Он молчал – просто грезил, а может, думал, или же грезил, будто думает, или же думал, что грезит. Трудно сказать, невозможно узнать. На фоне неба затрепетала белая мозаика из крыльев желтохохлых австралийских какаду – глаза Хайдля провожали птиц, пока те не скрылись из виду, вернув небу его ровную синеву. Именно в тот миг до меня и донесся едва различимый скрип. Посмотрев вниз, я ужасом понял: это голос Хайдля. Я вглядывался в его устремленные к небу глаза, в дрогнувшие губы, бормотавшие что-то мокрое, невнятное, медленное и склизкое… от слюны? от крови? Пристрели… меня… – выдавил он. Я бездействовал. Просто смотрел. Я его ненавидел. Заглядывая ему в глаза, я внушал ему эту мысль. Не знаю, много ли он понял и много ли это для него значило. От его тела шли короткие прерывистые звуки, но вскоре это прекратилось. Прикончи меня, взмолился он, а может, мне это послышалось. Уж слишком слаб был его голос. Каждая фраза вылетала с колючим выдохом, напоминая козлиное блеянье. Он снова начал задыхаться. Я мог бы добежать до усадьбы и привести подмогу. Быть может, это спасло бы ему жизнь. По крайней мере, я мог бы его утешить. Но желания спасать его у меня не было. Мне хотелось, чтобы он умер. Хотелось стряхнуть с себя это наваждение. Избавиться от него и стать свободным. Пожалуйста, прошелестел Хайдль. Чувства меня не подводили, но я понимал, что должен с ними совладать. Вы – сволочи, книжные черви! – Он вдруг стал выплевывать слова неожиданно окрепшим голосом. А ты – просто гад! У тебя нет жалости! Его правая рука дернулась вверх, пальцы распрямились и задрожали, словно что-то нащупывая – последнюю надежду? проклятие на наши головы? возможность кого-то приветствовать или задушить? Жест был неясным и устрашающим.. Рука упала обратно, в грязь. Черные собачьи глаза яростно сверкали, ноздри гневно раздувались, не попадая в такт с нервным тиком щеки. Голос ослаб до бессвязного лепета и мычания… угроз?.. проклятий? А может, и молитв, но это едва ли. Скорее всего, смысла там искать не приходилось. Но от напряжения Хайдль лишился последних сил и умолк. Я сверлил его глазами. Он продолжал существовать. Я позволил ему заглянуть мне в душу и прочесть мои чувства. Его рассудок, казалось, помутился, утонул во тьме. Внезапно голову Хайдля сотряс мощный спазм, как будто его посетило какое-то жуткое предчувствие, невыносимое видение. Уже близко! – прошипел он. Уже близко! Я напрягся, чтобы не пропустить его слова. Но больше ничего не услышал. Минут по меньшей мере десять-пятнадцать спустя глаза его остановились. Щека застыла. И я понял. Даже мертвому ему нельзя было верить. Я выжидал, не смея шевельнуться. Но мое тело опережало рассудок. Медленно развернувшись, оно сделало шаг, потом еще один и еще. И я стал тихо, с невероятной осторожностью уходить. Меня не настиг ни шорох, ни выстрел. Я перешел на бег и уже не мог остановиться. 3 Тьма накрыла меня плащом разбойника с большой дороги. Тьма заполонила мир, куда я очертя голову ворвался в свете фар, лавируя по гудрону среди грузовиков и легковых автомобилей. Стенания Хайдля разгневали Вселенную: клаксоны грозили небесам, когда я входил в слепые повороты, вспарывая черные пространства предместий, города, издательской парковки, а через несколько часов я уже летел над морем, затаившись в липкой борозде ночного неба, и реактивные снопы огня толкали меня навстречу судьбе. Пристегнув ремень безопасности, я спокойно сидел в кресле и с изумлением понимал, что мир ничуть не изменился, что дремлющие или читающие рядом со мной пассажиры вполне довольны моим соседством, а этот самолет, мое кресло, деревья, дорожное покрытие, автопоезда, овцы на зеленеющих внизу выпасах, остающиеся позади меня глубокие реки с каменистыми берегами, мрачные бетонные громады шумозащитных экранов, к которым я приближался в преддверии посадки, – все это осталось прежним. На иллюминаторах сохранились потеки от дождя, от цементного порошка для разгона туч, от антифриза, а на внутренней поверхности – дымка конденсата от дыхания пассажиров. Столь многое осталось неизменным, что сам собой напрашивался вывод: я тоже ничуть не изменился, и ничего вроде бы не произошло, все как прежде. Но каждый раз, когда эти ощущения перерастали в надежду, меня захлестывало другое, более сильное ощущение. Переменилось все. Потому что переменился я сам. Из-за того, что произошло. Голова шла кругом, на душе было пакостно, я был раздавлен и растерян. И все же я до конца не понимал: а что, собственно, произошло? Допустим, я бы сбегал за подмогой, чтобы попытаться спасти ему жизнь, рассуждал я, или чтобы зафиксировать его смерть? Убил его я или он сам покончил с собой? И почему я вернулся: не потому ли, что он желал показать, кто главный, а значит, я убил его, как он и добивался? В такси, которое везло меня из аэропорта Хобарта, тошнотворно пахло свежим клеем. Таксист включил радио. В новостях объявили, что Зигфрид Хайдль найден мертвым: смерть наступила от огнестрельного ранения в голову. Я опустил оконное стекло и стал жадно глотать свежий воздух. Меня как будто что-то душило, что-то поработило, а я не мог от этого избавиться. Надо же, какая кровавая история, заговорил водитель. А диктор продолжал. Полицейские обращаются за помощью к населению и готовы выслушать всех, кто видел Хайдля в последние часы его жизни. Кому понадобилось его грохнуть? – спросил водитель. Мне, ответил я. За перекрестком остановите, пожалуйста. Я не мог отделаться от кошмарного предсмертного шепота, от тех двух бессмысленных слов, посеявших у меня в душе непонятное предчувствие, от шипения, засевшего у меня в ушах. Мне хотелось сказать в ответ кое-что еще, но после перелета на меня напала дурнота от недосыпа, от страха, и, когда я раскрыл рот, он тут же наполнился потоком воздуха. Я попытался вызвать в памяти термин, услышанный от Джина Пейли в день нашей первой встречи, но припомнил его лишь тогда, когда такси затормозило у моего дома и я принял у водителя свою дорожную сумку. Литературные негры. Глава 17 1 Близнецы вопили в переноске у меня на плечах. Пока Сьюзи дремала на диване, я расхаживал по гостиной и смотрел вечерние новости. У всех на устах был только Хайдль, один сплошной Хайдль. Когда на экране замелькали кадры о деятельности АОЧС – вертолеты, пожары, вручение Хайдлю Ордена Австралии, торжественное построение и парад выпускников спецучилища, Хайдль после задержания: в наручниках, под прицелом СМИ, – у нас зазвонил телефон. Первой моей мыслью было: полиция, – но оказалось, это Джин Пейли. Он сообщил, что сведения обо мне засекречены, дабы я мог спокойно завершить работу без вмешательства газетчиков. Джин Пейли умолк в ожидании моего ответа. Но я не ответил. Краем уха я слышал, что на данном этапе в интересах следствия детали трагедии не разглашаются. Мне хотелось подтверждения, но я его не получил. На меня нахлынула досада. Растерянность. Нервозность. Вина. Страх. Нахлынуло слишком много разного. Одну минуту, сказал я и отошел, чтобы выключить телевизор. Джин Пейли счел, что я просто хочу скрыть свою скорбь. Я задумался: о чем, собственно, мне скорбеть? У меня даже не получалось определить владевшее мной чувство. Я знаю, Киф, тебе будет очень нелегко. Хотелось бы верить, что Джин Пейли это знал, но на самом-то деле он не знал ровным счетом ничего. Он имел в виду только книгу. Я вздохнул с огромным облегчением. А потом огорчился, что он ничего не знает, даже не подозревает и не задает вопросов. Да ведь это я! – вертелось у меня на языке. Это все я! Каким же глупцом показал себя Джин Пейли, тонкорукий, с мертвенно-белой кожей, весь в жутковатых красных точках, недалекий и во всем заблуждавшийся. Ну что ж поделаешь, сказал я. Раскисать нельзя. Но я видел перед собой лишь дрожащие губы да еще глаза, провожающие черную сойку. Придерживая свободной рукой телефонный аппарат, я заметил у себя под ногтями чернозем из эвкалиптовой рощи, где я ползал по земле, – он попал туда несколько часов назад и успел засохнуть. У настоящего писателя, Киф, должны быть грязные руки. Виден ли конец нашей работе, Киф? – спросил Джин Пейли. Он уже близко, ответил я. И с тревогой почувствовал, как во мне что-то изменилось, загрубело и ожесточилось. Сколько готово? Примерно треть. А остальное? Он же умер, сказал я. Джин Пейли опять умолк. Я злился, как будто это он заставил меня взяться за работу, а теперь вытягивает признание в том, что книги-то и нет. Прости, заговорил Джин Пейли. Я знаю, Киф, насколько ты привязан… был… к Зигфриду. Привязан? – перепросил я, опасаясь, что не справлюсь с той силой, которая поднималась у меня в груди, обжигала шею и искривляла рот. Зигфрид… – Джин Пейли кашлянул и продолжил: Зигфрид что-нибудь… подписал? Возможно, оттого, что мне требовалось как-то обнадежить нас обоих или хотя бы только себя самого, я пробормотал, что в принципе, да. И не стал признаваться, что на самом-то деле – нет. Не знаю, зачем я солгал, но так уж вышло. Наверное, мне хотелось поскорее закончить разговор и навсегда отделаться от Джина Пейли. Он подписал акт приема-передачи? – Джин Пейли настырно повысил голос. Заверил подписью, что окончательная редакция текста соответствует фактам и является точной? Мир давил на меня всей тяжестью; раздражение нарастало. Я что сейчас сказал? – слетело у меня с языка. Хорошо, хорошо, Киф, это самая лучшая новость. Проблема заключается не в том, сказал я, что документа, удостоверяющего подлинность и точность окончательной редакции текста, не существует в природе. Проблема в том, что заверяй – не заверяй, а окончательной редакции попросту нет. Это понятно, Киф. Но у тебя на руках имеется подписанный им акт приема-передачи. Теперь никто не сможет восстановить события его жизни, сказал я. Смерть – это еще не точка, заметил Джин Пейли. Смерть – это многоточие перед пустой страницей. В том-то и дело. Повисла короткая пауза.