Чего-то она не знала. Чего-то и не должна была знать. Она закрыла чемодан и обнулила кодовый замок. Послушала под дверью, осторожно открыла ее и прокралась внутрь. На кровать из коридора упал прямоугольник света. Если бы она перед тем, как закрыть дверь, взглянула в зеркало, увидела бы, что один глаз у него открыт. Но она была слишком занята своими мыслями. Вернее, одной мыслью, которую обдумывала снова и снова, лежа и прислушиваясь к шуму улицы, крикам из зоологического сада и его глубокому ровному дыханию: «С этого момента важно только будущее». Крик. Звон бутылки, разбивающейся о тротуар. Хриплый смех. Ругань. Кто-то убегает по Софиес-гате в сторону стадиона «Бишлет». Харри смотрел в потолок и слушал ночную улицу. Три часа он проспал без сновидений, проснулся и начал думать. О трех женщинах, двух местах преступлений и одном мужчине, который предложил неплохую цену за его душу. Он пытался отыскать в этом систему. Дешифровать код. Увидеть общую картину. Понять то, что Эйстен называл особым измерением: не «как», а «зачем». Зачем переодеваться велокурьером и убивать двух, а скорее всего, трех женщин? Зачем выбирать такие места, где убивать труднее всего? Зачем оставлять послания? И если за каждым убийством стоит сексуальная подоплека, почему ни на теле Камиллы Луен, ни на теле Барбары Свендсен не обнаружено следов насилия? У Харри разболелась голова. Он отшвырнул пододеяльник и повернулся на другой бок. Цифры электронных часов горели красным, показывая два часа пятьдесят одну минуту. Последние вопросы Харри задал сам себе. Зачем думать о душе, если это разбивает сердце? Зачем, собственно, переживать о системе, которая тебя ненавидит? Он встал и вышел на кухню. Посмотрел на шкафчик над мойкой. Открыл кран, подставил под него стакан и дал ему наполниться до краев. Потом открыл ящик, где лежали столовые приборы, и достал оттуда черный цилиндрик. Снял крышку высыпал содержимое на ладонь. От одной таблетки он уснет. От двух и пары стаканчиков «Джима Бима» ему снесет крышу. От трех и выше — реакция непредсказуемая. Харри широко раскрыл рот, кинул туда три таблетки и запил стаканом теплой воды. Вернувшись в гостиную, он поставил пластинку Дюка Эллингтона, которую купил после того, как увидел сцену с Джином Хэкменом в фильме «Разговор», где тот сидит в ночном автобусе, а за кадром звучит фортепианная мелодия, в которой так и сквозит одиночество. Харри сел в кресло. «Я знаю только один способ», — сказал тогда Эйстен. Харри начал вспоминать все, что произошло с того дня, когда он прошел мимо «Андеруотера» по дороге к указанному дому по Уллеволсвейен. Пятница. Саннер-гате. Среда. Площадь Карла Бернера. Понедельник. Три женщины. Три отрезанных пальца. С левой руки. Три места. Никаких особняков — ни там, ни по соседству. Старый многоквартирный дом начала века. Еще один — примерно тридцатых годов. И офисное здание — сороковых. Лифты. Скарре переговорил со специализированными магазинами для велосипедистов в Осло и округе. Они сказали, что не могут помочь касательно экипировки и желтых костюмов, но через компанию «Фалькен» смогли, по крайней мере, достать список тех, кто за последние месяцы покупал дорогие велосипеды, из тех, которыми пользуются велокурьеры. Началось действие лекарства. Грубая шерсть кресла приятно покалывала голые бедра и ягодицы. Жертвы. Камилла, автор текстов в рекламном агентстве, не замужем, двадцать восемь лет, брюнетка, склонна к полноте. Лисбет, певица, замужем, тридцать три года, блондинка, худощава. Барбара, дежурный администратор, двадцать восемь лет, живет с родителями, шатенка. Внешность всех троих — привлекательная, но не броская. Время убийства. Если предположить, что Лисбет убили сразу же, убийства происходят не в выходные. Ранним вечером, сразу же по окончании рабочего дня. Дюк Эллингтон играл, и в голове Холе как будто звучали десятки мотивов, в которых следовало разобраться, но он заставил себя отключиться и начал проигрывать только необходимые. Харри не лез в прошлое жертв, не разговаривал с родными и близкими и доклады просматривал лишь мельком, не находя в них ничего интересного. Ответы были не там. Неважно, кем были жертвы, важно, чем они были, что символизировали. Для этого убийцы жертвы — не более чем внешняя деталь, случайно выбранная из окружающей действительности. Найти символы. Увидеть схему. Теперь таблетки стали действовать в полную силу. Казалось, будто он принял не снотворное, а галлюциноген. Цепь рассуждений уступила место отдельным мыслям: он словно поплыл вниз по течению, не в силах управлять движением. Время пульсировало, словно растущая вселенная. Когда он пришел в себя, вокруг было тихо. И только проигрыватель, доиграв пластинку до конца, тихо скреб этикетку. Он вернулся в спальню и, скрестив ноги, сел на кровати и стал смотреть на пентаграмму. В какое-то мгновение она начала плясать, размываясь. Он закрыл глаза. Главное — сфокусировать взгляд. На рассвете Харри словно не было. То есть он все слышал и видел, но в то же время спал. Проснулся он, оттого что на лестницу перед дверью шлепнулся свежий выпуск «Афтенпостен». Он снова посмотрел на пентаграмму. Она больше не плясала. Ничто больше не плясало — все встало на свои места. Харри увидел общую картину. На этой картине был беспомощный мужчина в безнадежном поиске истинного чувства. Наивный идиот, который верит в то, что на свете существует любовь, существуют те, кто любит, существуют вопросы и ответы. На этой картине был Харри Холе. В припадке ярости он стукнулся лбом в самую середину звезды на стене. Из глаз брызнули искры, и он беспомощно осел на постель. Взгляд упал на часы: без пяти шесть. Пододеяльник казался обжигающим и был насквозь мокрым. Потом кто-то словно нажал на выключатель — и Харри вырубился. Она налила ему кофе. Он пробормотал: «Danke», продолжая листать номер «Обзервера», купленный, как обычно, в гостинице на углу улицы вместе со свежими круассанами, которые выпекал местный кондитер Глинка. Она никогда не была за границей (разве что в Словакии — разве ж это заграница!), но он уверял, что теперь Прага ни в чем не уступает другим европейским мегаполисам. Когда-то ей хотелось путешествовать. До того как они встретились, в нее влюбился один американский предприниматель, приехавший в Чехию по делам. Ее сняли ему в подарок пражские коллеги по фармацевтической промышленности. Американец оказался милым, невинным толстячком, который обещал ей все на свете, если только она уедет с ним в Лос-Анджелес. Разумеется, она согласилась. Но стоило рассказать об этом Томасу — ее сводному брату и сутенеру, — как тот направился прямиком в номер к американцу и пригрозил ножом. На следующий день предприниматель съехал, и она больше никогда его не видела. А четыре дня спустя, когда она сидела и, переживая, пила вино в баре на Вацлавской площади, появился другой человек. Из глубины зала он наблюдал, как она отшивает одного за другим приставучих мужчин. «Именно тогда я в тебя и влюбился», — всегда говорил он. Не из-за того, что она нравилась другим, а из-за того постоянства, с которым она отвергала их заигрывания, из-за неподдельной чистоты и непорочности. Он говорил, что и сейчас остались люди, которые это ценят. В тот раз она разрешила ему угостить ее вином, поблагодарила и пошла домой одна. А на следующий день он позвонил в дверь ее крохотной квартирки в Страшнице. Он так и не раскрыл секрет, как тогда нашел ее адрес. Но в то мгновение жизнь из серого цвета перекрасилась в розовый — к ней пришло счастье и с тех пор не уходило. Он листал газету, и листы хрустели в его руках. Ведь совершенно ясно: такого в ее жизни больше не будет. Если бы не тот пистолет в его чемодане!.. Но она уже решила забыть о пистолете и обо всем остальном. Кроме главного: они счастливы, она его любит. Она села рядом, не сняв фартука: она знала, что ему нравится, когда она в фартуке. Все-таки она разбиралась в том, как угодить мужской душе. Главное искусство — не показывать, что ты это знаешь. Посмотрела на живот, и улыбка сама собой появилась на ее губах. — Мне нужно кое-что тебе рассказать. — Да? — Газетный лист не скрыл его усмешки. — Обещай, что не рассердишься. — Улыбка на ее губах становилась все шире. — Обещать не могу, — ответил он, не поднимая взгляда. Она застыла, все еще с улыбкой на лице. — Что?.. — Полагаю, ты хочешь мне рассказать, что ночью вставала, чтобы обыскать мой чемодан. Только сейчас она заметила, как изменился его акцент. Певучесть почти пропала. Он отложил газету и посмотрел на нее. Когда-то она клялась никогда ему не врать: все равно не получится. Но теперь набралась смелости и отрицательно помотала головой. Правда, с лицом она ничего не могла поделать. Он поднял бровь. К ее горлу подступил ком. Прошло мгновение, секундная стрелка больших кухонных часов, которые она купила в «ИКЕА» за его деньги, беззвучно сделала маленький шажок. Он улыбнулся: — И там нашла связки писем от моих любовниц, верно? Она удивленно заморгала. Он подался вперед: — Я же шучу, Ева. Что-то не так? Она кивнула. — Я беременна, — прошептала она неожиданно быстро, как будто боялась опоздать. — У меня… у нас… будет ребенок. Он неподвижно сидел и смотрел в одну точку, слушая о том, как сначала у нее появилось подозрение, потом она пошла к врачу и вот теперь знала наверняка. Когда рассказ закончился, он встал и вышел из кухни. А вернувшись, протянул ей маленькую черную сумку. — Я езжу к маме, — сказал он. — Что? — Ты спрашивала, что я делаю в Осло. Езжу к маме. — У тебя мама… — На самом деле она подумала: «Неужели у него и вправду есть мама?», но закончила: — В Осло? Он улыбнулся и кивнул на сумку: — Открой, любовь моя. Это тебе и ребенку. Она зажмурилась. Открыла глаза и зажмурилась снова. И только потом нашла силы заглянуть в сумку. — Какая прелесть! — Она почувствовала, как глаза наполняются слезами. — Я люблю тебя, Ева Марванова. — Его голос снова стал певучим. Он обнял ее, и она улыбнулась сквозь слезы. — Прости меня, — шептала она. — Прости. Ты меня любишь, а большего мне знать и не нужно. Остальное неважно. Ты не обязан рассказывать мне про маму. Или про пистолет… Она почувствовала, как его тело застыло в ее объятиях, и прошептала в самое ухо: — Я видела пистолет, но я не хочу ничего знать. Ничего, слышишь? Он осторожно высвободился из ее рук: — Я устал, Ева, но выхода нет. Теперь уже нет. — Что ты имеешь в виду? — Ты должна узнать, кто я. — Но я знаю, кто ты, любимый.