Ага, вообще, ответил Рэй, продолжая забавляться с Фиалочкой, – двести клятых грузовых контейнеров, а внутри – шаром покати. Это не датский, заныла Фиалочка, что ж я, датский, что ли, не отличу? За окном Мельбурн тонул в потоках нескончаемого дождя, а огни автомобильных фар и светофоров смешивались в сплошное пятно. Все вокруг куда-то медленно текло, закручивалось, будто в воронке, а мы ехали дальше, в глубь этого калейдоскопа гноящихся красно-зеленых ран. Розочка попросила остановиться, чтобы ее не стошнило прямо в такси. Водитель ударил по тормозам и приказал нам проваливать. Пустые?! – повторил я еще раз. Выметайтесь! – заорал водитель. Мы стояли на краю эспланады Сент-Килда, и, пока Розочка блевала, а Рэй хохотал, я поднял голову и увидел, как в темноте и потоках дождя вырисовывается огромная разинутая в улыбке пасть, нависающая надо мной с пятиметровой высоты, и пасть эта – часть гигантской белой физиономии с выпученными, дьявольски-голубыми глазами, а выше – красные и желтые расходящиеся лучи, смутно напоминающие о восточном театре. Оказалось, мы приехали к знаменитому входу в Луна-парк, а над нами нависло его главное украшение, Мистер Мун. Его широко раскрытые, кроваво-красные губы, глубокие борозды щек, странным образом изогнутые выщипанные брови смотрелись чудовищно – точь-в-точь грязный, ухмыляющийся Мефистофель. Да это ж какое-то кривое зеркало, сказал Рэй. Если долго смотреть на Хайдля, тоже в конце концов увидишь себя, никого другого. Фиалочка обиделась и пригрозила, что они сейчас уедут домой, а мы можем катиться хоть на Северный полюс. Только увидишь уже как полного урода, добавил Рэй. У нас на глазах девицы, пошатываясь, переходили на другую сторону, чтобы поймать такси. Я кое-что усвоил, просто понаблюдав, как он ест вилкой, сказал Рэй. Тасманцы-голодранцы! – выкрикнула Розочка, садясь с подругой в такси, а Фиалочка показала нам третий палец. Валите уже, голые-драные! – заорал в ответ Рэй и весело помахал. И что ты усвоил? Не имею права говорить, отрезал Рэй, посылая воздушный поцелуй вслед машине. Да ладно тебе. Много всякого. 6 После двухчасового сна я проснулся с пересохшим языком и опоздал на работу. Хайдль уже сидел за своим столом спиной ко мне и разговаривал по телефону. Я так и сказал, выговорил он приглушенно и вроде бы с раздражением. Ноулз. Эрик Ноулз. Чтобы не мешать ему, я готовился к предстоящей работе бесшумно, раскладывал на столе бумагу, наметки и блокноты, а Хайдль все не вешал трубку. Устранить. Десять тысяч. По рукам? Я запустил «Мак-классик», и от его жужжания Хайдль резко развернулся в кресле. Благодарю, произнес он, сверля меня взглядом. С вами приятно иметь дело. Я отвел взгляд, а когда вновь посмотрел в его сторону, он улыбался своей отвратительной улыбкой. Славная была ночка, сказал я и уточнил: Рэй. И стал стучать по клавиатуре, как будто погрузился в работу. А сам думал: устранить? Эрика Ноулза? Я догадывался, что Зигфрид Хайдль на многое способен… но не до такой же степени!.. Похоже, он спланировал заказное убийство… это меня потрясло. Но почти сразу я усомнился. Что, собственно, такого он сказал? Хайдль встал и объявил, что отправляется на встречу с известным адвокатом, который хочет на него работать. Мне казалось, ваши интересы представляет Томми Хиллер? Так и есть, ответил Хайдль. Но много ли он смыслит? Выждав десять минут после его ухода, я приблизился к директорскому столу и сразу отметил, как Хайдль успел изменить его под себя: добавил несколько офисных сувениров, документы, две семейные фотографии и одну профессиональную, совсем свежую, а также выцветший полароидный снимок, где он с маленькими детьми сидит на природе у костра на фоне бело-красного «Ленд Крузера» пятьдесят пятой серии. Подняв телефонную трубку, я нажал кнопку повторного набора. Пока шли гудки, кто-то постучал в дверь. Здравствуйте, прошуршало из трубки записанное сообщение. Вас приветствует «Паста и пицца от Берти» в Глен-Хантли. Тут распахнулась дверь и вошел Джин Пейли, впервые переступивший порог нашего кабинета. Я замер, не отрывая трубку от уха и сохраняя, как мне хотелось верить, видимость изумления. Я видел, что Зигфрид ушел, объяснил Джин Пейли. Просто хотел сказать, что с нетерпением жду завтрашней возможности прочесть твои наброски. «В данный момент наш ресторан закрыт, мы открываемся в…» Вы мне очень помогли, сказал я в трубку автоответчику заведения «Паста и пицца от Берти». Благодарю вас. И положил трубку. Как продвигается? – поинтересовался Джин Пейли. Вроде бы я нащупал твердую почву. Отлично, произнес Джин Пейли, щелкнул языком и подмигнул. За пределами личного офиса он, казалось, терял все свои преимущества и проявлял странную, неестественную нервозность. Да, сказал я. Просто отлично. Зигфрид, по-моему, в кабинете не засиживается. По его словам, он оставляет мне личное пространство, чтобы я мог писать. Но в его отсутствие, возразил Джин Пейли, тебе и писать будет не о чем. Это было предупреждение. Когда Джин Пейли собрался уходить, я выстрелил вопросом. Спросил, каков должен быть оптимальный объем мемуаров. Ну если речь идет о мемуарах знаменитого человека, сказал издатель, остановившись в дверях, то важен не объем, а вес. Увесистые книги нам всегда на руку. Взгляни на американские романы: каждый – страниц по шестьсот и больше, хотя кто их читает? Мы говорим об их значимости, но не каждый берется за подобный фолиант. Я даже на ночь их не читаю – боюсь вывихнуть руку. Но они получают положительные рецензии, поскольку ни один критик не станет дочитывать их до конца и сочтет за лучшее сказать, что произведение незаурядное. Австралийские мемуары – это те же американские романы. Большой объем – уловка, которая никогда не подведет. То есть… шестьсот страниц? – уточнил я, чувствуя, как горлу подступает отчаяние, а сам подумал, что определенно не каждый американский роман чрезмерно длинен или зауряден. Сколько же это слов? Ну, допустим, в нашем случае достаточно будет тысяч ста или ста пятидесяти. Я признался, что далеко не уверен, наскребет ли Зигфрид Хайдль материала на сто тысяч слов. Если честно, вертелось у меня на языке, у него и одной связной фразы в запасе нет. А минимальный объем? – спросил я. Джин Пейли нахмурился. Тысяч, думаю, семьдесят пять. Прикидывать, смогу ли я написать столько, не имело смысла. Но я все равно подсчитал кое-что в уме. В самый продуктивный день работы над своим романом я выдавал триста слов. Умножаем на двадцать три оставшихся дня и получаем шесть тысяч девятьсот. Это еле-еле тянуло на рассказ. Выходило менее одной десятой определенного Джином Пейли минимума. А надо мной еще висел синопсис. Тут меня вдруг зазнобило. Поля и пробелы можно сделать побольше, размышлял вслух Джин Пейли. Есть и другие приемы. Шрифт, например, взять покрупнее. Увеличить междустрочный интервал. Использовать более плотную бумагу для утяжеления. Но это связано с определенным риском. Что, простите? – переспросил я, упустив все, что было сказано после сообщения о требуемом объеме. Вдруг кто-нибудь действительно прочтет? Но я уверен, продолжал Джин Пейли, уже приоткрыв дверь, что ты сумеешь угодить даже читателям. Кстати, тут он внезапно нахмурился, видел последний номер журнала «Вуменз дей»? Там Хайдль рассказывает о встрече с Джоном Ленноном. Это же наш материал! У нас эксклюзивные права на его биографию. Я совершенно не обрадовался, когда узнал, но Зигфрид пообещал, что больше такое не повторится. На прощанье Пейли махнул рукой. Завтра, Киф, надеюсь увидеть подробный синопсис книги. На меня обрушился весь ужас моего положения. Никакого синопсиса еще не было и в помине. Я даже не представлял, как он пишется. Казалось, меня сносит селевый поток и мне остается лишь пытаться устоять на ногах. Джин, выдавил я, завтра нереально. Нереально? Извините. Просто у нас остаются значительные лакуны, понимаете? Чтобы их заполнить, потребуется время. Нужно… Джин Пейли остановил меня жестом регулировщика. Погоди, Киф, перебил он. Совещание по продажам и маркетингу назначено на следующую среду. Могу дать тебе время до десяти утра среды. Цокнув напоследок языком и подмигнув, он вышел. 7