– Она удалась на славу, – сказал Иисус, – и я хорошо повеселился. Почему на этот раз вы дали так мало денег? – У меня больше нет ни гроша, – сказал Колен, – а потом, это же не свадьба. – Да, – сказал Иисус. Казалось, он был смущен. – Это совсем другое, – сказал Колен. – На этот раз Хлоя умерла… Я не могу подумать об этом черном ящике. – М-м-м… – промычал Иисус. Он глядел в сторону и, казалось, скучал. Надстоятель крутил трещотку и выкрикивал латинские стихи. – Почему вы позволили ей умереть? – спросил Колен. – О, не упорствуйте! – воскликнул Иисус. Он чуть пошевелился, пытаясь поудобнее расположиться на кресте. – Она была такой нежной, – сказал Колен. – Она никогда никому не причиняла зла, ни в помыслах, ни в поступках. – Религия тут ни при чем, – процедил сквозь зубы Иисус и зевнул. Он слегка тряхнул головой, чтобы изменить наклон тернового венца на своем челе. – Я не знаю, в чем мы провинились, – сказал Колен. – Мы этого не заслужили. Колен опустил глаза. Иисус ему не ответил. Тогда Колен снова посмотрел вверх. Грудь Иисуса мерно и неторопливо вздымалась, лицо дышало покоем, глаза были закрыты. Колен услышал, как из его ноздрей вырывается довольное посапыванье, словно мурлыканье сытого кота. В этот момент Надстоятель подпрыгнул сперва на одной ноге, потом на другой и задудел в трубу. На этом траурная церемония окончилась. Надстоятель первым покинул алтарь и направился в тризницу, чтобы там переобуться в грубые кованные железом башмаки. Колен, Исида и Николя вышли из храма и стали за катафалком. Тут появились Священок и Пьяномарь, облаченные в богатые светлые ризы, и принялись освистывать Колена, и, как дикари, кто во что горазд, плясать вокруг фургона. Колен зажал уши, но протестовать не мог, потому что сам заказал погребенье для бедных. Он даже не шелохнулся, когда в него полетели пригоршни камней. LXVI Они долго шли по улицам вслед за машиной. Прохожие больше не оборачивались им вслед. Спускались сумерки. Кладбище для бедных находилось очень далеко. Катафалк подпрыгивал на выбоинах мостовой, а мотор громко и весело постреливал, словно выпускал праздничные петарды. Колен уже ничего не слышал, он жил прошлым, иногда вдруг улыбка освещала его лицо, он вспоминал все. Николя и Исида шагали за ним следом. Исида время от времени касалась рукой плеча Колена. Шоссе вдруг кончилось, и грузовик остановился. Впереди был водоем. Гробоносцы вытащили из фургона черный ящик. Колен впервые попал на это кладбище, оно было расположено на острове неопределенной формы, меняющейся в зависимости от уровня воды. Он смутно вырисовывался сквозь туман. Дальше катафалк ехать не мог. На остров вела длинная пружинящая серая доска, конец которой терялся в прибрежной дымке. Гробоносцы, ругаясь на чем свет стоит, поволокли ящик, и первый вступил на доску – она была такой узкой, что пройти по ней мог лишь один человек. Они несли черный ящик на перевязях из колбасомятных ремней, которые они накинули на себя. Заднему гробоносцу ремень так сдавил шею, что он стал задыхаться и посинел. На сером фоне густого тумана это выглядело удручающе. Колен двинулся за ним следом, затем на доску ступили Николя и Исида. Первый гробоносец нарочно топал по доске, сотрясая ее, раскачивал из стороны в сторону. Потом он исчез в испарениях, которые хлопьями поднимались от воды, подобные распущенному сахару в стакане сиропа. Их шаги звучали нисходящей гаммой, а доска все больше прогибалась по мере того, как они удалялись от ее конца. Когда же они добрались до самой ее середины, она стала ритмично касаться поверхности озера, симметричные волночки забурлили с обеих сторон и темная прозрачная вода почти ее затопила. Колен наклонился направо и посмотрел в глубину – ему почудилось, что он видит, как что-то белое колышется на дне. Николя и Исида тоже остановились; казалось, что все трое стоят прямо на воде. Гробоносцы продолжали идти вперед. Когда они все прошли две трети пути по доске, она, легонько хлюпнув, оторвалась от воды, и волночки стали постепенно угасать. Гробоносцы вдруг припустились бегом, они громыхали башмаками по гулкой доске, а ручки черного ящика стучали о его стенки. Гробоносцы с ящиком оказались на острове намного раньше Колена и его друзей. Никого не дожидаясь, они двинулись по тропинке, с обеих сторон окаймленной живой изгородью из темнолистых кустов. Тропинка изгибалась по унылой равнине причудливыми тоскливыми синусоидами, почва была пористой и рассыпчатой. Постепенно тропинка расширялась, листья кустарника становились все более серыми, и прожилки их бархатистой плоти стали отливать золотом. Высокие, гибкие деревья перекидывали ветви с одной стороны дороги на другую, и свет, пробившийся сквозь этот свод, терял яркость, становился белесым. Дальше дорога разветвлялась на несколько тропок. Гробоносцы не колеблясь свернули направо, Колен, Исида, Николя торопились изо всех сил, стараясь их догнать. Не было слышно в деревьях птичьего щебета, вообще ниоткуда не доносилось никаких звуков, только серые листья иногда отрывались и тяжело шмякались на землю. Дорожка петляла. Гробоносцы злобно лягали стволы, и их кованые башмаки оставляли на губчатой коре глубокие синеватые рубцы. Кладбище находилось в центре острова. Если взобраться на валун, то за чахлыми деревьями вдалеке, ближе к другому берегу, можно было видеть небо, перечеркнутое темными полосами, – это планеры медленно пролетали над лугами, поросшими звездчаткой и диким укропом. Гробоносцы остановились у края глубокой ямы и принялись раскачивать гроб Хлои, распевая во весь голос: «Эй, ухнем!..» А потом они нажали на защелку. Крышка гроба откинулась, и что-то с глухим стуком упало в яму. Второй гробоносец при этом рухнул на землю, полузадушенный колбасомятным ремнем, потому что не успел вовремя скинуть петлю с шеи. В этот момент к яме подбежали Колен и Николя. Запыхавшаяся Исида спотыкалась, не поспевая за ними. И тут вдруг из-за холмика вышли Священок и Пьяномарь, оба в замасленных спецовках, и, завыв по-волчьи, принялись кидать землю и камни в могилу. Колен стоял на коленях. Он закрыл лицо руками. Камни с грохотом сыпались в яму. Священок, Пьяномарь и оба гробоносца схватились за руки и хороводом закружились вокруг нее, а потом ни с того ни с сего опрометью бросились к дороге и, отплясывая фарандолу, скрылись из виду. Священок трубил в большой крумгорн, и хриплые звуки долго вибрировали в мертвом воздухе. Земля в могильной яме начала постепенно осыпаться, и через две-три минуты тело Хлои исчезло. LXVII Серая мышка с черными усиками, сделав невероятное усилие, успела выскочить из комнаты, прежде чем потолок рухнул на пол. Плотные сгустки какой-то инертной массы винтом вырвались из щелей. Мышка помчалась по тем ному коридору к передней, стены которой тряслись и сдвигались, и ей удалось юркнуть под входную дверь. Попав на лестницу, она кубарем скатилась по ступеням и толь ко на тротуаре остановилась. На секунду замерла в нерешительности, потом, сообразив, куда идти, двинулась в сторону кладбища. LXVIII – Нет, – сказала кошка. – В самом деле мне нет никакого резона за это браться. – А зря, – сказала мышка. – Я еще достаточно молода, и меня всегда хорошо кормили, даже в последние дни. – Но меня тоже хорошо кормят, – возразила кошка, – и кончать с собой я лично не собираюсь. Одним словом, на меня не рассчитывай. – Ты так говоришь, потому что его не видела. – А что он сейчас делает? – спросила кошка. Впрочем, это, собственно говоря, ее мало интересовало. Было жарко, и шерсть на ней так и лоснилась. – Он стоит на берегу и ждет, а когда решает, что пора, идет по доске и останавливается на ее середине. Он там что-то высматривает в воде… – Ну, он мало чего там высмотрит, – сказала кошка. – Вот разве что лилию. – Да, он ждет, пока лилия не всплывет, чтобы ее убить… – Просто бред какой-то. Все это не представляет никакого интереса. – …А когда этот час проходит, он возвращается на берег и все глядит на ее фотографию. – Он никогда не ест? – Нет, – ответила мышка. – И слабеет час от часу, я не могу этого пережить. В один из ближайших дней он наверняка оступится на доске. – А тебе-то что? – спросила кошка. – Вы ходит, он несчастен?.. – Он не несчастен, он страдает. Вот именно этого я и не могу вынести. И он непременно упадет в воду, он слишком низко наклоняется. – Хорошо, – сказала кошка. – Если так обстоит дело, я готова оказать тебе услугу, но сама не знаю, почему я сказала: «Если так обстоит дело», я все равно ничего не понимаю. – Ты очень добра, – сказала мышка. – Сунь мне голову в пасть и жди. – Сколько ждать? – Пока кто-нибудь не наступит мне на хвост, – сказала кошка, – чтобы сработал рефлекс. Но не бойся, поджимать хвост я не буду, так что долго ждать не придется. Мышка раздвинула кошке челюсти и, засунув ей голову в пасть, подставила свою шею под ее острые зубы. Но тут же выскочила назад. – Ты что, акулы нажралась, что ли? – Слушай, если тебе не нравится запах, можешь катиться на все четыре стороны, – сказала кошка. – И вообще, мне надоела вся эта история. Устраивайся как хочешь. – Брось обижаться, – сказала мышка. Она зажмурила свои маленькие глазки и снова сунула голову в пасть. Кошка осторожно опустила острые резцы на мягкую серую шейку. Ее усы перепутались с усами мышки. Потом она распустила свой мохнатый хвост и вытянула его поперек тротуара. А по улице, распевая псалом, шли одиннадцать слепых девочек из приюта Юлиана Заступника[71]. Мемфис, 8 марта 1946 г. Давенпорт, 10 марта 1946 г.[72]