— Я вот тебе умру! — прикрикнул на неё Пирс Маклахен. — Мы все умрём, — подтвердил Ллойд. — Но ты сдохнешь первым, сморчок, — оскалился на него хозяин, — если будешь молотить языком почём зря. — Сердце дрожит, — простонала Меган. — Вот-вот оторвётся. — Ну ты! — Пирс Маклахен погрозил ей пальцем. — Ты мне это брось! Я тебе где сказал быть? Тебе ещё ужин готовить этим. Он обвёл презрительным взглядом собравшихся. — Я приготовлю, — вызвалась Джайя. — А ты, Меган, пойди приляг, моя золотая, полежи. — И не надейся! — прищурился Маклахен. — Никто тебя к кухне не допустит. Ты ведь хочешь подсыпать чего-нибудь в еду, признайся. Отравить меня хочешь? Только ничего у тебя не выйдет, черномазая! — И он повернулся к Меган: — Эй, а ну хватит придуриваться, чёртова баба! Ллойд заметил, как Джайя, пока Маклахен не видит, осенила его крестным знамением, нашёптывая что-то себе под нос. Ллойд тоже относился к цыганам с недоверием. Он не особо любил это шумное племя, с которым сталкивался несколько раз на рынках да на просёлочных дорогах. Они были громкоголосы, неприятно приставучи и нахальны. Они были слишком уверены в себе. Ллойд, для которого отказать в просьбе человеку, даже совершенно незнакомому, было непосильной задачей, с глупой улыбкой на лице раздавал им последние деньги, бормоча только: «У меня совсем не много денег… Позвольте, но вы же оставите меня без гроша… Не лезь в кошелёк, мальчик, пожалуйста!.. Ну вот, осталась только мелочь…» и беспомощно разводил руками. Кроме того, Ллойд охотно верил во все басни, которые рассказывались об этом народе. Он нисколько не сомневался в природной преступности их натур, врождённой тяге к обману, воровству и непринуждённому убийству. Поэтому, когда хозяин намекнул на скрытые цели Джайи, Ллойд, который питал к старой цыганке смутную неприязнь, нисколько не сомневался в обоснованности хозяйских подозрений. — Ужин могу приготовить я, — улыбаясь, произнёс между тем Липси. — Было дело как-то, целый месяц готовил себе сам, когда жена уезжала к матушке. И весьма неплохо ел, доложу я вам. Это, правда, было давно, но… Особенно здорово, знаете ли, получались у меня сосиски в омлете и тосты с… — Заткнись! — небрежно оборвал его Пирс Маклахен. Липси неопределённо посмотрел на него; беглая улыбка медленно сползла с его губ. — Я просто… — начал было он, но Маклахен не дал ему договорить. — А я сказал, заткнись! Наступило мрачное молчание, которое давило на плечи Ллойда ничуть не меньше, чем давеча это чёрное, опалённое, иссохшее небо, которое так медленно осыпалось на землю. Вон, на воротничке блузки у Беатрис осталась не сбита эта серая пушистая «снежинка». В полной тишине Меган поднялась со скрипучего стула и, держась за сердце, скрылась за дверью. — Ах, чёрт! — выругался вдруг Пирс Маклахен и метнулся к выходу на улицу. — Моуи! Вот же я пень старый! — пробормотал он на ходу. — Куда же вы?! — воскликнула Беатрис, когда он взялся за ручку двери. — Туда нельзя! — Тебя не спрашивают, — огрызнулся хозяин. — А ведь правда, мистер Маклахен… — оживился Липси. — Отвали! — бросил ему тот. Когда хозяин вышел на крыльцо, в открытую дверь было видно, что белый свет совсем исчез за падающими с неба хлопьями. — Пойду-ка я к Меган, — сказала Джайя. — Может, помогу чем. — Весь урожай погибнет под этим пеплом, — с горечью произнесла Беатрис, когда Джайя вышла. — Ну-у, — махнул рукой неунывающий Липси, — думаю, хозяин не позволит этому случиться. Собрать теплицу — дело пяти минут. — А солнце? — возразила Беатрис. — Солнце он тоже соберёт? Липси пожал плечами, улыбнулся. — Будет вам нагонять тоску, Беатрис, — сказал он. — Всё пройдёт, всё кончится. Повоюют, навоюются вдосталь, и всё вернётся на круги своя. Правило номер семьдесят восемь гласит: всё плохое рано или поздно кончается, и… — И начинается худшее, — рассмеялся Ллойд своей шутке. Липси бросил на него критический взгляд, покачал головой. — Всё плохое рано или поздно кончается, — повторил он, — и тогда каждый получает по мере своей веры в лучшее. — Длинно, — не оценил Ллойд. — И не аксиоматично. — Мудро, — не согласилась Беатрис. — Детский лепет, — настаивал Ллойд. — А ты, значит, — она ущипнула его за руку, — можешь быть не только ребёнком, но и циником? Что-то в её тоне, какое-то нетерпение больно кольнуло Ллойда в сердце. Он почувствовал тревогу. Нет, это был не джип, который неожиданно вырулил из-за поворота и сигналит — нет, это был всего лишь звонок велосипеда. Но… — Мы ссоримся? — неуверенно спросил он. — Да нет конечно, глупый! — улыбнулась Беатрис. — Ну и чудно, — кивнул Липси. — Каждому воздастся по вере его. Надеюсь, с этим-то наш господин Кэрролл, — он подмигнул Ллойду, — спорить не станет. — Эту же пословицу любил приговаривать мой отец, — вспомнил Ллойд. — Когда сёк меня розгами. — А? — поднял брови Липси. — Э-эм-м… Простите, Ллойд, если чем-то… — Пустяки, — улыбнулся он. Улыбка наверняка вышла вымученной. Теперь Липси станет думать, что обидел его. И станет хуже относиться к Ллойду, как часто поступают люди с теми, перед кем чувствуют себя виноватыми. — Бедный мальчик! — Беатрис погладила его по волосам. У неё волшебные руки, у милой Беатрис. Правда, правда. Одним прикосновением она способна вернуть ему душевное равновесие. Странное чувство любовь. Странное, необыкновенное и… — Да, я не богат, — произнёс он. И, почувствовав зов жареного картофеля из-за двери: — Кажется, из кухни запахло обедом. — О! — обрадовался Липси. — Надо пойти глянуть, что там у нас. Пока хозяин не вернулся. — Ллойд, — Беатрис неуверенно коснулась его руки, когда Липси скрылся за дверью. — Ллойд, поцелуй меня, мой хороший. Глаза её приблизились, заглянули в душу. Ллойд не мог бы объяснить себе значение её взгляда. Было в нём что-то… что-то тоскливое. И одновременно будто искорки плескались, посверкивали где-то в глубине. — Тебе грустно? — спросил он. — Почему ты так решил? — Ну-у, женщина обычно просит поцеловать её, когда ей грустно. Она рассмеялась, показав белые красивые зубки. — Не только, мой хороший. — И, как бы шутя, но грудным каким-то и подрагивающим голосом: — Ты будешь целовать или нет? Он коснулся её губ, осторожно впитал их мягкую нежность. — Ещё! — требовательно произнесла она, когда он вернулся из быстрого поцелуя. — Только… Только — как мужчина целует свою женщину. Властно. Жадно. Можешь так? — Н-не… Не знаю, — выдавил он, поёжившись. — Попробую. 15. День двенадцатый. Шон Деллахи От привычки убивать избавиться не так-то просто. И даже когда ты уже не убиваешь, потому что лишён такой возможности или избавлен от такой необходимости, остаётся привычное мышление и отношение к жизни человеческой, как к чему-то необязательному и незаметному. От него уже не избавишься — от мышления. Мозги твои повёрнуты, тормоза не работают, нервы ни к чёрту. Жизнь, к которой ты несколько лет относился наплевательски, улучив момент, поняв, что ты больше не опасен, начинает мстить тебе. Он не знал, так ли это на самом деле и так ли это происходит с другими. Или жизнь мстила только ему — далеко не самому виноватому из всех. Много лет назад, выйдя из госпиталя, постукивая протезом по горячему асфальту, сержант Шон Деллахи смотрел на безоблачное и бескрайнее небо, на беззаботных девушек (которые, — он понимал это, — отныне не для него, кроме, разве что, проституток), на деловитых голубей и пахучие клёны, и думал о том, что его жизнь не кончилась, в отличие от многих других жизней. Его жизнь продолжается, как бы там ни было, и у него есть возможность получить от неё по счетам всё, что она ему задолжала. Жизнь, как оказалось, располагала иначе. «Я ничего тебе не должна, Шон Деллахи! — сказала она. — А вот на тебе, друг ситный, — точно должок». И пошла собирать долги! — успевай только квитанции подшивать. Сначала отец от невесть откуда взявшейся чахотки, через год мать с пневмонией, следом брат от шальной бандитской пули, ещё через год сестра отошла при родах. Поставил он, было, на любовь — хорошую сумму поставил, — а когда рулетка, покрутившись, встала, оказалось, что снова выпала смерть. И женщина, которая вот-вот вытянула бы его за волосы из бездны ненависти и пьяного угара, в которую он скатывался, не справилась с управлением на шоссе номер девятнадцать. Что было дальше, он потом не мог вспомнить, как ни напрягал память. Он просто впал в кому, утонул, потерял сознание, исчез в параллельном мире. И пришёл в себя внезапно, вдруг, семнадцать лет спустя, как будто вынырнул из того пьяного омута, в который провалился — очнулся почти стариком, в жизни которого была только война, а потом не было ничего. Казалось бы, ещё не всё потеряно, ещё есть небольшой запас — лет десять, а если повезёт, так и все двадцать. Но жизнь ещё не остыла, она не находила, что Шон Деллахи заплатил сполна и больше ничего ей не должен. И чтобы добить его окончательно, наверняка, она начала большую войну. Она готова была сдохнуть сама рядом с ним, но только бы лишить его своего присутствия… Он потряс головой, потянулся, включил стоящее на столе радио. «Наше музыкальное ревю продолжится через несколько минут, — известил диктор голосом уставшего от собственной жизнерадостности идиота, — а сейчас — время новостей на радио „Дредноут“. Напоминаю, что сегодня двадцать пятое июня, сто тридцать девятый день „Большого Бума“, пять дней до истечения срока ультиматума. Восемнадцать часов местное время, и с вами как всегда я, Кевин Джонс, с известием о том, что в „Даланхолле“ началась распродажа элитных вин. Обязательно сходите, ребята: бутылочка доброго винца на столе со свечами — это то, что понравится любой девушке.