, но чувствовалось, что она не прочь продолжить беседу. Но с чего начать? Убежала Маша от него, когда Раде был глупеньким подростком. Была она богатой невестой; и вот Радин отец, Илия, договорившись с ее отцом, привел девушку в дом, когда сыну едва минуло двенадцать лет, и положил с ним, боясь, как бы кто другой ее не взял. Маша в семнадцать лет была уже развившейся и темпераментной девушкой, жаждущей мужской ласки. На первый взгляд казалось, что Раде — парень как парень; хотя и не вполне еще возмужал, но растет и крепнет с каждым днем, а ведь недаром говорится: кто надеется, своего дождется! Но девушка обманулась. В первую ночь Раде даже не прикоснулся к ней, а все стыдливо отодвигался. Потом, осмелев после шуток отца, в которых сквозила одновременно и озабоченность, во время долгих зимних ночей Раде прижимался к ней, ласкал, но овладеть ею все же не мог, сил не хватало, и девушке казалось, что Раде ластится к ней, как ребенок к матери. И в самом деле, утомленный первыми предвестниками страсти, подросток крепко засыпал, сунув руку под ее сальные, русые косы, пахнувшие точно мягкая, недавно вымытая шерсть. Маша каждую ночь пыталась распалить его так, чтобы в пылу обоюдной страсти трещали кости, как бывало, когда ее догонял какой-нибудь сильный парень. Но тщетно! Девушка поднималась утром с постели неудовлетворенная, усталая, сердитая. В конце концов она убежала, никому не сказавшись. Илия сейчас же заметил исчезновение Маши и поспешил за ней. Догнал ее в поле и сказал: — Вернись, Маша! Позоришь меня и Раде… Куда собралась? — Домой, к своим… Не могу больше… Ни к чему мне такой несмышленыш. — Не дури, баба!.. Раде мужает с каждым днем… Он ведь мой сын! — говорил Илия, пытаясь все обратить в шутку. Но Маша отмахнулась и пошла своей дорогой, а спустя несколько дней увел ее к себе в дом другой, сильный парень, и они повенчались. — Ты женился, Раде? — прервала она молчание. — Знаешь ведь, что женился. — И дети есть? — Ждем, — сказал, улыбаясь, Раде. — А ты думала — неспособен? — Не говорю я этого… Тихо кругом, доносится только жужжание насекомых, разбуженных утренним солнцем; лучи его уже завладели горными ущельями и заглядывают даже под отвесные скалы.