— Сейчас выйдем, хочу только тебе показать свое царство… Посмотри, какие узоры на стенах, погляди на эти обледеневшие глыбы: похожи то ли на девушку, то ли на ребенка или зверя… слышишь, внизу течет вода? Страх! Никак к ней не добраться… А к снегу можно. Хочешь, принесу? — И я с тобой! — Устанешь! Он взял ее за руку и повел за собой. Они вошли в узкий проход и стали пробираться между скал. — Видишь, зимой все эти камни покрыты водой, — поясняет он. — Погоди! — Отпустив ее руку, он вынул спички и зажег сразу две о свои штаны. Посветил. — Погляди вон на тот камень, настоящий горный волк! И таких штук в пещере уйма, да разве все разглядишь? Нужна добрая охапка лучины. — Маша! — вдруг крикнул он во весь голос, и эхо из пещеры ответило быстро и громко: «Маша!» — Позови и ты! — Раде! — крикнула Маша. И эхо ответило. — Видишь, человек, когда один, может сам с собой разговаривать… Разговаривающая эта пещера! Слышь, вдали словно кто-то плачет… Где-то далеко внизу. Боишься? Не дури: ты со мной!.. Это вода течет… Бог знает где прорывается! Раде поднял кусок заледеневшего снега, и они, все так же держась за руки, вышли из пещеры. — Давай обедать! — предложил Раде и скинул торбу. Разостлав наискосок гуню под наклонной каменной плитой, стал смотреть, как тает снег. Потом вынул из торбы хлеб, несколько кусков сыра и бутылку ракии. Напившись по очереди воды из гуни, они уселись закусывать. Раде возбужден, весел. — Понимаешь, — говорит он, не переставая есть, — что-то мне не нравится эта канитель в селе: сначала с отцом Вране, потом тяжба из-за наследства Нико… — Лицо его становится грустным. — Но бросим это! Лучше закусывай! — Да нет, рассказывай!.. Мила мне твоя речь. — Не о чем нам долго беседовать… Рядом с тобой чувствую — до чего сладка жизнь!.. Чудеса господни, до чего это неожиданно нашло; верно, кровь зовет, не иначе! Стыдно сказать, сама видишь: к тебе больше, чем к жене, тянет… Но оставим жену, она родит мне сына! Впрочем, для чего же и жена, как не для этого! И, выпив ракии, перевел разговор: — А тебе не жалко, что нет у тебя детей? Бесплодная ты, не можешь родить; сказывают, такие страстнее. А может, и муж виноват — право, худосочный он какой-то, твой муж… Раде говорит, а Маша думает: «Как увлекся, до чего прям! Кто бы еще сказал такое!» — Маша, ты о чем задумалась? — спрашивает Раде, обнимая ее. — Ну, ты! — Видишь, иной раз обо всякой всячине раздумаешься… просто ум за разум заходит. Не знаю, ради чего запрещают нам закон и священник то, что нам милее всего? Привел я Божицу; кажется, и я доволен, довольны родители, довольна она — и все зря: навалился на меня поп, словно я у него отца убил! — Сказывают, хочет на тебя в суд подать. — Нет, теперь суды не те, что были раньше; не отдают им всякую овцу на закланье… поп сейчас нам страшнее суда! — заметил убежденно Раде. — Пей, Маша, ракию! — вспомнил он и чокнулся с ней. Потом, утерев рукой губы, пригладил пробивающиеся черные усы и поцеловал ее. — Хорошо ли тебе?.. Целует ли тебя так твой Марко? — спрашивает он порывисто и страстно прижимает ее к себе. — Хорошо ли нам?.. Скажи?! Маша не отвечает, охмелев от наслаждения… Улыбаясь, смотрит ему в глаза, придерживает рукой его голову, чтобы не отрываться от этих глаз… Взгляды их сливаются, они забылись в любовном упоении… — Что скажешь, Маша, об отце Вране? — спрашивает Раде немного погодя и не ждет ответа. — А что скажешь насчет газды Йово? Сами без чужих жен жить не могут, а нам запрещают… Пускай, куда бы ни шло, однако нынче им иное по сердцу пришлось. Все мне кажется, что они нам враги. Открылись у меня недавно глаза: кажется мне, думают они: страдай, копи, работай, только не на себя, а на нас… Недаром в церкви православные поют: «Подай, господи!»[6] — и от души засмеялся. Потом, взглянув на солнце, сказал: — Айда, Маша! Поднялись. Раде сложил все в торбу, вскинул ее на плечо и обнял Машу. — Вот так, прямо по скату! И они пошли в обнимку по усеянной цветами траве. А солнце забралось в долины, овраги и ущелья, согрело мимоходом и эту чету, покрыло их росинками пота и уже спешит к старым букам, что стоят, раскинув сухие ветви, словно огромные птицы выпустили когти. Под ними усталая чета ищет тени… целуются-милуются под сухими ветвями, которым суждено погибнуть там же, где они выросли — на прекрасной, цветущей горе… Перед судебным заседанием свидетели Илии — Крыло и Журавль — прежде чем войти, шепотом сговорились у входа, да так и не подтвердили перед судьей того, что хотел Илия. Несмотря на свой опыт, путались в показаниях, опасаясь, как бы суд не уличил их во лжи. Все дело тут было в газде Йово; недаром его управитель Васо обхаживал их и поил вином. Угощал свидетелей и Петр, вот они и не хотели обидеть ни ту, ни другую сторону. В конце концов суд признал завещание незаконным. Когда решение было объявлено, газда Йово позвал Петра, и согласно уговору была составлена новая сделка, по которой Петр уступал газде всю землю, включая и свою долю, а газда сверх договоренной цены выплачивал ему пятьдесят талеров. Эту сумму он заприходует на счет Петра, а уплату оставшегося долга отложит до более благоприятного времени. У Илии сжалось сердце, когда он узнал о продаже земли. Уже несколько ночей подряд, едва заснув, он просыпался и все думал, как бы помешать разделу. Днем он задумчиво обходил поле и луг, на лугу останавливался… Луг был скошен, но Илия надеялся на добрую отаву, ему уже слышался звон кос, грезились при свете месяца косари. Он видел, как после каждого взмаха ложится рядками цветущая трава. Вот он потчует косарей вином, чтобы дружней работали… И с других лугов в такую теплую ночь несется звон кос и неясный говор, словно курлыканье журавлиного косяка, а обмелевшая река течет спокойно, можно не раздеваясь перейти ее вброд… Не все еще отдал луг, трава только пробивается. Зимою луг отдохнет, как и он, а к лету опять завладеют им косари! Но что, если закон заставит его поделить землю на куски, искромсать ее? От этой мысли Илии становится так тяжко, словно заживо отрывают правую руку у Раде. Спустя несколько ней газда послал управителя Васо в село с тем, чтобы тот пустил слух, будто газда продает землю покойного Нико, и разузнал, как отнесутся к этому крестьяне и какую предложат цену. Васо ходил из дома в дом, расхваливал землю и заламывал неслыханную цену. Врет и клянется: «Предложил газде такой-то и такой-то столько-то, но другой — не хочу называть его — надбавил еще сорок талеров!» Крестьяне заволновались, и несколько дней подряд на селе только и было речи что об участке Нико. Илия страдал ужасно. Тотчас после сделки Петра с газдой он надумал выкупить проданную Петром землю. Илия колебался некоторое время, давая окончательно созреть этой мысли, но тянуть тоже не приходилось. Илия боялся, как бы его не опередили, — что тогда делать? После драки кулаками не машут! Собравшись с духом, он пришел однажды в контору газды и сказал ему, сверкая глазами: — Хозяин! — Здорово, Илия! — Ты купил все доли у Петра? — Хочешь и свою продать? — Не ради того я пришел. — Однако? — Может, ты продашь? Газда взглянул на него, улыбнулся и спокойно ответил: — Я не перекупщик… но за хорошие деньги все можно… Однако только за хорошие деньги! Пашни родят как в Египте, а какой луг! — Земля добрая! — говорит Илия как бы про себя. — А сколько просишь за нее, хозяин? — Полегоньку, милый, спешить некуда! Много народу налетело, но надо по совести, по череду… ближе всех ты и Петр… Полегоньку! Он выдвинул ящик стола, достал толстую кипу бумаг и, порывшись в ней, нашел план. — Видишь, — сказал он, тыча жирным пальцем в вычерченные земельные участки. — Это пашня, это черное — лесок, а это луг — плодородная, благодатная почва, золотая жила, — говорит газда Йово словно бы про себя. — А сколько просишь? — повторяет Илия, заглядывая лихорадочно горящими глазами в пестрый чертеж. — Чего торопиться, — говорит хозяин задумчиво. — Может, и передумаю, не хотелось бы мне продавать землю всю целиком… Лучше распродать по частям, участками… раскромсать. При слове «раскромсать» Илия обомлел. — Нет, хозяин! — Видишь ли, — продолжает газда, став вдруг серьезным, — из земель покойного Нико мне принадлежат сейчас три доли, а тебе одна; если делить, кто знает, какая доля тебе достанется: пожалуй, та, что по соседству. Так что луг, лес и пахоту пришлось бы делить, как поросенка… — И он опять сдержанно улыбнулся. — Назови цену, хозяин, — говорит Илия, он не в силах больше притворяться равнодушным. — Сказать цену? — нарочно затягивает беседу хозяин. — Да, собственно, мне не хотелось бы продавать… Он встает, подходит к окну, смотрит на улицу. Илия хочет скрыть свои мысли, что-то невнятно бормочет, но они сами собой срываются у него с языка. — Продай, хозяин! Христом-богом прошу, продай! — Брось, — обернувшись к нему, говорит газда, — чего пристал?.. Придет время и для этого… — И, словно что-то надумав, продолжает: — Ладно, положим, я продам: сколько дашь? — А сколько просишь? — Две тысячи талеров… и то даром… — Страх как много! — воскликнул Илия и пригорюнился.