Ковалевский — сын небогатого помещика Витебской губернии, он с пятнадцати лет в Петербурге. Отец привез в столицу двух своих сыновей и отдал старшего, Александра, учиться в Путейский институт, а младшего, Владимира, — в Училище правоведения. Специальности инженера и юриста казались отцу наиболее подходящими, чтобы хорошо устроиться в жизни. Но сыновьям и то и другое было не по душе. Они оба были увлечены естествознанием. Саша ушел из института и поступил в университет. Володя, хотя и не бросил училища, чтобы не огорчать отца, но, окончив его, работать юристом не стал. Он взял отпуск и уехал за границу. Там побывал он во многих городах и везде интересовался работами по естественным наукам. В Лондоне Ковалевский познакомился с Герценом и стал частым гостем в его семье. Он давал уроки дочери Герцена, Оле. Ему случалось не раз беседовать с Александром Ивановичем. Герцен жадно ловил каждое слово о России, — он тосковал по родине, которую так нежно любил и от которой был навсегда оторван. Только недавно Ковалевский вернулся в Петербург. Он увидел все ту же картину. Богатство и роскошь одних и нищету других. Народную необразованность, темноту и бесправие. Ковалевский задумал открыть свое издательство, чтобы печатать книги, нужные народу. Для этого надо было иметь деньги. Владимир собирал их по крохам, брал работу, одалживал, но не терял надежды. Ковалевский входит к Лаврову и, поздоровавшись, садится на диван. Он сидит молча, рассеянно глядя перед собой, и это так на него непохоже, — он всегда появляется с улыбкой, находит для каждого какие-то приветливые слова, — что Маша Михаэлис спрашивает: — Вы чем-то расстроены, Володя? Все смотрят на Ковалевского и замечают, что он действительно необычно бледен. — Господа! Я только что узнал чрезвычайную новость. Узнал совсем случайно… — говорит Ковалевский. — Послезавтра, девятнадцатого, гражданская казнь над Чернышевским. Хотят сделать рано утром, чтобы никто не знал… Все взволнованы и возмущены. — Гражданская казнь над Чернышевским?! Мерзавцы! Как они посмели! Какой неслыханный позор для России! — восклицает Лавров. — Хотят тайком, боятся беспорядков. И в газетах ничего нет… — А мы все равно поднимем и университет, и Медицинскую академию. — Надо побывать в книжной лавке на Невском. Там всегда много наших. — Учитель! Как нам отомстить за тебя, и за Евгения, томящегося в ссылке, и за Стасика Волынского… Когда придет такое время? Они вскоре стали расходиться, чтобы предупредить всех, кого можно, о том, что должно произойти послезавтра… 19 мая 1864 года. Раннее утро. Небо сплошь покрыто тучами. Моросит мелкий дождь. На Мытнинской площади, как раз посредине, стоит черный помост с высоким черным столбом, в который ввинчено кольцо с цепью. Вокруг помоста — стена солдат. Снуют городовые, пешие и конные жандармы. Площадь вся запружена народом. Здесь много студентов в блузах, молоденьких девушек, нарядных дам, мужчин в военном и штатском. Кое-где видны мастеровые в промасленных куртках. Люди все подходят. Некоторые приезжают в экипажах. Все смотрят направо, чего-то ждут. Вот из-за поворота показалась черная карета. По обе стороны ее конные жандармы с саблями наголо. Толпа задвигалась, зашумела. Многие бросились к карете. — Назад! Жандармы сомкнулись вокруг кареты. — Смирно! — раздалась команда. Карета подъехала к эшафоту. Из нее вышел худощавый светловолосый человек невысокого роста, в очках, с реденькой бородкой. Его сопровождали два дюжих молодца в черном. Это — палачи. В толпе тихо переговариваются. — Вот он! Как побледнел за это время! — Два года уже в тюрьме, да еще в Алексеевском равелине! — Но как всегда спокоен. Человек взошел на помост. Толпа замерла. — Снимите шапки! — крикнул кто-то. — На кара-ул! — слышится в тишине команда. Начинается чтение приговора. Полицейский чиновник читает быстро и невнятно. Доносятся лишь обрывки фраз. «…Николая Чернышевского 35 лет… …за злоумышление к ниспровержению существующего порядка… сослать в каторжную работу в рудниках на семь лет и затем поселить в Сибири навсегда…» Сотни человеческих глаз смотрят на Чернышевского. Вот он — их учитель, друг. Он идет на каторгу! Палачи ставят Чернышевского на колени и ломают над его головой шпагу, что должно означать «потерю чести». Потом поднимают его, подводят к столбу и заковывают руки в цепи. На грудь ему вешают черную доску с надписью: «Государственный преступник». Он стоит прикованный к позорному столбу, скрестив руки на груди, простой и спокойный. Дождь усилился. Чернышевский без фуражки. Струйки стекают по его лицу. В толпе мужчины тоже не надевают фуражек. Взволнованные лица молодежи. Глаза женщин полные слез. И тишина, напряженная тишина… Вдруг в толпе происходит движение. Тоненькая девушка с длинными косами стремительно бросается к эшафоту. Это Маша Михаэлис. Она пробралась сквозь стену жандармов и солдат. Она достает из-под пелерины букет алых роз. — До свидания, учитель! — говорит Маша и кидает к ногам Чернышевского цветы. Тишина взрывается. Несутся возгласы: — Мы вас не забудем! — Мы знаем, что́ делать! Жандармы бросаются в толпу. Народ волнуется. Машу пытаются спрятать. Поздно! Жандармы хватают ее и увозят. Пошел сильный дождь, но никто не уходит. Позорная «гражданская казнь» окончена. С Чернышевского снимают цепи и ведут его к карете. Народ бросается к Чернышевскому. Взявшись за руки, жандармы становятся цепью, пытаясь сдержать толпу. Высокая голубоглазая девушка со светлыми волосами, в шапочке скользнула между жандармами к эшафоту. Она дотянулась до одной из рассыпанных по помосту роз, схватила и, спрятав ее на груди, смешалась с толпой. Цепь жандармов смята. Люди окружают карету. Слышны голоса: — Прощай, друг народа! — До свидания, Чернышевский! Лошади трогаются шагом. Люди бегут рядом. Машут платками, фуражками. — Рысью! — командует жандармский офицер. Карета скрывается за поворотом. Высокая девушка в шапочке быстро идет по улицам. Вот она подошла к дому № 15 на Васильевском острове в 1-й линии. Это собственный дом Шубертов, обрусевших немцев, в роду которых известные ученые и военные. Девушка обошла парадный ход и тихонько постучала с черного. Ей сейчас же открыла старушка в темном платье, — видно, няня. — Ох, моя касатушка, что тут было. Барин встали. Говорят, к завтрему собираться ехать в имение. А ты не выходишь. Осерчали: «Буди ее». Ажно я вся обмерла от страху. Пошла к твоей комнате, да прихожу обратно. «Не добудиться, — говорю, — сладко спит». — Т-с-с! — девушка прикладывает палец к губам. Снимает туфли и в одних чулках крадучись идет по коридору. Через полчаса, переодевшись и спрятав розу, она выходит в столовую. За чайным столом сидит генерал, Василий Васильевич Корвин-Круковский, генеральша Елизавета Федоровна и две ее сестры, старые тетки Шуберт. — Анюта, как ты сегодня долго спала. Посылали няню, она не добудилась. — Да, мама, мне снился сон. И я никак не могла проснуться. Будто на хорошего человека напали разбойники, связали его, заткнули рот и увозят насильно… — Кого увозят? — спрашивает глуховатая тетушка Шуберт, приложив ладонь к уху. — Хорошего человека. А вокруг цветы. Много цветов… — А что же смотрит полиция? — не унимается тетка. Генерал своими умными темными глазами искоса посмотрел на дочь. Что-то бледна сегодня. Ох, уж эти девичьи сны. Надо скорее ехать в деревню. Там можно быть спокойнее за детей. С тех пор как Василий Васильевич вышел в отставку, они всей семьей жили в деревне. В Великолукской губернии, близ города Невель, на границе с Литвой, у Корвин-Круковских большое имение Палибино, винокуренный завод. По пышным заливным лугам бродили стада овец, коров. Помещичий дом стоял на горе. Огромный, каменный, с флигелями по бокам и башней посредине. Вокруг дома тенистый сад, с дорожками, клумбами, беседками и оранжереей. Длинная березовая аллея вела от дома, а дальше озеро, лес, который тянулся на много верст вокруг.