Прислуга миссии была многочисленной, и нельзя было сказать, что эти люди перетруждались. Все они в прошлом столкнулись с суровыми испытаниями; потому их и взяли на работу, а отнюдь не за выдающиеся умения и таланты на этом поприще. Джейкоб, большую часть дня спавший под деревом, имел помощника — мальчишку-сироту, у которого вовсе не было родных, не считая каких-то полумифических родичей в Дурбане (а их отыскать не удавалось). Этот мальчишка бегал в обносках, позоря миссию. Когда Ральф давал ему новую одежду, он тут же ее продавал. Поневоле чудилось, что он мнил своим предназначением служить олицетворением бед и несчастий. Кухарка Розина восседала на стуле, зажатом в углу стен, поблизости от печи. Задняя дверь кухни все стояла распахнутой настежь, чтобы подружки Розины могли приходить и уходить, когда им вздумается. Они тянулись нескончаемым потоком, поочередно усаживались на корточки и излагали свежие сплетни. Анна, проходя через кухню, улыбалась и здоровалась, но всякий раз мысленно отмечала, что эти африканки что-то жуют. Ее беспокоило, что половина населения Элима, водившая знакомство с Розиной, могла похвастаться тем, что питается лучше другой половины. Еще Розина славилась привычкой выдворять подружек из кухни и гонять их по двору, размахивая каким-нибудь подручным инструментом — то относительно безобидной деревянной ложкой, а то и мясницким ножом. Видимых причин эти приступы ярости как будто не имели, не происходило ничего такого особенного, что могло бы объяснить всплеск гнева. Жертвы, как правило, возвращались несколько дней спустя, боязливо замирали на пороге, влекомые надеждой на тарелку каши или на ломоть хлеба. Какие именно тяготы довелось пережить самой Розине, не знал никто. Она никому не рассказывала о своем прошлом, ни с кем не делилась, но что-то ведь испортило ее характер, некое событие, выбивавшееся из привычного ряда пожаров, болезней и внезапных смертей. Изо дня в день основной мишенью ее нападок становилась помощница кухарки по имени Дири, молодая женщина хрупкого телосложения, с ногами-палочками. Она была в положении, мало того, таскала на спине больного младенца. Анне поведали, что другие дети Дири поумирали. Сейчас она носила то ли третьего, то ли четвертого, и с каждыми новыми родами становилась все слабее. Анна решила, что не допустит смерти младенца: она разгадает эту загадку, будет присматривать за Дири, возьмет ту под свою опеку. Она предложила вызвать врача; Дири, склонив голову, объяснила — уханьями и жестами, — что посещает доктора из своих соплеменников. Анна не отважилась настаивать. Зато стала разводить молоко в порошке и толочь сухари, с надеждой и тревогой всматриваясь в сморщенное младенческое личико. Обычно младенцы умирали по ночам, испуская свой последний вздох, пока все остальные спят. Во всяком случае, так полагало большинство. Но Розина, обуянная яростью, вопила, что Дири сама убивает своих детей. Мужа у Дири не имелось — причем, судя по всему, его не было никогда. Люси Мойо утверждала, что за одну смерть ребенка женщину прощают, но эта Дири — просто ходячее несчастье. Анна поинтересовалась — разве нам не положено прощать до седмижды семидесяти раз?[19] Люси в ответ посмотрела на нее столь свирепо, что Анна спросила себя: «Может, я всегда толковала Писание неправильно? Может, Господь говорил о другом?» Женщина по имени Клара убирала дом и стирала одежду. Она училась и выросла в миссии, получила соответствующее свидетельство. Она стыдилась своего занятия, и Ральф с Анной понимали, что она давно переросла уборку со стиркой. Когда Клара просила, они с готовностью сочиняли рекомендательные письма, будь то в магазин или в местную больницу, где требовались медсестры в регистратуру. Но работодатели неизменно Клару отвергали. Она возвращалась в миссию с мертвыми глазами и бралась за швабру. Когда-то у Клары был муж, но он сбежал, оставив жену с четырьмя малыми детьми. Упования, которые она возлагала на своих малюток, были весьма высоки, как и требования, которые она к ним предъявляла: молчать, не лениться, заниматься полезным делом. Каждый вечер она заставляла детей читать наизусть Библию; если кто запинался или ошибался, велела нести трость. Вечера оглашались тоненькими детскими вскриками, похожими на мяуканье. Но кто посмел бы запретить Кларе наставлять своих отпрысков? Она считала, что дети не должны вырасти похожими на своего отца, и вразумляла их тем способом, который считала единственно верным лекарством из жизни в пороке, пьянстве и страданиях, ведущей к вечным мукам в преисподней. Понять, почему работодатели отказывают Кларе, оказалось довольно просто, но куда труднее было облечь это понимание в слова. Она обладала некими душевными качествами, что внушали опасение. Нет, не склонностью к насилию, которая выделяла Розину. В душе Клары зияла пустота, и никому не хотелось ломать голову над тем, чем и как эту пустоту можно заполнить. Каждое утро на Флауэр-стрит Ральф забивался в клетушку, которую громко именовал кабинетом, и принимался изучать письма и счета, скрупулезно и старательно подбивая ничтожные суммы в жалкой и тщетной попытке сэкономить. Анна же отправлялась в начальную школу, присматривать за помощниками из местных. Учеников в школе было немало, порядка полутора сотен, и за ними приглядывали двадцать или тридцать добровольцев, которые приходили и уходили, сменяя друг друга, по какому-то чрезвычайно хитроумному расписанию. Сами они в этом расписании отлично разбирались, а вот Анна вечно путалась. Каждое утро детишек обряжали в синие комбинезончики, которые застегивались на спине; это было первое испытание — запихнуть шаловливые, беспокойные ручки в рукава. Две наемных прачки стирали комбинезоны в конце недели, а еще одна женщина готовила кашу на обед. Детей приходилось едва ли не насильно кормить этой кашей, приходилось укладывать спать после обеда, следить за ними в оба глаза на качелях, горках и лесенках, взвешивать, измерять рост и рассказывать им сказки. В общем, хлопот хватало, а рабочих рук было в обрез. Когда детишкам исполнялось по семь, они покидали уютный мирок начальной школы при миссии и вступали в опасный взрослый мир: два с половиной часа учебы ежедневно, как полагалось по новым законам. Едва эти два с половиной часа пролетали, детей фактически бросали на волю обстоятельств. Если матери ухитрялись подыскать себе хоть какую-то работу, детей оставляли весьма небрежному, вынужденному попечению родственников либо старших братьев и сестер. Те нисколько не усердствовали, и дети благополучно оказывались на улице. Немногочисленные счастливчики попадали, как выражались в миссии, в «игровую группу». Их кормили супом и хлебом, а также фруктами, когда те удавалось закупить. Книжек ребятам не давали, поскольку это было бы нарушением закона. Старались занять, отвлечь от улицы играми и изучением полезных ремесел, дабы неокрепшие умы не поддались искусу пойти по преступным путям. Соблюдались ли в городе эти дурацкие новые законы? О, да. — Тут полным-полно тех, кто сразу бежит в полицию, если что, — спокойно объясняла Люси. — Им причитается награда в несколько пенни за донос. Помните об этом, миссис Элдред. Для себя Анна ничего не просила и не желала, однако ряди детишек готова была принести любую жертву. Договаривалась с лавочниками из белых кварталов о способах пополнить ежедневное меню, выпрашивала у бакалейщиков побитые яблоки, выманивала у пекарей вчерашний хлеб. Искала тех, кто не против поделиться деньгами на содержание детей, чьи родители не могли позволить себе даже крохотную ежемесячную плату миссии. Всякий день она намечала себе конкретную цель — столько-то встреч со стиснутыми зубами и унижениями, столько-то беззастенчивого вранья и мольбы. Она обнаружила, что в здании миссии сосредоточиться на работе непросто: люди шли беспрерывным потоком, задавали глупые вопросы или просили разрешения воспользоваться телефоном; если за целый час удавалось сделать хоть что-то полезное, это можно было считать немалым достижением. При одной из комнат для занятий имелась кладовая, большое, просторное помещение, где хранились веники, метлы и прочая утварь. Анна забрала эту кладовую себе. Протискивалась мимо широкой и высокой скамьи, которую приспособила под письменный стол, кое-как усаживалась, вклиниваясь худощавым телом между столешницей и стеной, принималась печатать двумя пальцами на проржавевшей пишущей машинке очередные письма со смиренными просьбами. Ральф говорил, что эта работа превращает их в попрошаек. Просто пойти и купить что-либо практически невозможно, и не имеет значения, насколько это что-то тебе нужно. Ты вынужден плести интриги, молить и унижаться, сговариваться об аренде, уламывать посторонних, чтобы они заплатили вместо тебя. Сам Ральф подпирал дверь в свой кабинет стопкой бумаг. Другие бумаги громоздились вокруг, ежеминутно угрожая соскользнуть на пол. — Как думаешь, епархия согласится приобрести картотеку, если я попрошу? — поинтересовался он у Анны. — Хотя… — Видно, он и сам понял тщетность своих ожиданий. — Конечно, есть заботы понасущнее. Часто в конце дня выяснялось, что за кем-то из детишек не пришли родители. Они не то чтобы забывали прийти, нет: подобным образом проявлялись сложности и хитросплетения местной семейной жизни. Анна собирала таких детей, что заливались слезами или растерянно жались к стенкам, отводила их к себе, кормила печеньем, утешала и отправляла посыльного разузнать, куда подевались родители. Заболели? Или их за что-то арестовали? Ральф обычно дежурил, можно сказать, по вечерам в полицейском участке. Каждое утро полицейские выходили на улицы, чтобы набрать положенную квоту прохожих без пропусков. Этих бедолаг сгоняли к перекресткам, непременно в наручниках, скованных по двое; приезжал фургон, и арестованных запихивали внутрь. Причем отлавливали чернокожих полицейские-африканцы. Сперва Ральф недоумевал, почему они так поступают, но быстро сообразил, что таков их способ зарабатывать на жизнь. Белый сержант в участке устало поведал ему: «Мистер Элдред, всем нужно на что-то жить». Днем в миссию приходили родственники тех, кого арестовали поутру, и начинали жаловаться: мой сын всего-то пошел навестить соседа, моя сестра пошла за едой и забыла пропуск дома… Ральф под вечер отправлялся в участок вызволять арестованных и платить за них штрафы. «На следующей неделе, — внушал он родственникам жертв, — вы должны вернуть мне деньги, поняли?» Он старался не ради себя, а ради миссии, иначе той грозило остаться без средств, а это означало, что придется урезать иные расходы. А еще он настойчиво напоминал людям, чтобы те не забывали пропуска, когда им приспичивает выйти из дома. Ему категорически не нравилось такое вот взаимодействие с государственными властями. Однако его направили в Африку вовсе не для того, чтобы он поощрял местных нарушать законы, и дядюшка Джеймс в своих письмах не переставал о том напоминать. От Ральфа никто не требовал становиться героем или мучеником; от него лишь ждали, что он будет делать свою работу даже в сложившихся обстоятельствах. Люди здесь не голодают, писал он дядюшке Джеймсу. Беднейшие из бедных и те способны как-то прокормиться, а ходить модно и нагишом. Но местные живут на краю бездны. Стоит захворать на несколько дней, и ты уже за краем, ибо лишился своей жалкой горсти пенсов. Женщины отчаянно пытаются приучить детей к гигиене, наставляют в хороших манерах, норовят обучить грамоте в надежде на светлое будущее. Однако по глазам детей видно, что эта малышня мудрее своих родителей и знает, что все усилия бессмысленны. Никакого комфорта, думала Анна. Утешают только мелочи; ряд, другой, третий, глядишь, и покрывало связано. С приближением зимы местные женщины стали вязать целеустремленно и решительно. По средам в миссии собирался вязальный кружок, и Анна считала себя обязанной туда ходить. Люси Мойо — или другая женщина с сильным, громким голосом — читала вслух Новый Завет, а пальцы так и летали, и вера укрепляла руки и направляла спицы. Рядом с этими людьми все норфолкские семейства выглядели законченными безбожниками, Мартины из Ист-Дирхема казались беспринципными гедонистами, а Элдреды из Нориджа — язычниками, погрязшими в грехах. По четвергам проходили встречи в церкви. Женщины из Союза матерей надевали накрахмаленные белые блузы и черные юбки; каждую блузу украшала брошь, говорившая о принадлежности к союзу, а головы покрывали черные ситцевые платки. Незамужним матерям, если те раскаивались в своем распутстве, тоже дозволялось облачаться в подобный наряд, но брошей им никто не выдавал. Методистки наряжались в красные блузки с черными юбками. Прихожанки голландской реформатской церкви носили черные юбки и белые блузы с широкими черными отворотами. На их фоне методистки выглядели кокетками. Дири каждое воскресенье куда-то пропадала на несколько часов. Анна не скрывала своего беспокойства. — Не волнуйтесь, миссис Элдред, — успокоила ее Люси Мойо. — Она ходит в церковь епископа Квакуа, целый день поет и танцует. Она ходит туда, потому что ей дают яркую одежду, позволяют плясать и вообще вести себя непотребно. А их самозваный напыщенный пастор бродит вокруг с ведром благословленной им воды в руках. Днем в здании на Флауэр-стрит обычно заседали всевозможные благотворительные комиссии. Когда заседания заканчивались, Ральф с Анной вдвоем отправлялись навещать больных, прыгали и тряслись в служебной машине по ухабам и рытвинам городских улиц. К четырем часам стены домов начинали подпирать зловещего вида фигуры: местная молодежь, с утра резвившаяся в вельде, возвращалась в город. К пяти эта молодежь, крепкие чернокожие парни, принималась слоняться по улицам, собираться кучками у кафе, затягиваясь сигаретой, которую передавали по кругу. От них исходило зримое ощущение угрозы; они дожидались темноты. Как правило, Анна и Ральф возвращались домой к закату. Когда их дребезжащий транспорт подкатывал к перекрестку, с угла которого было видно здание миссии, Анна, сидевшая в пассажирском кресле, неизменно бледнела и вся как-то подбиралась. Летом ей было жарко, в нос забивалась пыль, а зимой она промерзала до костей. Она хотела вымыться и спокойно поужинать, ничего более, но понимала, что, пока машина не свернет за угол, ей не суждено узнать, какой именно сюрприз приготовил им очередной вечер. Сильнее всего она опасалась группы чернокожих на крыльце, поджидавших миссионеров с какой-то проблемой, решить которую они сами были не в состоянии. Хуже могло быть лишь появление местного семейства — тоже с какой-нибудь бедой, которую следовало уладить незамедлительно. Если оказывалось, что их ждут мужчины, Ральфу с Анной приходилось снова садиться в машину и тащиться в полицейский участок, затевать переговоры и платить штрафы. А если поджидало семейство, оставалось лишь гадать, что им требуется — еда, кров на ночь или что-то еще. Когда Анна видела людей на крыльце, сердце начинало биться чаще, а рот наполнялся горькой слюной с привкусом желчи. В эти вечера на Флауэр-стрит Анне с Ральфом крайне редко удавалось побыть наедине. Они никогда не садились за ужин вдвоем — обязательно являлся отец Альфред или кто-то из учителей, а то и приходили посетители, дела которых не могли подождать до утра. Когда ложились в постель, они обычно чувствовали себя слишком уставшими, чтобы любить друг друга, слишком уставшими, чтобы просто поговорить; порой не было даже мыслей, которыми захотелось бы поделиться. А ночной сон нередко нарушался: то женщина заболевала, то кого-то задерживали, то молодого человека калечили в пьяной драке. С наступлением темноты город охватывал хаос — драки, поножовщина, ограбления, изнасилования. Каждый случай, о котором становилось известно, заставлял чиновников из министерства по делам национальностей скорбно качать головами и рассуждать о «проблемном поселении» и «нарушениях закона и порядка». Эти чинуши не видели женщин из Союза матерей в накрахмаленных блузах, а замечали лишь разгул насилия и преступности. Излюбленным оружием банд были заточенные велосипедные спицы. Подкрадываясь к жертвам со спины, бандиты вонзали спицы в бедро — и опустошали карманы несчастных, пока те приходили в себя от болевого шока. Ежевечерняя рутина была утомительной: ключи, замки, засовы, запоры, задвижки, в каждой комнате, на каждой двери. Однако, если кто-либо стучал в наружную дверь, приходилось отпирать, и все меры предосторожности шли прахом. Конечно, можно было спросить через дверь, кого принесло в ночи, но если имя оказывалось незнакомым, это не считалось поводом не отпереть. Воскресным утром Ральф с Анной раздавали припасы с черного хода: овощи, мешки с маисовой мукой, сахар, пересыпанный из мешков в кульки, а также консервы и поношенную одежду, которой поделились белые благотворители за минувшую неделю. Они исходили из убеждения, что за едой приходят только те, кому еда действительно нужна, хотя и сознавали, что надеяться на это глупо. А Люси Мойо неодобрительно цокала языком и закатывала глаза, порицая белых миссионеров перед Богом. По субботам проходили похороны, под распевание гимнов и улюлюканье, и пустые животы скорбящих тоже наполнялись пожертвованной едой. Ральф повторял: А бакалейщик — образец, Обратный всем транжирам: Хоть будет бит — не угостит Ни выпивкой, ни сыром[20]. Субботними вечерами устраивались общие посиделки, где скорбящие мешались с гуляками. Эмалированные кружки передавались из рук в руки, в них плескалось сорговое пиво, похожее на младенческую отрыжку. Во дворах питейных домов надрывались граммофоны, гульба и пляски затягивались до глубокой ночи. Когда наконец решали, что на сегодня веселиться хватит, люди просто заворачивались в покрывала и спали на голой земле. Утром в воскресенье шли в церкви: женщины в своих униформах, их сыновья в костюмах и с лоснящимися лицами. Потом маленькие девочки отправлялись в воскресные школы — волосы заплетены в косички и перевязаны ленточками. Одевались они из индийских лавочек, носили жесткие тюлевые юбки, которыми царапали друг другу коленки и икры. Черная кожа рук контрастировала с белыми перчатками, на тоненьких запястьях болтались сумочки. Через год-два, думалось Анне, эти девочки начнут копить деньги на высветляющий крем. Станут просить родителей, чтобы те на день рождения сводили их к парикмахеру, который распрямит волосы. А родители будут отвечать: «Подрасти сначала. Вот исполнится тебе пятнадцать, тогда и поговорим». После церкви, воскресным утром, элимские мужчины посещали цирюльников, что принимали клиентов прямо на улице в тени деревьев. Днем устраивались футбольные матчи. Анна с Ральфом приглашали к чаю отца Альфреда и учителей воскресной школы. Анна догадывалась по выражению лица Люси Мойо, какого та мнения о ее выпечке; лепешки, испеченные Анной, получались плоскими и твердыми, не что что у миссис Стэндиш. После чая они наконец-то ненадолго оставались вдвоем. Ральф обнимал жену, которая едва держалась на ногах от изнеможения и припадала к его плечу со слезами на глазах. — Мне не следовало привозить тебя сюда, — шептал Ральф. — Но домой нас никто не отпустит. Неделя сменялась неделей, перетекая из месяца в месяц; они настолько погрузились в повседневный распорядок горькой элимской жизни, что уже не мыслили себе иного существования. Анна порой забывала о том, что скрывается под поверхностью. Ее окружали выжженная почва и красные каменные полы, муравьиные дорожки и здоровенные тараканы. Однако Ральф не уставал напоминать ей о том, что она ступает по золоту и алмазам. Каждый вечер местные женщины разжигали в сумерках жаровни. Дым поднимался в темнеющее небо и повисал над тауншипом голубоватой дымкой, отчего-то наводившей на мысли о застывшем дыхании ангелов. И всякий раз, когда эти жаровни разжигали, в одну из них непременно падал какой-нибудь двухлетний сорванец. В Элиме имелись больницы, но пострадавших привозили в миссию. Кто приходил сам, кого приносили на материнских руках, кто ковылял, вися на плечах друзей и обливаясь кровью. Миссис Стэндиш была медсестрой, а местные не желали взять в толк, что Анна не обладает умениями своей предшественницы. — Мы должны что-то сделать, — сказала Анна. — Мне будет гораздо проще, если появится доктор по вызову. — У нас есть Коос, — ответил Ральф. — Вызывай его. Коос принимал пациентов на Виктория-стрит, в грязном одноэтажном здании с жестяной крышей. Там у него были приемная и смотровая, а также третья комната, где сам врач спал на кушетке. Во дворе стояли два сарая; один использовался как кухня, второй же служил лабораторией — и любовным гнездышком фармацевта Люка Мбаты. Коосу было на вид то ли тридцать, то ли сорок. Под волосами цвета соломы его лицо хранило обеспокоенное выражение; улыбался он редко, хотя в целом был дружелюбен и, как следовало из его занятия, расположен к людям. Обычно он ходил в серых шортах, открывавших исцарапанные и худые ноги, а коленки у него были шишковатые. Кожа на лице и на руках отливала красным, поскольку он беспощадно натирался антисептическим мылом. Однажды Ральфу довелось вымыть руки в приемной Кооса, и ощущение было такое, словно с него заживо содрали кожу. Недостатка в пациентах Коос не испытывал и лечил людей за деньги. — Они должны платить, — объяснял он Ральфу. — Если люди не станут платить за лечение, они не поверят в его пользу, понимаете? Просто дашь им лекарство, и они решат, что это какая-нибудь гадость, которую врачу жалко выкинуть, вот он ее и раздает. Выйдут за дверь и тут же выльют на дорогу или швырнут в канаву. Ральф кивнул: — Анна пытается убедить нашу вторую кухарку, Дири, показать врачу своего младенца. Она беспокоится за него, говорит, что младенец не набирает вес. Дири уверяет, что все в порядке, но мне кажется, что малыша и вправду не мешало бы осмотреть. Сами мы не в силах разобраться, в чем дело, Дири носит цветные нитки на запястьях и на лодыжках. Вчера Анне показалось, что Дири уронила малыша и тот ударился головкой, но выяснилось, что ему втерли в кожу какой-то пепел. — Ваша девица ходит к одному из моих конкурентов, — заключил Коос. — Он ей не навредит? — Кто знает? — Коос пожал плечами. — Быть может, она думает, что у нее какая-то местная, африканская болезнь. — И что это значит? — Люди думают, что такие болезни есть. Уверены, что белые в них ничего не понимают. В каком-то смысле, кстати, они правы. Если ко мне приведут женщину, у которой учащение сердцебиения, обмороки и задержка дыхания, я могу, конечно, ее послушать и взять образец крови. Но рано или поздно придется спросить, в какую церковь она ходит, танцевала ли она в этой церкви и не овладел ли ею дух. — Но они же не варвары! — возмутился Ральф.