Уровень 3 (реклама) Здесь следует небольшое, но ответственное заявление. (отрезало) я больше никогда не буду резать мясо ножом… я больше не могу видеть мертвых живых… животных, спинных, захребетных, ручных, позвоночных… пополнять ими свой состав… я больше не могу соприкасаться с трупами слов… и с чучелами событий… к черту состав, лучше совсем ничего, чем целенаправленно мертветь… это и так происходит, само собой… я больше не могу резать упругое… слишком много охотников, прячущихся в кустах… слишком многие знают, где сидит фазан… а я не желаю знать… лучше никакого спектра, лучше черно-белое… лучше немое… пусть фазан себе сидит… или сазан… пусть фазан летит… или плывет… у меня другая фаза… другой сдвиг… в чем-то каждый – фазан… Я смещаюсь, перемещаюсь из последних сил (замедляю бег). Производить ежедневную рокировку полушарий все трудней, во мне все меньше человеческого, в современном смысле. Я уже не желаю знать, как устроен синхрофазотрон. Хотя это очень интересно, объективно. Тронные залы меня тоже не интересуют. Хотя это памятники истории. Они, насколько я еще помню, красивы. Но само это словосочетание – «памятники истории» – вызывает только приступ клаустрофобии. Мне душно, я ищу здесь щели. Меня интересует, скорее, беспамятство истории. Степень ее беспамятства. Стебли мне тоже резать не хочется. Я отказываюсь есть мясо убитых растений. Рву и режу я только бумагу. (кленовый лист) Кленовый лист тебе товарищ. (рюкзаки) Я не добежала до избирательного пункта. У моих мечтательных спутников был план-перехват. Кажется, сегодня я их засекла. Они летели за мной проулками, на пересечении с проспектом превращаясь в бродячих собак. Если не успевали, просто становились прохожими, разглядывающими витрины. Все они были с рюкзаками – и женщины, и мужчины; и тинейджеры, и первоклассники. В рюкзаки помещаются объекты в максимально сложенном виде. Там могут быть самые неожиданные объекты, в том числе довольно крупные транспортные средства. Я не разглядываю тех, кто следит за мной, из такта, не разглядываю из затакта (только рука иногда поднимается по инерции, хотя смычок давно уронен). Но я учитываю их присутствие на периферии взгляда. Когда я их засекаю, я еще раз передумываю, не собираюсь ли я сделать что-то лишнее. (свирепость символов) Я больше не разбрасываюсь голосами. Некоторые из них исчезнут во время ангины. Я ее жду, без особого нетерпения, – от меня тут ничего не зависит. Ангина придет в гости. Это такая женщина – Агния Николаевна. Пожилая, но еще достаточно бодрая, чтобы шляться хлипкими осенними вечерами по гостям. Однажды перед Рождеством мы с ней настолько оторвались у меня, так нахохотались, что у меня полностью пропал голос. Когда я начала принимать лекарство своего имени, почувствовала, что горло пошло трещинами и из него вылупился хриплый ощипанный петух. А потом кто-то схватил меня за сердце, сжал его в огромном кулаке. Это свирепствовали символы. Они пытались грубо дать понять мне: сначала ты учишься говорить, только называя предметы или действия, а уже потом – понимать, что на самом деле за всеми словами стои?т. И сжимается сердце. Отпустите уже меня, пожалуйста, я вас прекрасно поняла. Я вас поняла. Я буду внимательна. Отпустите. (приключение) Я перебегаю дорогу и следую по улочке к знакомому кафе с неожиданным в континентальной зоне названием «Мистраль». Рюкзачники не преследуют. Я отрываюсь! Это значит, что скоро будет приключение. И действительно – о чудо из чудес: вижу на скамейке молодого человека с банкой чего-то, читающего книгу (в этом городе впервые вижу читающего не-гаджет взрослого). Твидовый пиджак, укороченные брюки, ноги в кроссовках крест-накрест, честно-пионерское лицо. Мне так любопытно, что я невольно притормаживаю. – Романтично, да? – не переборщив с паузой, произносит могиканин. – Ну да… Книга, скамейка, алкоголь (это я иронически, поправляя задник сваливающейся туфельки). – Круто? – Неожиданно. – А про алкоголь вы зря. Какой алкоголь? Бросаю курить – обнажает в улыбке ровные проколгейтченные зубы. В банке, похоже, электронная сигарета. – Хотите взглянуть, какая книга? Вот, – протягивает. На обложке канадские авторы: «Как долго жить в браке». – Мотивирующая? – разочарованным голосом и про себя: «А что, ты Кафку ожидала?» – Да не то чтобы… Внезапно он сжимает мне запястье, притягивая к скамье, но я успеваю выхватить из кожаного кармана пистолет и стреляю в него. Водой. Пальцы разжимаются, тонкие страницы с офсетной печатью быстро впитывают влагу. Пока парень чертыхается, убегаю, сдерживая смех. Из-за угла уже появился старик с матерчатым рюкзаком цвета хаки, типа вещмешка. Вероятно, приехал из деревни за буханками черного. Скорей! Раз-два-три – ничего не произошло. Я тоже владею приемами самообороны. (буквально) Резкая, душная волна. Я слишком восприимчива. Чужая энергия затекает в меня, действует, перепутывается с моей, и поэтому им так просто захотеть подмять меня, взять. Мне это не оскорбительно – ведь я понимаю, как это происходит. Понимая, уже наполовину прощаешь. Опасны ли такие вещи? Не знаю. (щекотка) Что еще я думаю обо всем этом? Думаю, физиология – это вещь, заслуживающая учета. Лишь. Но не уважения. Все, что связано с физиологией, меняется ежемгновенно, непрерывно, непредсказуемо. Было одно и – вдруг – совсем другое. Была плоть, стало стекло. Был железобетон, и вдруг какая-то ряска, пруд, кувшинки. Парадоксальным образом это не имеет отношения к биологии времени, это совсем ничего не говорит о возрасте; это биология каприза, биология парадокса, и она о каких-то непознаваемых оттенках тех персон, которые вываливаются из меня. В микроситуациях возбуждение переходит в щекотку смеха и обратно; эротические потребности в пиковый момент неожиданно вытесняются потребностью в юморе, а потом опять обналичиваются как сексуальность. Смех – интеллектуально-сексуальное удовольствие. Здесь азарт и свобода и дичь. По этому пути можно зайти очень далеко. Экстремальные комикадзе чем-то близки сексуальным маньякам. Думаю, им было бы о чем поговорить, догадайся они назначать друг другу свидания. (возможно) Умру от смеха. Возможно, публично. Уровень 4 (двенадцать тысяч) Я влетаю в кафе. Беру «Американо» и зачитанный прошлогодний номер иллюстрированного еженедельника. Какая-то статейка предлагает мне расчет количества прожитых мною дней. Стоп, не волноваться. Кофе отпивать мелкими глотками, больше имитируя трапезу. Прилагающуюся шоколадку площадью 4 см2 спрятать в карман. По приблизительным подсчетам, я прожила 12 тысяч дней. Не уверена, что была занята чем-то стоящим все эти дни. Как минимум половину срока я проспала или проболела. Дни были потрачены в полупустую. Бездна канула в другую бездну. Из бездны в жуть перелетая… Я чувствую резкую слабость и сейчас буду в полуобморочном состоянии [сколько проходит времени, я не знаю]. Еженедельник не балует удачными иллюстрациями. Питаться этим нельзя. Но у меня уже нет сил выскочить в киоск «Союзпечати». К счастью, на деревянных рейках у входа я замечаю рекламные брошюры какого-то турагенства и веер открыток, которыми можно перекусить – не бог весть что, но на пару-тройку часов мне этого фастфуда хватит. Иногда мне даже хочется именно визуальной попсы (это никогда не касается музыки), какой-нибудь бумажной ерунды – комиксов или девичьих журнальчиков из киосков (главное – их не читать, просто смотреть на фото астеничных подруг в пуловерах, скатывающихся с плечевых суставов, просвечивающих под кожей, и гадать, кто из девушек инопланетянин). Иногда мне хочется даже нелепых поздравительных открыток с пионами, которые еще продаются в почтовых отделениях города. (открытки для немых) Когда-то я работала в компании, выпускающей такие открытки. Я буквально утопала в них, спешно выдумывая лаконичные подписи и выверяя артикулы. Я была частью конвейера. Выжить, не придуриваясь и не шуткуя, там было невозможно. Я выцыганивала у себя лишнюю минуту и из шалости вкрапляла в короткие тексты идиотизмы продолженного действия. Меня развлекало, что это печатается стотысячными тиражами. Фактически я, окруженная двадцатью дизайнерами, работала на фабрике, производящей условные эмоции на случай. Это были открытки для немых. Признания в любви и пожелания родственникам. К концу рабочего дня у меня начинался приступ буквальной, физиологической тошноты от пересозерцания роз в корзинах и пионов в вазах, и я выбегала в коридор, чтобы выплеснуть в пространство порцию горячечного смеха. Бегущие по коридору стафферы крутили пальцами у висков. Днями я была погребена под цветными эскизами формата А 4, кое-где пересыпанными скрепками, и как бы ставила эксперимент на себе: сколько выдержу. Я работала за двоих, смеялась за десятерых, получала зряплату за одну. К счастью, меня уволили в конце испытательного срока – за какую-то неосторожно брякнутую фразу, порочащую честь режима. Мне было не нужно выяснять, кто донес. Я и так знала это. Я смотрела прозрачными глазами в прозрачные лбы, и в одном из них полумысли с моим именем бежали горящей строкой неуклюжего текста. Позже подобные открытки стали для меня чем-то вроде бутербродов с сыром в привокзальных буфетах или сэндвичей с тунцом, чей вкус я еще помню.