— А революционные книги у вас есть? — Нет, таких не имеется, — громко говорит Ковалевский и вполголоса тут же Анюте: — Об этом говорите тише. Мне что-то не нравится тот молодой человек за столом. Наша лавка не дает покоя Третьему отделению. Анюта незаметно оборачивается взглянуть на человека в клетчатом пледе. По виду похож на студента. Как будто внимательно читает газету. Но она замечает, как поверх газеты он шарит глазами по лицам всех входящих в читальный зал. Софа перелистывает книгу Дарвина. Так вот где Алеша, сын деревенского священника, узнал о происхождении человека! Надо обязательно прочесть эту книгу. — Вы тоже интересуетесь естествознанием? — спрашивает Владимир Онуфриевич. Софа не успевает ответить. К Ковалевскому подходит служащий магазина и что-то говорит ему на ухо. Анюта слышит слово «жандармы». — Этого можно было ожидать, — говорит Ковалевский и, понизив голос, обращается к девушкам: — Прошу простить. Я должен вас оставить. У нас сейчас будет небольшое представление: жандармы ищут ветра в поле. Однако я хочу вас попросить об одной любезности: спрячьте эту книгу и ждите меня в Екатерининском сквере. Он достает из шкафа книгу. Анюта прячет ее под шаль, и сестры направляются к выходу. В это время в читальне появляется жандарм. — Прошу оставить помещение, — обращается он к присутствующим. — Лавка закрывается. В первой комнате трое жандармов снимают с полок книги, перелистывают их и бросают. Книги валяются на прилавках, на стульях, на полу. Анюта и Софа с независимым видом, о чем-то болтая, проходят мимо жандармов. В Екатерининском сквере они сели на дальнюю скамейку. Анюта достала книгу. Она называлась «Кто виноват?», фамилии автора не было. Девушки стали читать вполголоса вслух. Через полчаса пришел Ковалевский. — Ну вот, теперь вы наши. Побывали в деле. Что, наверное, струсили, когда проходили мимо жандармов? — весело говорит он. — Нет, мы шли высоко подняв голову, — улыбается Анюта. — А что искала полиция? — спрашивает Софа. — Вот эту книгу, которую вы держите в руках. Вы нас выручили. Софа протягивает Ковалевскому «Кто виноват?». — Боитесь. Скорей отдаете книгу, — смеется Ковалевский. — В ней динамит не заложен. Впрочем, она сильнее Динамита. Это замечательная книга. Возьмите ее домой. Теперь она не может находиться в нашей библиотеке. Она изъята, конфискована. Только что же конфисковать — название? Поздненько схватились господа жандармы. Эти книги давно уже на руках у добрых людей. Сестры и Ковалевский выходят из сквера, идут по Невскому, и Владимир Онуфриевич рассказывает, как была издана книга и кто ее автор. — О, я знаю о Герцене. Я читала «Колокол» и «Полярную звезду», — говорит Анюта. Софа тоже хочет вставить словечко о восстании поляков, о том, что Герцен был ведь на стороне восставших, об их соседе, пане Буйницком, который ушел к повстанцам в леса, но она молчит, стесняется говорить с малознакомым человеком. День стоит теплый, хотя и пасмурный. На улице много народа. Снуют разносчики мороженого, пирожков, сбитня. Женщины продают ранние весенние цветы. — А вот калачи горячие, а вот калачи! — громко кричит рослый парень, неся на голове корзинку с булками. На Невской башне мелодично зазвонили куранты. Вверху на площадке ходит часовой. Он зорко смотрит во все стороны — спокойно ли в городе, нет ли где пожара. Возле Полицейского моста люди столпились вокруг букиниста. Свой товар он вынимает из холщового мешка и раскладывает тут же на рогожке. Чего только у него нет! Старинные церковные книги, написанные славянской вязью, французские романы, лубочные картинки. — Порой здесь можно достать кое-что интересное, — говорит Ковалевский. — Даже то, за чем охотится полиция, — добавляет он тихо. Они идут дальше, переходят через Неву. Навстречу им из университета гурьбой выходят студенты. Вместо пальто у многих клетчатые пледы. Длинные волосы и бороды придают студентам солидный вид. Софа смотрит на них, на здание университета. Глаза у нее блестят, на щеках проступает румянец. Ковалевский, разговаривая с Анютой, искоса поглядывает на Софу и вдруг спрашивает: — Софа, вы чем мечтаете заняться в жизни? Софа смущается. — Я хотела бы здесь учиться, в университете. Заниматься математикой. В ней такая ясность и строгость мысли. Но ведь женщин не принимают… «Занятная девушка, — думает Ковалевский, — так внимательно слушала, когда я говорил про Дарвина. И, оказывается, любит математику». — Я никогда не слышал, чтобы девушки тяготели к столь строгой науке, — с улыбкой говорит он Софе. — Уже близко дом, — замечает Анюта. — Мы дальше пойдем одни. Ковалевский прощается. — Мне сказала Надежда Прокофьевна, что вы хотите обрести свободу, уйти из родительского дома. Я помогу вам, — говорит он, крепко пожимая руки сестрам. ГЛАВА XII В Петербурге женское общество волновалось: «Почему нам не дают возможности учиться? Почему нас ставят ниже мужчин? Разве мы не сумеем?» На съезде естествоиспытателей писательница Елена Конради подала записку. Записка была составлена красноречиво и страстно. В ней звучал голос половины человечества, рабынь, задавленных вековыми традициями и законами. Ставился вопрос о разрешении женщинам получать высшее образование. Когда закончили чтение записки, раздались аплодисменты. Они звучали громко, со всех концов зала. Ученые приветствовали тяготение женщин к знаниям. Женщины решили подать петицию в правительство. С этого дня двери трех петербургских домов не закрывались. Это были дома вожаков женского движения — Анны Павловны Философовой, Надежды Васильевны Стасовой и Марии Васильевны Трубниковой. Сюда шли молодые девушки и женщины подписывать петицию. В одну неделю было собрано более четырехсот подписей. Через несколько дней на квартире у Марии Васильевны Трубниковой, дочери декабриста Ивашева, состоялось женское собрание с присутствием профессоров университета, Медико-хирургической академии. Говорили об организации Высших женских курсов, о программе, о средствах. Если даже правительство разрешит открыть курсы, где взять деньги на оплату лекций? Первым взял слово профессор химии Дмитрий Иванович Менделеев. Он встал и низко поклонился женщинам. — Я рад, что приглашен вами сюда. Я рад служить этому благородному делу. Мне кажется, никто из нас не пожалеет времени и сил и даже найдет возможность отдать их безвозмездно. Затем говорили Сеченов, Бородин, Страннолюбский. При баллотировке все профессора единогласно написали: «Первый год даром». Итак, о деньгах можно было не беспокоиться. Лишь бы разрешили открыть курсы. Петицию и прошение послали министру просвещения. Все с нетерпением ждали ответа. Об этом говорили в гостях, на вечерах, в каждом доме. Разрешат или не разрешат? _____ «Бум-бум-бум!» — гудит басом большой колокол. «Тили-бом, тили-бом!» — тонко подпевают ему малые колокола. Это звонят к обедне. Старушки, нищие, разодетые дамы толпою входят в церковь. Священник в расшитой золотом ризе появляется на амвоне. Посреди церкви, ближе к выходу, стоят Анюта и Софа. Они усердно крестятся, а сами все украдкой поглядывают на дверь. Вошел Ковалевский. Софа первая заметила его. Толкнула в бок Анюту. Близоруко щурясь, Владимир Онуфриевич оглядывает церковь. Увидел сестер, стал к ним пробираться. — Чтой-то ты, милай, на людей лезешь, — зашипела какая-то старуха. — Окаянный пошел народ, — шепотом сказала другая. — «…И ныне и присно и вовеки веков…» — басом загудел дьякон. Все становятся на колени. Только Ковалевский остался один посреди церкви. На него все смотрят. — Тьфу, чистый супостат!