— Был я у них на складе, померял с вешалок. Что подошло, то подошло. Но такого, как на тебе, не видел. — А я костюмера на слабо взял. Это было очень по-русски. При всех сказал, что у него приличного английского костюма не найдется. Он чуть не взлетел от возмущения. — Молодец, что сказать, — хмыкнул Колоб, — Тебе ведь должны были какой-то документ выдать на прощание. — Паспорт дали. — Покажи, если не впадлу. Уинстон спокойно протянул паспорт. — Вениамин Бернхардович Шмидт, — прочитал Колоб, — Ты что, немцем стать решил? — Сказали, что английское имя люди не поймут. Англичан у вас не любят. На русское переходить не стоит, потому что видно, что я не русский. Обрусевший немец для легенды нормально. — Говорят нормально, значит нормально, — Колоб протянул паспорт обратно, — Немцев у нас полно. — Исаакиевский собор, конечная, — сказал водитель, и пассажиры вышли. День выдался не особо солнечный, но хотя бы без дождя. Выйдя из микроавтобуса, они попали в толпу туристов из западной Европы. В две толпы сразу. Вроде бы немцев, которые шли к собору колонной по два и в ногу. И вроде бы испанцев, которые шли от собора совершенно не организованно. Испанцы отскочили с тротуара, и немцы прошли, не снижая скорость. Колоб подхватил засмотревшегося на собор Уинстона и вступил вместе с ним немцам в кильватер. — Первый раз в Ленинграде? — спросил Колоб. — Да. — В Москве, в Риме был? — Нет. — Толком нашу архитектуру и не видел. Там внутри музей и можно на колоннаду подняться. Идем? — Идем. Казалось бы, что стоило русскому сразу попрощаться и пойти по своим делам? Но Колоб вроде бы искренне относился к англичанину как к дорогому гостю своего города и своей страны. По некоторым репликам насчет церковной архитектуры Уинстон понял, что русский считает своей страной всю Европу, в том числе Россию несколько более своей. И где-то в России у него, наверное, есть родной город, который уже совсем-совсем свой. Только деревня предков еще более своя. Внутри собор не то, чтобы производил впечатление. Он производил культурный шок. Уинстон никогда в жизни не был в помещении с таким внутренним объемом. И весь этот полированный камень вокруг. И картины на религиозную тему. И освещение. Десятилетия кропотливого труда. Безумно красиво. Если считать, что это религиозная пропаганда, то это самая дорогая и красивая пропаганда в мире. В Лондоне вроде бы тоже стоят какие-то соборы. Европейцы со своей атеистической государственной идеологией не боятся держать соборы открытыми и вообще не скрывают свое христианское прошлое. А Океания стирает религию из массового сознания. Почему? Потому что европейская пропаганда умеет побеждать противников в открытую, а океанская может работать только на полностью зачищенном поле. До чего же талантливо сделано все вокруг. Зачем европейцы строили такие массивные и очень дорогие церкви? Здесь не жили цари, здесь не заседали министры. Здесь собирался в большом количестве простой народ. Или непростой? Но почему нет скамеек, как в английских церквях? Чтобы больше влезло? — Зачем это все? — спросил Уинстон. — Что? — удивился вопросу Колоб. — Зал, купол… — Купола это акустика. — Здесь играли на органе? — Уинстон оглянулся. — Нет, орган у католиков. Пианино у протестантов. Православные поют а капелла. Без музыки. — Почему? — Потому что мастерство не пропьешь. Опять этот русский юмор. С одной стороны, правда. Пропить пианино или сотню труб из цветмета можно, а вокальные навыки нельзя. С другой стороны, почему-то смешно. Получается, что русские так любят петь, что готовы построить стометровый купол ради хорошей акустики? Да, они любят петь. Как выпьют, так и поют. Или это из религиозных соображений, чтобы Бог лучше слышал? Ведь чисто технически молитву можно и на площади прочитать. Построить всех прихожан в шеренги, выйти на середину плаца, начать с «Равняйсь, смирно!». Зачитать по книжке священные скрижали уставного образца могучим командирским басом. Напоследок скомандовать «Аминь!» или «Разойдись!». Или прихожане могли бы пройти крестным ходом в ногу и спеть что-нибудь православное на маршевый размер. Все было бы стильно, красиво и совершенно по-русски. — Правда, здесь такая акустика, что стоит всего этого? — Правда. Тут вообще-то музей, а не действующая церковь. Но каждый день поет церковный хор. Через полтора часа начнется, мы еще на купол успеем сходить. Хор под куполом произвел незабываемое впечатление. Никакой аппаратуры, никаких спецэффектов, даже никакой музыки. Ангельские голоса, поющие на языке ангелов. С ума сойти. То есть, церковная служба это не только протокольное мероприятие по формированию культурного кода, а концерт, который создает возвышенное настроение. Чтобы простолюдины не зверели от тяжелой жизни. Дорого, конечно, но храм один раз построить — и он будет стоять тысячу лет. Завершив экскурсию, Колоб предложил пойти перекусить. Они отстояли небольшую очередь и попали в скромное кафе, где взяли по стакану вина и по плоскому пирогу с сыром и помидором. Эта штука называется «пицца», — вспомнил Уинстон, — Любимое блюдо итальянской мафии. Пицца заметно отличалась от пирогов русской кухни. Вроде и там и там в тесто кладут одно и то же, но совсем другой вкус. В Эйрстрип Ван редко пьют вино. Свой виноград не растет, потребностей в закупках за океаном Министерство Изобилия не видит, а контрабандой выходит невыгодно. Крепкие напитки стоят дороже, чем вина, а транспортные расходы в пересчете на бутылку такие же. Интересный напиток. Не похож ни на чай, ни на кофе, ни на пиво, ни на джин, ни на ликеры. Есть что-то общее с коньяком. — Я вот думаю, что тебя не просто в город выкинули, а работу предложили? — спросил Колоб. — Преподавать английский в университете, — ответил Уинстон, — Младший научный сотрудник. Ставка шестьдесят рублей. По паспорту сразу дадут комнату в общежитии и поставят в очередь на квартиру. Если женюсь, очередь пойдет быстрее. — И ты согласился? Уинстон удивленно посмотрел на русского. — Ты думаешь, передо мной меню развернули? Хотите туда, хотите сюда? Хотите на нас поработать, хотите на родину вернем? — Не знаю. А что, завербовать не пытались? — Кому я нужен? Предлагали, конечно, но без настойчивости. Я сказал, что не хочу быть предателем, и что могут меня расстрелять, — здесь Уинстон соврал, но подобрал формулировку, которую смог произнести, как говоря правду. — А они? — Они ответили, что вам тут дорог каждый человек, который может принести хоть какую-то пользу обществу. — Они всегда так говорят. И менты, и прокуроры, и судьи. Зеленые, значит, тоже. Только врут. — Почему врут? Меня же вот на работу отправили. По специальности. — Человек им не дорог. Человек им дешев. По мне, так лучше грабить и убивать, чем жить на их условиях. Уинстон пожал плечами. — Грабить и убивать я не умею… — Ха-ха-ха! — перебил его Колоб искренним смехом. Чуть пиццей не подавился. — Что смешного? — Меня про тебя много спрашивали. Кто ты такой на самом деле. Зеленые подозревали, что ты военспец и прикидываешься лохом. Как настоящий шпион. Ты при мне дрался с япошками. Потом вы втроем замочили тех, что были в грузовике, а там не трое было. Потом ты отстал, чтобы прикрыть своих. У нас это считается очень круто. — У нас, наверное, тоже. Я не военный. — А потом мы с тобой на двоих замочили пятерых крыс и кицунэ. Причем на тебе трое. — Так получилось. — И тогда в машине ты сказал, что убивал людей в Англии. Русские до сих пор не привыкли к «Эйрстрип Ван». — Это другое. — В каком смысле? — Каждый может убить, когда защищает себя. Или на войне. Или из мести. Я не буду убивать за деньги. — Ты в армии служил? — На флоте. Живого врага даже в прицел не видел, если ты об этом. — А увидел бы? — Выстрелил бы. Это другое. Тут или ты, или тебя. А когда надо жить с того, что убиваешь мирных людей за деньги, совсем не то. Ты ведь должен сам понимать. Ты и так и так убивал. — В общем, я тебя отмазал. Говорил им, что ты по жизни гражданский, и на себя брал по максимуму.