— Стасик Волынский хорошо прыгал с вышки, — говорит Утин, задумчиво глядя вдаль. — Я не люблю этого тона у тебя, — замечает Наташа. — Стасик не мог поступить иначе. Он был поляк и шел бороться за свободу своей родины. — Тогда мы говорили им, что еще рано поднимать восстание, нужно подождать. И вот он погиб. И Потебня. И Сераковский. И сколько еще замечательных людей… — Все это так. Но нечего хандрить и поддаваться грусти. — Нет, Ната, ты не так меня понимаешь. Я не хандрю. Но боль всегда остается в груди. Она не может исчезнуть. Боль от страданий народа. От гибели друзей. От этой дикой расправы над Чернышевским. Оттого, что Лавров сослан. Но эта боль активна. Она не дает бездействовать. Было бы подло на нашем месте отсиживаться в сторонке. Тем более, что сейчас виден путь. Мы должны бороться в рядах Международного товарищества. Но нужно создать свою группу, группу русских. Я уже набросал программу. Будем собирать опять силы. Он оживился. Стал рассказывать о своих планах. Наташа слушала его внимательно, не перебивая. Таким она его любила, горячим, увлекающимся. Грусть не была свойством его характера. Вера в светлое будущее, надежда на лучшее, кипучая деятельность всегда брали верх в его душе. Он отдавал всего себя революционной работе. Он умел зажигать сердца. Будет своя группа в Интернационале, будет газета. Они сумеют наладить связь с Россией и, несмотря ни на что, возродить там революционную организацию. И когда-нибудь — она верила, она знала — их родина станет свободной. Может быть, это время уже не за горами. ГЛАВА XIX В лесочке на границе между Россией и Германией шагает часовой. Уже глубокая осень. Льет дождь. Под ногами хлюпает вода, скользят мокрые, слежавшиеся листья. Смеркается. Хмурые тяжелые тучи ползут по небу. Налетает порывами холодный ветер, забирается под шинель, пронизывает до костей. Солдат поеживается, заходит за толстый ствол дерева. Здесь как будто не так дует. — Эх, щец горяченьких бы, — мечтает он. Мысли уносят его в родную деревню. — Как-то там Паранька с ребятами? — вздыхает он. — Небось и у них дожди, а крыша худая… Тихо. Изредка пискнет синица да дятел постучит клювом. И опять все смолкнет. Вдруг где-то неподалеку слышится шорох. Что это? Заяц? Контрабандист? Шорох усиливается. Как будто кто-то крадется по лесу. Часовой вскидывает ружье, вглядываясь в темноту. — Стой! Кто идет? Теперь уже ясно слышно, как кто-то бежит к границе. Часовой выстрелил. Еще раз. По лесу прокатилось эхо — и все смолкло. В этот день Софья Ковалевская пришла раньше всех. Аудитория еще закрыта. Она подходит в коридоре к окну, смотрит на улицу. Черепичные крыши домов блестят, омытые дождем. По стеклу окна стекают крупные капли. — Добрый день, — раздается сзади голос. Софья оборачивается. Это Ганс. — Здравствуйте, — говорит она холодно. — Я решал одну задачу. Не получается. Может быть, вы поможете? — Нет, где уж нам, женщинам. Раз вы не сумели. — Прошу вас, попробуйте. Я так хотел бы убедиться… — Убедиться в чем? Что женщины тоже люди? — Нет, убедиться в том, что эта задача имеет решение. Я очень прошу вас, — смущенно говорит он. Софья смеется. У нее такой ясный, звонкий смех, словно прозвенели серебряные колокольчики. Когда она смеется, лицо ее преображается, становится по-детски милым. На щеках образуются ямочки. Она берет протянутый листок. В это время гурьбой входят студенты. — Ба, Ганс! Вот пройдоха! Успевает раньше всех! — говорит один из них. Ганс мрачнеет. Подходит к товарищу и говорит вполголоса: — Вот что! Если ты еще хоть словом обмолвишься… — Он сжимает кулаки. — В общем, пеняй тогда сам на себя! После занятий Софа, как всегда, заходит в лабораторию за Юлией. Недалеко от университета их уже ждут Анюта и Владимир. Все вместе они идут по набережной реки Неккара. Только здесь чувствуется приволье и простор. Софа вдруг толкнула Юлию, и они бегут вперегонки. Потом все спускаются к воде, побродить у самого берега. — Как я хочу есть, — заявляет Софья. — Этому легко помочь, — говорит Владимир. Они все столуются у квартирной хозяйки. Но сегодня суббота, и в этот вечер они разрешают себе немного покутить. Они заходят в лавку и накупают разных вкусных вещей. Владимир берет бутылку вина, конфеты — он знает, Софа сладкоежка, да и Анюта и Юлия тоже. Нагруженные покупками, они возвращаются домой. Открывают калитку палисадника. На скамейке возле дома сидит какая-то девушка. — Боже мой, да ведь это Жанна! — восклицает Анюта. — Жанна, Жанночка! — Во сне это или наяву? Жанна, о которой они столько раз говорили, их умная, строгая Жанна, которая никак не могла вырваться на волю, теперь с ними! Они ведут ее в дом. — Как ты к нам попала? Отпустили наконец родители? — Тсс! — Жанна прикладывает палец к губам, с опаской оглядывается на дверь. — Я убежала из дому, — говорит она вполголоса. — Перебежала через границу. Мне вдогонку часовой кричит: «Стой! Стой!» А я думаю — нет, будь что будет, обратно не вернусь. И побежала быстрее. А он стрелять… — Какой ужас! — говорит Юля. — Ты не ранена? — Нет. Здорова и невредима. Но ужасно устала и есть хочу. Тут только они замечают, что Жанна бледна, что с ней нет никаких вещей и костюм несколько измят. — Скорей за стол! Они ставят вино, вынимают закуски. — Выпьем за нашу отважную Жанну д’Арк! — говорит Анюта. Все чокаются. — А я поднимаю тост за всех вас, дорогие девушки, наши подруги, за вашу храбрость, за вашу преданность идее, за ваш боевой дух! — говорит Ковалевский. — На вашем пути еще много препятствий, но, я верю, вы их преодолеете. Выпьем же за будущего математика Софью, за юриста Жанну, за химика Юлию и за писательницу Анюту! За то, чтобы каждая из вас стала в жизни тем, кем задумала быть! За всех первых женщин, вставших рядом с мужчинами! Все взволнованы. Поднимают бокалы. Зеленовато-синие глаза Анюты горят вдохновением. Софа раскраснелась, каштановые кудри рассыпались по плечам. На лице Жанны написана радость и гордость собой, что, наконец, исполнила то, о чем мечтала многие годы. И даже некрасивое лицо Юленьки кажется сейчас прекрасным. — Да сбудется! — говорит Софа проникновенным голосом. — Ура! Ура! Ура! Наша жизнь коротка, Все уносит с собой. Юность наша, друзья, Пронесется стрелой, —