* * * Посвящается Пилар – Странный ты рисуешь образ и странных узников! – Подобных нам. Платон. Государство, книга VII Человека за рулем зовут Сиприано Алгор, по профессии он гончар, от роду ему шестьдесят четыре года, но выглядит моложе. Рядом с ним сидит его зять по имени Марсал Гашо, ему еще нет тридцати. Однако по лицу так не скажешь. Вы уже, наверно, заметили, что у обоих к имени пристегнута фамилия, неизвестно что означающая и откуда взявшаяся. Надо полагать, оба носителя едва ли обрадовались бы, узнав, что «алгор» – это озноб, называемый обычно потрясающим и предшествующий лихорадке, а «гашо» – не что иное, как та часть бычьей шеи, на которую надевается ярмо. Младший – в полувоенной одежде, но без оружия. Старший – в цивильном пиджаке и более-менее подходящих к нему брюках, в сорочке, чинно застегнутой наглухо, доверху, но без галстука. Руки, сжимающие руль, по-крестьянски крупны и сильны, но от ежедневного контакта с глиной, что ли, или еще почему в нужную минуту они оказываются чутки и чувствительны. У Марсала – руки как руки, ничего примечательного, разве что тыльную сторону левой кисти от основания мизинца до основания большого пальца наискось пересекает шрам, оставленный, вероятно, ожогом. Машина, хоть и гружена грузом керамики, грузовиком зваться не достойна, это скорей старомодный пикап среднего размера. Двадцать километров тому назад, когда эти двое выехали из дому, небо едва начинало светлеть, а сейчас утро уже позволяет увидать шрам Марсала Гашо, угадать чуткость рук Сиприано Алгора. Учитывая хрупкость клади и качество дорожного покрытия, он едет на небольшой скорости. Товары не первой и даже не второй необходимости – вроде керамической кустарной посуды – по графику должны доставляться часа за два-три до полудня, и на рассвете Сиприано Алгор выехал лишь потому, что Марсалу Гашо положено заступать на смену по крайней мере за полчаса до открытия Центра. В те дни, когда Сиприано зятя не везет, а везет одну лишь посуду, ему нет надобности вставать спозаранку. Но раз в десять дней он забирает Марсала, чтобы тот провел с семьей свои законные сорок часов, а потом – когда с грузом, когда порожняком – в срок возвращает его к неукоснительному исполнению служебных обязанностей в качестве и должности охранника. Дочь Сиприано, которая носит имя Марта, а фамилию Изаска по матери – уже покойной – и Алгор по отцу и лишь шесть ночей и три дня в месяц имеет возможность радоваться присутствию мужа в доме и в постели, прошлой ночью забеременела, о чем, впрочем, еще не знает. Вокруг до того тускло и грязно, что глаза бы не смотрели. Кто-то дал этим огромным пространствам, на вид не имеющим ничего общего с сельской местностью, техническое название Аграрный, а поэтическое – Зеленый Пояс, но по обе стороны шоссе, насколько хватает глаза, хватает он лишь стоящие на многих тысячах гектаров огромные пластиковые прямоугольники, некогда выкрашенные в неброский и неопределенный цвет, который постепенно под действием времени и пыли сделался пепельно-бурым. Под плоскими крышами, спрятавшись от взглядов проезжающих по шоссе, вызревают овощи и фрукты. По второстепенным дорогам там и тут выбираются на магистраль грузовики и трактора с прицепами, доверху наполненными этой продукцией, но основные перевозки происходят ночью, а те, кто едет сейчас, либо запаслись специальным и исключительным разрешением осуществить доставку позднее, либо проспали и теперь пытаются нагнать. Марсал Гашо как бы невзначай поддернул левый рукав и искоса взглянул на часы: поток машин делается все плотней, а дальше, когда въедут в Промышленный Пояс, будет только хуже. Сиприано заметил этот жест, но промолчал, зять – славный малый, спору нет, но больно уж дерганый, из породы тех, кто не знает покоя еще с колыбели, вечно боится опоздать, даже когда торопиться некуда, и вообще пока не умеет обращаться со временем – но со временем, когда до моих лет доживет, может быть, научится. Проехали Аграрный Пояс, и дорога, став заметно грязней, пересекает теперь Промышленный, пронизывая скопления фабричных и заводских корпусов всякого рода, вида, размера и предназначения, круглые и цилиндрические бензохранилища, электростанции, воздуховоды и трубопроводы, навесные мосты, красные и черные трубы разной величины, попыхивающие клубами ядовитого дыма, длиннорукие краны, химические лаборатории, нефтеперегонные установки, облака вонючего пара – то горьковатого, то сладковатого, пронзительный визг сверл, жужжание электропил, тяжкие удары гидравлических молотов и неожиданно – зоны безмолвия: никто не знает, что происходит, что производят за этими стенами. В этот миг Сиприано Алгор сказал так: Не бойся, поспеем. А я и не боюсь, ответил зять, едва скрывая беспокойство. Да уж вижу, как ты не боишься. Он свернул на параллельную улицу, где ездить разрешалось лишь тем, кто там работал: Срежем здесь дорогу, и не забудь, если полиция спросит, почему ушли с магистрали, скажем, что нам тут надо уладить одно дельце на фабрике, прежде чем въехать в город. Марсал Гашо глубоко вздохнул: когда на шоссе не протолкнуться от машин, тесть всегда рано или поздно пускается в объезд. И тут главное – чтобы не отвлекся и свернул вовремя. По счастью, их еще ни разу не останавливала полиция, хотя страху бывало много. Когда-нибудь, думал Марсал, все-таки придется сказать, что я ему не мальчишка сопливый, чтоб каждый раз напоминать мне, что именно я должен отвечать полиции. Ни зять, ни тесть не ведали, что дорожная полиция относилась к ним так терпимо или добро- и равнодушно именно благодаря форменной куртке охранника Центра, а вовсе не потому, что им столь долго благоволила судьба или помогала вереница случайных удач, как, скорей всего, ответил бы он, будучи спрошен, почему же их до сих пор не оштрафовали. Знал бы это Марсал Гашо, наверно, покичился бы перед тестем весомостью власти, которой бывал облечен, когда облачался в свой, с позволения сказать, мундир. Знал бы это Сиприано Алгор, наверно, в разговорах с зятем умерил бы свой насмешливо-снисходительный тон. В очередной раз подтвердилась непреложная правота истины – если бы молодость знала, если бы старость могла. После Промышленного Пояса начинается наконец город, ну, то есть еще не сам город, который, будто ласковым прикосновением тронутый первым розоватым лучом солнца, еще только маячит вдалеке, а здесь пока что тянутся в полнейшем беспорядке нагромождения лачуг, сложенных из чего попало и чаще всего – из всякой дряни в количестве достаточном, чтобы защитить от стихий – главным образом, от холода и дождя – своих полубесприютных обитателей. Жуткое место, по мнению горожан. Время от времени, во имя классической аксиомы «законы пишет необходимость», какой-нибудь груженный продовольствием фургон подвергается налету и опустошается скорее, чем об этом можно рассказать. Редкой эффективности оперативный метод был выработан и усовершенствован в ходе добросовестных коллективных размышлений над результатами первых попыток, которые проваливались, как очень быстро выяснилось, из-за полного отсутствия стратегического замысла, из-за безнадежно устарелых тактических ходов, и, наконец, из-за скверной и безалаберной координации сил и средств, чаще всего действовавших врозь и наобум. По ночам транспорт шел почти беспрерывным потоком, и потому первоначальная идея, состоявшая в том, чтобы, перекрыв шоссе, задержать и ограбить грузовик, быстро доказала полную свою несостоятельность, и нападавшие попадались в собственную ловушку, ибо следом идущие грузовики немедленно – не медленно, а очень быстро – приходили на выручку жертве. Решение проблемы – поистине гениальное, как вполголоса признавали сами же полицейские власти, – состояло в следующем: нападавшие разделились на две группы и начали ставить не один кордон, а два, и покуда первая, тактическая, группа перекрывала дорогу сразу же после проезда одиночного грузовика, вторая, стратегическая, действуя метрах в ста впереди, немедленно по получении светового сигнала столь же проворно перекрывала шоссе с другой стороны, так что одиночке, самой судьбой обреченному, ничего не оставалось, как затормозить и сдаться на милость грабителей. Встречную полосу магистрали и перекрывать не надо, потому что водители, увидев, что творится впереди, сами брали на себя труд остановиться. Третья группа – быстрого реагирования – занималась тем, что забрасывала градом булыжников смельчака, пытающегося из солидарности прорваться на помощь. Дорогу блокировали огромными камнями, принесенными на носилках, а потом, клянясь и божась, что не имеют никакого отношения к происходящему, сами же оттаскивали на обочину. Об этих людях идет дурная слава у нас в квартале, а мыто тут ни при чем, приговаривали они, а водители грузовиков, мечтая лишь поскорее добраться до Центра, отвечали: Ладно-ладно. Подобного рода дорожные неприятности обходили стороной пикап Сиприано и Марсала. До сих пор, по крайней мере. Но поскольку у бедняков в ходу главным образом глиняная посуда и она же чаще всего бьется, не стоит зарекаться, что однажды обитательница одного из бараков не скажет мужу: Ни одной целой тарелки не осталось, а муж, без сомнения, ответит: Ладно, достану, тут временами проезжает машина с надписью на борту «Керамика», быть не может, чтобы там не было мисок. И горшков, добавит жена, пользуясь благоприятным моментом. Если не забуду, скажет муж, и горшков тебе добуду. Между россыпью лачуг и первыми городскими домами, как ничейная земля, как нейтральная полоса, разделяющая противников, пролегло обширное пустое пространство, однако если приглядеться повнимательней, можно заметить на земле густую сетку следов, оставленных бульдозерами, ибо довести почву до такой прилизанной гладкости могут лишь эти механические лопаты, эти беспощадные изогнутые лезвия, которые без жалости и сострадания соскребают, сгребают и отодвигают неведомо куда все, что попадется, – старый ли дом, юный ли корень, стену ли, сулившую защиту, навеки ли сгинувшее тенистое место. И в точности как в жизни, когда мы, сочтя, что все убрали подальше, замечаем, что кое-что все-таки осталось, остались и на этом пустыре разъятые частицы прежнего бытия, испакощенное тряпье, отбросы и отходы, ржавая жесть, гнилое дерево, пластик, мотаемый туда-сюда ветром, и понимаем, что эту территорию некогда занимали кварталы лачуг. Скоро уж цепью наступающей пехоты придвинутся сюда городские дома, закрепятся на этом рубеже, оставив меж своим авангардом и первыми хибарками лишь узкий зазор, новую ничейную землю, и так будет, пока не придет время третьей фазы. Магистраль, куда вернулся наш пикап, теперь расширилась и обзавелась полосой движения, выделенной исключительно для большегрузных машин, и хотя автомобиль Сиприано Алгора лишь в чьем-то извращенном воображении может быть причислен к этой высшей категории, однако в силу того бесспорного обстоятельства, что и он перевозит грузы, его водитель получает право чувствовать себя на равных с этими медлительными мастодонтами – рычащими, ревущими, извергающими из выхлопных труб удушливый дым – и стремительно обходить их извилистым маневром, от которого брякает и погромыхивает гончарный товар. Марсал Гашо снова взглянул на часы и вздохнул. Успеваем. Они уже на окраине города, теперь надо прокрутиться по лабиринту скольких-то улиц, свернуть направо, свернуть налево, еще раз направо, снова налево, снова направо, еще раз направо, налево-направо-налево, дальше прямо – и наконец оказаться у въезда на площадь, где окончатся все трудности и прямой как стрела проспект приведет их к цели, туда, где заступит на дежурство Марсал Гашо и оставит свой груз Сиприано Алгор. В глубине проспекта темная стена, возносясь много выше самых высоких зданий, окаймляющих его, внезапно загораживает путь. На самом деле – не загораживает, это оптический обман, улицы с обеих сторон обтекают стену и тянутся вдоль нее, вдоль фасада исполинского дома, огромного здания квадратной формы, без единого окна на всем его неимоверном пространстве. Добрались, сказал Сиприано Алгор, и, как видишь, успели, у тебя еще десять минут в запасе. Вы ведь не хуже меня знаете, что, если опоздаю, меня могут вычеркнуть из списка тех, кого переводят во внутреннюю охрану. Вряд ли твоя жена очень уж обрадуется, если ты в нем останешься. Нам всем лучше житься будет, сплошные выгоды и преимущества. Сиприано Алгор затормозил на углу и как будто собирался что-то ответить зятю, но вместо этого спросил: Почему сносят эти дома. А, и впрямь. И впрямь уже несколько недель назад начали говорить, что Центр будет расширяться, ответил Марсал Гашо и вылез из машины. Перед ними была дверь, а на двери табличка «Вход только для сотрудников службы безопасности». Ну, может быть, сказал Сиприано Алгор. Не может быть, а точно, доказательство налицо, уже начался снос. Да я не про это, а про то, что лучше жить будем, о выгодах уж я не говорю, нам и так жаловаться не на что, мы не из самых обездоленных. Уважаю ваше мнение, но остаюсь при своем и уверен, что Марта в свой срок согласится со мной. Он сделал два шага и остановился, явно подумав, что нехорошо так прощаться с тестем, привезшим его на работу, и сказал: Спасибо, счастливо добраться до дому. Значит, через десять дней, уточнил гончар. Через десять дней, подтвердил охранник, одновременно кивнув приближающемуся сослуживцу. Они вошли вместе, и дверь закрылась за ними. Сиприано Алгор включил зажигание, но тронулся не сразу. Он смотрел на дома, подлежащие сносу. На этот раз – должно быть, из-за невысокой этажности – взрывать не станут, а ведь этот современный, скоростной и эффектный метод способен за три секунды превратить основательную и продуманную конструкцию в груду бесформенных обломков. Как и следовало ожидать, улица, под прямым углом отходящая от той, где он стоит, закрыта для движения. И чтобы доставить груз, гончару придется объехать обреченный на снос квартал и двинуться дальше, дверь же, в которую ему надлежит постучаться, находится на самом дальнем углу, а по отношению к точке, где он находится сейчас, на другом конце той воображаемой прямой, что по диагонали пронизала бы здание, куда зашел Марсал Гашо. Наискось, про себя уточнил гончар, сокращая объяснения. Когда через десять дней он приедет забирать зятя, здесь не останется и следа этих домов, и осядет пыль, что сейчас висит в воздухе, и, может быть, уже выроют огромный котлован под фундамент нового здания. Потом поднимутся три стены, и одна будет граничить с той улицей, по которой придется сегодня Сиприано Алгору колесить в объезд, а две другие с обеих сторон замкнут пространство, отвоеванное у снесенного квартала, и скроют покуда еще видный фасад, а вход для сотрудников службы безопасности переедет в другое место, еще чуть-чуть – и даже самый проницательный человек не сможет определить, глядя снаружи, и еще меньше – зайдя внутрь, где постройка нынешняя и где предыдущая. Еще рано, соображает гончар, посмотрев на часы, каждый раз, когда он привозит зятя, приходится два часа ждать, когда откроется пункт приема, а потом еще – когда придет очередь сдавать товар. Но зато так я окажусь в начале этой самой очереди, а может, и вовсе первым, подумал он. Никогда еще, впрочем, этого не было, неизменно найдется еще более ранняя пташка, а скорей всего, передние прибыли еще затемно и переночевали в кабинах своих грузовиков. Вылезли наружу на рассвете, чтобы выпить кофе с куском хлеба или даже глоток водки, столь уместный в промозглой утренней сырости, потом за десять минут до того, как откроются ворота, завели разговоры, и самые молодые, беспокойные, как подобает новичкам, бросятся по спуску вниз, чтобы занять свои места в кабинах, а те, которые постарше, особенно если они из конца очереди, спустятся степенно, высасывая последний дымок из сигареты, потому что внизу, под землей, при работающих двигателях не покуришь – запрещено. Чего бежать сломя голову, рассуждают они, небось еще не конец света. Сиприано Алгор двинулся вперед. Он отвлекся на снесенные дома и теперь хотел наверстать упущенное время, хотя нет на свете слов глупее и выражения нелепей, ибо они тщатся опровергнуть суровую истину, гласящую, что никакое время наверстать невозможно, поскольку тогда пришлось бы предположить, что время, которое мы сочли потерянным навсегда, вовсе не пропало, а попросту решило остаться где-то позади и с терпеливостью, свойственной лишь тем, кому торопиться некуда, остаться, сказали мы, и обождать, когда же мы хватимся его. Подхлестываемый спешкой, порожденной мыслями о пришедшем первым и о пришедшем после, гончар быстро обогнул квартал и свернул налево, на улицу, упиравшуюся в боковой фасад здания. По неизменному обыкновению там уже стояли люди, ожидая, когда откроются двери, предназначенные для обычной публики. Сиприано Алгор проехал по левой полосе к съезду, ведущему вниз, на подземный этаж, предъявил вахтеру документ и встал в очередь за грузовиком с ящиками в кузове, в которых, судя по обозначениям, было что-то стеклянное. Потом вылез из кабины глянуть, много ли перед ним народу, и, соответственно, понять, долго ли придется ждать. Он оказался тринадцатым. Пересчитал еще раз – ошибки не было. Гончар был не то чтобы суеверен, но попробуй-ка не брать в расчет скверную репутацию этого числа, ибо едва лишь зайдет речь об этом, о судьбе и о приметах, кто-нибудь непременно расскажет, как на собственной шкуре познал пагубное, а порой и трагическое его воздействие. Сиприано Алгор стал припоминать, случалось ли уже с ним такое в этой очереди, но – одно из двух – либо не случалось, либо позабылось. Он пробурчал себе под нос себе же адресованный упрек – что за чушь, что за вздор тревожиться о несуществующем, а ведь и в самом деле никогда прежде не приходило ему в голову, что чисел в природе не существует, что явлениям и предметам безразлично, какой номерок мы им прилепим – тринадцатый или сорок четвертый, из чего напрашивается вывод, что они как минимум не в курсе, на каком по счету месте довелось им оказаться. Но люди – не предметы и не явления, людям непременно надобно пролезть вперед, подумал гончар. Им мало оказаться на первых местах, им нужно, чтобы все это заметили и все об этом говорили. Если не считать двоих охранников на входе и выходе, обширное пространство подземелья было безлюдно. Дело обычное: водители занимали очередь и поднимались наверх, в кафе. Черта с два буду я торчать здесь, вслух произнес Сиприано Алгор. И задним ходом вывел свой пикап из вереницы машин, как если бы ему нечего было разгружать. Вот я и не тринадцатый, подумал он. Через несколько мгновений по пандусу съехал грузовик и занял освободившееся место. Водитель вылез из кабины и взглянул на часы, подумав, наверно: Успею. Когда же он скрылся наверху, гончар проворно пристроился ему в хвост и, довольный своей находчивостью, сказал: Вот я и четырнадцатый. Откинулся на спинку сиденья, вздохнул, слыша у себя над головой гул машин. Прежде он тоже поднимался вместе с другими, выходил наружу, пил кофе, покупал газетку, но сегодня почему-то не хотелось. Закрыл глаза, словно прячась внутри самого себя, и тотчас же погрузился в сон, зять сказал, что, когда получит повышение, житье настанет совсем другое – небо и земля по сравнению с прошлым, – они с Мартой съедут от гончара, своим домом заживут, да и давно пора: Ты пойми, чему быть, гласит пословица, того не миновать, мир не остановится, и уж если тот, от кого это зависит, тебя, прости за рифму, повысит, ты должен воздеть руки и поблагодарить, и глупо отворачиваться от удачи, когда она становится на нашу сторону, и я уверен, больше всего на свете ты хочешь счастья своей дочери, а потому радоваться бы надо. Сиприано Алгор слушал голос зятя и улыбался во сне: Ты все это говоришь потому, что думаешь, я тринадцатый, а того не знаешь, что я теперь четырнадцатый. Его разбудило хлопанье дверец, возвещавшее начало разгрузки. И, еще не вполне проснувшись, он подумал: Я не сменил номер, я тринадцатый, который оказался на месте четырнадцатого. Именно так и было. Чуть ли не через час настал его черед. Он вылез из кабины и, как всегда, подошел к стойке приемщика с бумагами, в числе которых были три экземпляра накладной, счет-фактура на прошлые поставки, обязательный для каждой партии товара сертификат качества, за которое мастерская брала ответственность, равно как и за дефекты, буде таковые выявятся, еще одно обязательное свидетельство, в котором поставщик заявлял, что не имеет коммерческих отношений ни с каким иным торговым предприятием, за исключением нижепоименованных, и предупрежден об ответственности за нарушение этого пункта договора. Как всегда, появился грузчик, готовый помочь, и тут заместитель начальника отдела приемки, окликнув его, приказал: Разгружайте половину товара. Сиприано Алгор в тревоге и недоумении осведомился: Почему половину? В последние недели продажи упали, как бы не пришлось вернуть и то, что у нас на складе. Вернуть. Ну да, такой пункт предусмотрен в нашем контракте. Да знаю, что предусмотрен, но ведь там указано, что я не имею права предлагать свою продукцию другим клиентам, так, может, скажете, куда мне девать половину товара. Не скажу, я всего лишь исполняю указания руководства. А я могу с ним поговорить. Да нет, не стоит даже и пробовать, оно с вами и разговаривать не станет. Руки у Сиприано Алгора задрожали, он в растерянности оглянулся, ища, у кого бы найти содействие, но лица троих водителей, стоявших за ним, были безучастны. Он все же попытался воззвать к классовой солидарности: Что ж это делается, человек привез плоды своего труда, накопал глины, вымесил, изготовил, что заказали, обжег в печи, а теперь берут только половину, где же справедливость, а водители переглянулись, пожали плечами, не зная, стоит ли отвечать, а если стоит, то кому взять это на себя, а один даже вытащил сигарету, показывая, что в обсуждении участвовать не намерен, но тотчас вспомнил, что курить здесь запрещено, и потому отвернулся, полез от греха подальше в кабину. Гончар понял, что, если продолжит протестовать, может лишиться и остального, и решил малость остудить им же вскипяченную воду, ибо половина в любом случае лучше, чем ничего, и все как-нибудь само уладится. И покорно обратился к конторщику с таким вопросом: А скажите, с чего же это продажи упали. Думаю, с того, что стали выпускать пластмассовую посуду под керамику, и так ловко подделывают, что кажется настоящей, но при этом весит меньше и стоит дешевле. Разве же это причина отказываться от моей, моя-то – и настоящая, и натуральная. Вот и попробуйте это клиентам втолковать, огорчать вас не хочется, но боюсь, скоро керамику будут покупать только коллекционеры, да и то. Подсчет был завершен, и заместитель написал в накладной: Принято столько-то – и сказал: Больше пока привозить не надо, мы сообщим, когда понадобится новая партия. Но как, по-вашему, мне дальше-то – работать, нет. Это уж вам решать, не возьму на себя ответственность советовать. А возврат-то, неужто вернете мне то, что у вас на складе, и самые слова его задрожали от такой горечи и отчаяния, что заместитель сказал примирительно: Видно будет. Гончар влез в кабину и рванул с места так резко, что несколько ящиков, ерзавших в полупустом пикапе, сдвинулись и сильно ударились о задний борт. Снявши голову, по волосам не плачут, с досадой воскликнул Сиприано Алгор. Перед пандусом, ведущим к выходу, ему пришлось остановиться, ибо по правилам надо было предъявить пропуск и этому охраннику тоже, черт их разберет с их бюрократией, в принципе-то, поставщик въехал, поставщик и выедет, однако же, как видим, бывают и исключения, взять хотя бы нашего Сиприано Алгора, который въезжал сюда в одном качестве, а выезжает после всего услышанного, похоже, совсем в другом. Чего другого и ждать от цифры тринадцать, фокусами с переменой мест судьбу не обманешь. По длинному пандусу пикап выбрался на белый свет, ничего не остается теперь, как возвращаться домой. Гончар улыбнулся невесело: Не в тринадцати дело, нет никакого тринадцатого, стоял бы я в хвосте первым, приговор был бы таким же, все равно бы сказали – сейчас возьмем половину, дальше видно будет, что за жизнь, мать ее. А женщина из лачуги – та, которой нужны были новые миски и горшки – спросила мужа: Ну что, видел машину с посудой, а муж ответил: Видел и даже остановил, но потом отпустил. Почему. Поглядела бы ты на водителя, сделала бы то же самое. Сиприано Алгор затормозил, опустил стекла с обеих сторон и принялся ждать, когда его ограбят. Не так уж редко бывает, что от ударов судьбы мы падаем духом – и так низко, что становимся жертвой столь же или даже еще более драматических решений. Приходит минута, когда оскорбленный, подавленный неудачей человек вдруг слышит голос: Да пропади оно все пропадом – и тогда в соответствии с особенностями места и времени либо выбрасывает последние деньги на покупку лотерейного билета, либо швыряет на игорный стол по наследству доставшиеся отцовские часы и серебряный портсигар, подаренный некогда матерью, и ставит на красное, хоть и видел, что оно выигрывало пять раз подряд, либо в одиночку выскакивает из окопа и, уставя штык, бежит на вражеский пулемет, или вот останавливает свой пикап, опускает в нем стекла, потом открывает в кабине двери и ждет, когда же со всегдашними дубинками, непременными ножами и меняющимися от случая к случаю надобностями придут его грабить люди из лачуг: Если те не захотели, пусть хоть эти возьмут, такова была последняя мысль Сиприано Алгора. Минуло десять минут, но никто не явился совершить вожделенный ему грабеж, потом прошло четверть часа – но даже собака не выбралась с обочины и не задрала заднюю ногу на колесо, не обнюхала пикап, и лишь после того, как и полчаса канули в никуда, возник наконец человек вида столь же неприятного, сколь и неопрятного, и спросил у гончара: Проблемы, помочь, могу подтолкнуть, аккумулятор, наверно, сел. Ну, что говорить, если даже у самых крепких духом случаются моменты необоримой слабости, когда тело не в состоянии сохранить стойкость, которой долгие годы учил его этот самый дух, стоит ли удивляться, что предложение помочь, к тому же исходящее от человека с наружностью бандита, затронуло самые сокровенные струны в душе Сиприано Алгора, да так затронуло, что из угла глаза выкатилась слеза: Нет, спасибо большое, сказал он, но в следующий миг, когда милосердный киринеянин[1] уже шел прочь, выскочил из кабины, подбежал к задней двери, открыл ее, крича при этом: Эй, дядя, поди-ка сюда. Тот остановился: Чего, передумал, помочь все же. Да нет, не в том дело. А в чем. Подойди сюда, будь любезен, настаивал Сиприано Алгор и, когда просьбу его уважили, сказал: Возьми-ка полдюжины мисок, жене снесешь в подарок, и этих вот суповых полдюжины тоже, держи. Да за что же, я же ничем тебе не помог, впал тот в недоумение. Какая разница, считай, что помог, а если нужен кувшин для воды, бери и кувшин. Вот кувшин мне и вправду нужен. Ну и забирай, тащи-тащи. Гончар составил миски горкой, мелкие вниз, глубокие сверху и водрузил их на левую руку встречного, согнутую и прижатую к груди, а поскольку с пальца правой уже свисал у того кувшин, не нашел облагодетельствованный ничего лучше банального «спасибо» и учтивого наклона головы, который на удивление плохо вязался с его социальным статусом, и значит это, что несравненно лучше мы понимали бы житейские сложности, будь наше усидчивое усердие употреблено на постижение противоречивости явлений, а не на их тождественность и связь, ибо те обязаны объясняться сами собой. Человек, который выглядел как разбойник, но таковым не оказался – то ли вообще, то ли в этот раз не захотел им быть, – в растерянности скрылся меж лачуг, а Сиприано Алгор поехал дальше. Совершенно очевидно, что даже самое острое зрение не в силах заметить, как изменилось давление на шины и рессоры после исчезновения части груза, ибо в смысле веса двенадцать глиняных тарелок и один кувшин столь же мало значат для автомобиля, пусть и среднего, как для счастливой невесты – лепесток красной розы, затесавшийся среди двенадцати лепестков белой. Слово «счастливый» появилось тут не случайно, ибо, глядя сейчас на выражение лица Сиприано Алгора, совершенно невозможно поверить, будто у него купили только половину товара, привезенного в Центр. Впрочем, воспоминание о нестерпимом коммерческом поражении воротилось к нему, когда через два километра он въехал в Индустриальный Пояс. И при виде отвратительного леса фабричных труб, блюющих ядовитым дымом, спросил себя, на какой же именно из этих поганых фабрик выпускают пластмассовую мерзость, подло притворяющуюся керамикой. Да это же невозможно, бормотал он про себя, они разные и по звуку, и по весу, а ведь есть еще связь между тем, что видят глаза, и тем, что осязают пальцы, я читал, не помню где, что можно видеть пальцами, ощупывающими глину, и более того – можно, не прикасаясь к ней, чувствовать все, что видят глаза. И, будто мало он еще намучился, спросил себя Сиприано Алгор, вспомнив свою старую печь для обжига, сколько же мисок, плошек, кувшинов, горшков и прочего способны выпустить в минуту эти проклятущие станки. Под воздействием этих и иных, неупомянутых, вопросов снова омрачилось чело гончара, и весь дальнейший путь прошел в беспрестанных тягостных думах о трудном будущем, ожидающем его семью, если Центр сохранит новую свою политику, первой жертвой которой пал он, Сиприано Алгор. Но воздадим гончару честь и хвалу, припомнив, что не позволил он духу своему хоть на миг смутиться раскаяньем и сожалением, и – за щедрость, проявленную по отношению к человеку, который, если правда все, что говорят про обитателей этих лачуг, должен был бы его ограбить. На кромке этого самого Пояса имеются несколько мастерских, бог весть как сохранившихся в пространстве остервенелого потребления и чудовищного многообразия продукции, выпускаемой современными гигантами индустрии, однако они все же как-то выжили и неизменно проливали бальзам на душу Сиприано Алгора, когда он поглядывал на них из окна кабины, перебарывая беспокойство за будущность своей профессии. Однако осталось им недолго, подумал он сейчас, имея в виду не перспективы гончарного ремесла, а эти мастерские, а такой оборот приняли его мысли исключительно оттого, что он не дал себе труда вдуматься как следует, и подобное происходит сплошь и рядом, и даже считаем возможным утверждать, что не стоит ожидать верных умозаключений по той простой причине, что на середине пути, который нас к этим выводам непременно вывел бы, – мы останавливаемся. Сиприано Алгор поторопился проехать Зеленый Пояс и ни разу не взглянул на поля, ибо протяженное однообразие пластиковых конструкций, уныло-бурых от природы, а еще больше – от грязи, наводило на него тоску всегда, и нетрудно себе представить, как подействовало бы оно на него сегодня, при нынешнем его состоянии духа. Подобно тому, кто однажды задрал подол какой-нибудь святой в нише у алтаря, любопытствуя, на своих ли ногах стоит она или же просто на двух скверно отесанных подпорках, так и гончара уже давно не одолевало искушение затормозить и пойти взглянуть, в самом ли деле внутри этих пленочных строений имеются всамделишные растения – с плодами, которые можно пощупать, понюхать, укусить, с листьями, клубнями, почками, которые можно отварить, чем-нибудь заправить и выложить на тарелку, – или же давящая тоска всего, что виднелось снаружи, отравила неисцелимой искусственностью и все, что – да что бы ни было – растет внутри. После Зеленого Пояса гончар съехал на второстепенную дорогу, бежавшую мимо чахлых рощиц, мимо запущенных полей, мимо речонки с темными и зловонными водами, а потом за поворотом возникли развалины трех домов уже без окон и дверей, с наполовину обвалившейся кровлей, с комнатами, сожранными сорной травой, которая на руинах всегда идет в рост так бурно и буйно, словно таилась где-то там спокон веку, еще когда рыли котлован под фундамент, и только ждала своего часа. Метрах в ста начинался поселок, и был он лишь ненамного больше проходившей по нему дороги – несколько тянувшихся вдоль нее улочек да неправильной формы, выпиравшая брюхом в одну сторону площадь с двумя высокими платанами, в тени которых пристроилась водоразборная колонка. Возле нее несколько человек заняты были разговором, и Сиприано Алгор кивнул им через окошко кабины, но, против обыкновения, не остановился, как делал всегда на обратном пути из Центра, куда сдавал свой гончарный товар, в такие минуты много чего может захотеться, но уж точно не беседы беседовать, пусть даже и со знакомыми. Мастерская при доме, где жил он с дочерью и зятем, стояла на другом конце поселка, отделенная пустырем от других домов. Въезжая в поселок, Сиприано Алгор сбросил скорость, а теперь поехал еще тише, дочь, наверно, уже приготовила поесть, время к обеду: Как быть, спросил он себя, сейчас сказать или уж как поедим, и сам себе ответил: Лучше уж потом, а машину приткну у поленницы, дочка не пойдет взглянуть, чего привез из города, сегодня ничего не должен был покупать, и сможем тогда поесть спокойно, ну, то есть она поест спокойно, обо мне речи нет, а потом расскажу ей, что стряслось, а может, еще попозже, когда пойдем работать, а то кусок в горло не полезет. Дорога делала крутой изгиб на окраине деревни, и за крайним домом виднелась на известном расстоянии черная шелковица высотой не меньше десяти метров, а под ней и гончарня. Ну, раз вино подано, надо его выпить, с усталой улыбкой сказал себе Сиприано Алгор и подумал, что куда лучше было бы его выблевать. Он повернул налево, на едва заметный проселок, шедший в гору, ведший к дому, а на середине трижды погудел, оповещая о своем прибытии, потому что делал так всегда, и дочка удивилась бы, если бы сегодня поступил иначе. Дом и гончарню построили на обширном пустыре, где раньше, надо полагать, находилось гумно, а посередине дед Сиприано Алгора, который тоже был гончар и тоже звался Сиприано Алгором, в один прекрасный, не отмеченный в календарях и не оставшийся в памяти день, решил посадить шелковицу. Чуть поодаль стояла печь для обжига, уже модернизированная отцом Сиприано Алгора, носившим все то же имя, и заменившая предыдущую, древнюю, можно даже сказать – допотопную, которая на взгляд непосвященного представляла собой два поставленных друг на друга горбыля конической формы и неведомого происхождения. На этом ветхом основании соорудили нынешнюю печь, обжигавшую посуду, лишь половину которой взяли сегодня в Центре на реализацию, и ожидавшую загрузки новой партии. С преувеличенной обстоятельностью загнал Сиприано Алгор машину под навес, между двух штабелей сухого хвороста, потом подумал, что можно бы еще подойти к печи, выиграв тем самым несколько минут, но недоставало причины, мотива, резона, не в пример прошлым разам, когда, вернувшись из города, с ходу принимался он за дело и, заглядывая в муфель печи, определял температуру по цвету раскаленной глины и глядел, превратился ли уже темно-красный в ало-вишневый, а тот – в оранжевый. Гончар постоял еще немного, словно собираясь с духом, которым совсем пал, но голос дочери заставил его сдвинуться с места: Чего в дом не идете, обед готов. А вот, удивленная промедлением, и она сама появилась в дверях: Входите же, остынет. Сиприано Алгор вошел и поцеловал дочь и заперся в ванной, каковое удобство появилось еще в пору его отрочества и давно уж требовало усовершенствования и расширения. Посмотрелся в зеркало и не заметил на лице новой морщины. Она у меня внутри, подумал он, потом пустил воду, вымыл руки и вышел. Ели они на кухне, за большим столом, знававшим и времена посчастливее, и сборища помноголюдней. А теперь, после смерти матери, Жусты Изаски, которая, хоть и едва ли будет еще упомянута в нашем рассказе, названа здесь по имени, благо фамилия нам уже известна, отец и дочь едят, сидя на конце стола, отец – во главе, в торце, дочь – справа от него, там, где прежде было место матери, а напротив садится, когда не на службе, Марсал Гашо. Ну, как утро прошло, спросила Марта. Да как обычно, ответил отец, низко наклонясь к тарелке. Марсал звонил. Да, и что же сказал. Что поговорил с вами насчет нашего переезда в Центр, когда его переведут во внутреннюю охрану. Поговорил, было дело. Злился, потому что вы опять были против. А я тут раскинул умом и решил, что так будет лучше для вас обоих. С чего бы это вы вдруг передумали. Ты же не хочешь до конца дней своих работать в гончарне. Нет, хоть мне и нравится это занятие. Ты должна быть при своем муже, завтра детей ему нарожаешь, три поколения повозились уж в глине – хватит. А вы, отец, согласитесь перебраться с нами в Центр, бросить свое ремесло, спросила Марта. Да ни за что на свете. Иными словами, сами будете глину и копать, и месить, за кругом сидеть, печь разжигать, загружать, гасить ее и чистить, потом таскать товар в машину и везти продавать, хочу напомнить, что вам и сейчас уже нелегко дается все это, даже притом, что Марсал вам помогает, хоть он и проводит дома немного времени. Найду себе подручного, мало ли парнишек в нашей деревне. Преотлично сами знаете, что никто уже не хочет в гончары идти, если кому надоело в земле ковыряться, поступает на завод в Поясе, а плуг на круг никто менять не станет. Вот и еще одна причина бросить это дело. Неужто вы думаете – я оставлю вас тут одного. Видеться будем время от времени. Отец, я же серьезно. Я тоже, дочка. Марта поднялась сменить тарелки и разлить суп, который, по семейному обычаю, шел во вторую очередь. Отец следил за ее движениями и думал: Я только осложняю все этими проволoчками, лучше бы сказать все как есть. Однако не сделал этого, дочери вдруг опять было восемь лет, и он говорил ей: Вот смотри внимательно, как твоя мама месит тесто. Он вперед-назад катает по столу кусок глины, сжимает его запястьями, растягивает и удлиняет, с силой стучит им о столешницу, мнет, тискает, повторяет всю операцию еще раз, потом еще и еще. Зачем все это, спрашивает дочь. Чтобы не осталось внутри пузырьков воздуха и сгустков, это плохо для работы. И когда тесто месишь, тоже. Для теста важно лишь, чтобы вышло однородно, пузырьки значения не имеют. Он откладывает в сторону плотный цилиндрик, в который превратился кусок глины, и принимается мять другой: Ох, что ж это я, ей восемь лет всего, а вслух добавляет: Беги поиграй на двор, здесь холодно, но дочь говорит, что не хочет, и пытается смастерить себе куклу из глины, чересчур мягкой и потому липнущей к пальцам. Эта не годится, говорит он, попробуй-ка вот эту, из нее получится. Марта глядела на отца с тревогой, ему несвойственно было за едой так низко опускать голову, словно он, пряча лицо, хотел спрятать и свою озабоченность чем-то, может быть, с Марсалом размолвка вышла, но нет, мы же упомянули об этом, и вроде все нормально было, может, заболел, какой-то он сникший сегодня, угасший, помню, мать сказала мне: Полегче-полегче, не надорвись, а я ответила: Это ведь требует только силы в руках и движения в плечах, а остальное тело служит лишь подпоркой. Уж мне-то не рассказывай, у меня все до корней волос болело после часа такой работы. Это потому, что вы слишком много работали в последнее время. Скорее потому, что старая стала. Пожалуйста, матушка, бросьте эти мысли, не говорите так, вам еще далеко до старости, сказала я, и кто бы мог подумать, что и двух недель не минет с этого разговора, а она уж будет в сырой земле лежать, вот какие сюрпризы преподносит нам жизнь, вернее, смерть, о чем вы задумались, отец. Сиприано Алгор вытер губы салфеткой, взял было стакан, но снова поставил его, даже не поднеся ко рту. Скажите же, настаивала дочь и, помогая облегчить душу, спросила: Вы из-за Марсала переживаете или еще из-за чего. Сиприано Алгор снова поднял стакан, но теперь залпом выпил все, что там оставалось, и потом ответил торопливо, словно слова жгли ему язык: У меня взяли только половину партии, спросом, говорят, не пользуется, тут появился пластик под керамику, вот его и берут. Ну, этого давно следовало ожидать, рано или поздно такое должно было случиться, керамика трескается, ломается, выщербляется при малейшем ударе, а пластмассе все нипочем, все сносит и не жалуется. Вся разница в том, что глина – она как человек, ласки требует. Пластмасса – тоже, но поменьше, конечно. Это еще не все, хуже, что они сказали, чтобы больше не привозил, пока не закажут. Значит, работать не будем. Отчего ж не будем, будем, поступит заказ – у нас должен быть запас товара, чтоб доставить в тот же день, неужто побежим разжигать печь, только когда уведомят. А пока что будем делать. Ждать и запасаться терпением, завтра поезжу по округе, глядишь, что-нибудь и продам. Разве не помните, как два месяца назад тоже вот ездили, да что-то мало что удалось сбыть. Зачем же ты меня обескураживаешь, дочка. Я всего лишь смотрю на вещи здраво, и не вы ли, отец, только что сказали, что трех поколений гончаров в семье – более чем достаточно. Ну, ты и не станешь четвертым, будешь с мужем в Центре жить. И вы с нами. Я ведь уже сказал тебе, что никогда и ни за что. Но ведь Центр кормил нас прежде, когда покупал наш товар, будет кормить и теперь, когда нам нечего продавать. Платя Марсалу жалованье. Ничего обидного нет в том, чтобы зять поддерживал тестя. Это смотря какой тесть. Отец, гордыня здесь не к месту. Да это не гордыня никакая. А что же тогда. Трудно объяснить, нечто более сложное, чем гордыня, и нечто другое, что-то вроде стыда, но, ты прости меня, вижу, не стоило говорить то, что сказал. Я не хочу, чтобы вы терпели нужду. Я могу попробовать продавать товар в городе, нужно только получить разрешение Центра, если там стали брать меньше, права не имеют запрещать мне продавать другим. Вы лучше меня знаете, что городские торговцы бьются изо всех сил, чтобы не потонуть, люди всё теперь покупают в Центре, и с каждым днем все больше охотников жить в Центре. А я не хочу. А что будете делать, если Центр перестанет покупать нашу посуду и здешние перейдут на пластмассовую. Надеюсь не дожить до такого. Мама вот не дожила. Она умерла на ходу, за работой, бог даст, и я так окончу свои дни. Не надо о смерти, отец. О смерти можно говорить, только пока еще жив, никак не потом. Сиприано Алгор налил себе еще немного вина, утер губы ладонью, словно бы правила поведения за столом вдруг утратили всякую силу, и сказал: Ладно, пойду глины накопаю, все начатое должно быть кончено. Он был уже в дверях, когда Марта сказала: Отец, мне тут одна мысль в голову пришла. Мысль. Да, надо позвонить Марсалу, пусть бы он поговорил с начальником департамента закупок и поставок и попытался бы вызнать намерения Центра, надолго ли такие сокращения, или это временно, вы же знаете, его начальство ценит. По крайней мере, он так говорит. Если говорит, значит так оно и есть, нетерпеливо сказала на это Марта и продолжала: Но если не хотите, можно и не звонить. Ну, отчего же, позвони, мысль недурная, и это единственное, что сейчас может сработать, хоть я и очень сомневаюсь, что начальник вот так, за здорово живешь, будет давать объяснения – и кому, охраннику второго разряда, я начальников знаю лучше, чем он, и не надо там работать, чтобы смекнуть, из какого теста они все сделаны, все уверены, что бога за бороду держат, а кроме того, не начальник департамента такие вещи решает, он ведь приказы исполняет, делает, что говорят, и не исключено, что сбрешет нам, ерунды какой-нибудь наговорит, только чтобы придать себе весу. Марта выслушала эту пространную тираду до самого конца и ничего не возразила. Если отцу захотелось оставить последнее слово за собой, а так, по всему судя, и было, уж никак не ей лишать его этого удовольствия. И лишь когда он ступил за порог, подумала так: Надо проявить понимание, надо поставить себя на его место, представить, что это такое – вдруг остаться без работы, вдруг отделиться от дома, от гончарни, от печи, от жизни. От жизни, повторила она вслух, и тотчас в глазах у нее помутилось, она поставила себя на место отца и испытала те же страдания, что он. Оглянулась и словно впервые увидела, что все вокруг будто покрыто глиной, нет-нет, не выпачкано, не вымазано, а просто приобрело ее цвет, все те цвета, которые получала она, когда день за днем три поколения, доставая ее из глинища, пачкали руки пылью, мочили водой, а еще сообщила ей свой цвет горячая зола в остывающей, медленно расстающейся с последним слабым жаром печи, в те минуты, когда она пустеет, словно покинутый хозяевами дом, и терпеливо ждет, пока завтра, если только, конечно, все это не кончилось навсегда, не разгорится в ее устье первый огонь и жарким дыханием первой ласки не обожжет сухую глину, а потом постепенно затрепещет воздух, запляшут язычки по раскаленным углям, вспыхнет наконец ослепительное пламя. Вот уйдем отсюда, никогда больше этого не увижу, сказала Марта, и сердце ее сжалось тоской, будто она прощалась с самым любимым человеком, хотя в эту минуту не могла бы сказать, с кем именно, с матерью ли, которой уже нет на свете, с отцом ли, отуманенным печалью, с мужем, да, может быть, и с мужем, это вполне логично, она ведь все же ему законная жена, не кто-нибудь. Она слышала доносящийся словно из-под земли глухой шум – это деревянный молот разбивал комья глины, – но сегодня звуки ударов были не такие как всегда, оттого, наверно, что производила их не обусловленная работой надобность, а бессильная ярость от потери этой работы. Позвоню, позвоню, пробормотала про себя Марта, начнешь обо всем этом думать, затоскуешь почище, чем он. Она вышла из кухни и направилась в комнату отца. Там, на маленьком столике, за которым Сиприано Алгор вел бухгалтерию своей гончарни, стоял допотопный телефонный аппарат. Марта набрала один из двух номеров коммутатора и попросила службу безопасности. Почти немедленно в трубке суховато прозвучало: Служба безопасности, и быстрота соединения не удивила ее, ибо всякому известно, что в вопросах безопасности даже самый мгновенный миг в счет идет. Я хочу поговорить с охранником второй категории Марсалом Гашо. Кто его спрашивает. Из дому, жена я ему. Охранник второй категории Марсал Гашо находится сейчас на дежурстве и не может покинуть свой пост. Если так, передайте ему, пожалуйста. Вы ведь его жена. Да-да, жена, меня зовут Марта Алгор Гашо, можете проверить. Жена, а не знаете, мы ничего никому не передаем, только записываем, кто звонил. Ну, просто скажите ему, чтоб позвонил домой. Это срочно, осведомилась трубка. Марта задумалась, пытаясь для себя определить, очень ли срочно или не очень. Никто кровью не исходит, печь для обжига исправна, преждевременные роды не начались, однако ответила в конце концов так: Ну, в общем, да. Записал, сказали ей и дали отбой. Со вздохом усталого смирения Марта положила трубку на рычаг, что ж поделаешь, это сильней нас, служба безопасности жить не может, не тыча нам в лицо свою власть, даже если речь идет о таком маловажном эпизоде, как вышеописанный, ибо что может быть банальней и обыденней, чем жена, которая звонит в Центр, желая поговорить с собственным мужем, но она не первая такая и, надо полагать со всей определенностью, не последняя. Когда Марта вышла во двор, ей показалось, что звуки ударов доносятся теперь не из-под земли, а оттуда, откуда им и положено было доноситься, – из того темного угла гончарни, где хранилась накопанная глина. Марта подошла к дверям, но через порог не шагнула: Позвонила, сказала она, обещали передать. Будем надеяться, передадут, ответил Сиприано Алгор и, не прибавив более ни слова, замахнулся деревянным молотком на самый крупный пласт глины. Марта повернулась и пошла, потому что и так уже нарушила личное пространство отца, а также и потому, что и своих дел было у нее по горло – несколько десятков больших и маленьких кружек ждали, когда им прилепят ручки. Марсал Гашо позвонил ближе к вечеру, как только сменился с дежурства. Отвечал коротко и отрывисто, не выказывая признаков сожаления, беспокойства или досады по поводу коммерческой неприятности, постигшей тестя. Говорил как-то отстраненно, словно думал при этом о чем-то постороннем: Да, ну да, понятно, ясное дело, нормально, как только смогу, а иногда: Нет, да нет, конечно, да я понял, не надо повторять одно и то же, а окончил разговор фразой цельной и связной, но, к сожалению, не имевшей отношения к теме разговора: Не беспокойся, я помню, что надо купить. И Марта поняла, что муж ее ведет беседу при посторонних, при свидетелях, сослуживцах, а может, и при начальстве, заглянувшем проверить, как дела у отдыхающей смены, и потому должен притворяться, чтобы избежать докучного, ненужного, а порой и опасного любопытства. Центр был задуман и организован по принципу пространственного разделения разных функций и видов деятельности, которые хоть и не были и не могли быть полностью изолированы друг от друга, тем не менее сообщались между собой по строго определенным, не всегда заметным и очевидным каналам. Вполне очевидно, что охранник второй категории в силу как специфической сути своей должности, так и невысокого положения на служебной лестнице, причем один фактор с неумолимой последовательностью вытекает из другого, недостаточно, вообще-то говоря, оснащен интеллектуально, чтобы постичь и осознать такие летучие, почти неуловимые тонкости, однако Марсал Гашо, хоть и не отличался особой пронырливостью среди себе подобных, был наделен неким ферментом честолюбия, которое, имея в качестве ближайшей цели производство во внутренние охранники, а в более отдаленной перспективе, разумеется, переход в первую категорию, бог знает куда еще занесет его в обозримом будущем, не говоря уж о будущем необозримом, если, конечно, оно у него есть. С первого дня службы в Центре глядя в оба, ушки держа на макушке, а нос – по ветру, он довольно скоро уразумел, когда уместно говорить, когда – помалкивать, а когда – придуриваться. И Марта, прожив с ним в браке два года и считая, что хорошо знает своего мужа, вовлекшего ее в игру под названием «ты мне, я тебе», к каковой игре почти неизменно сводится жизнь супружеская, дарит ему всю нежность, какая приличествует хорошей жене, а если потребуется поярче расцветить свое чувство, без особенного внутреннего сопротивления и с должным пылом ответит на вопрос, любит ли она его, утвердительно, однако расспроси мы ее понастойчивей, она, принадлежа к разряду людей, не склонных обманывать себя, признается, что муж кажется ей порой чересчур рассудительным, чтобы не сказать – расчетливым, при том, конечно, условии, что мы бы отважились подвергнуть исследованию столь отрицательные стороны личности. Марта уверена, что Марсал Гашо остался недоволен ее звонком и что его уже всерьез обеспокоила перспектива беседы с начальником департамента закупок, а обеспокоила не из-за чрезмерной робости или скромности, свойственных нижестоящим, а потому, что он, как неустанно повторяет, не любит привлекать к себе внимание, если только дело не касается службы, и особенно – добавил бы тут некто знающий его – если это не сулит благ и выгод. Так или иначе, удачная идея, пришедшая в голову Марте, была удачной лишь постольку, поскольку оказалась, как сказал отец, единственной выполнимой. Сиприано Алгор сидел на кухне и, значит, никак не мог слышать отрывистые и почти бессвязные реплики зятя, однако же, мысленно заполнив лакуны, моментально прочитал их на совершенно убитом лице дочери, когда долгую минуту спустя она вышла из комнаты. Сочтя, что совершенно не стоит ворочать языком ради такой малой малости, отец и не стал тратить время на адресованное дочери: Ну что, и Марте пришлось самой сообщить очевидное: Обещался поговорить с начальником отдела, но и для этого не стоило бы Марте утруждать себя, хватило бы и двух взглядов. Да, такова жизнь, полная слов, которые ничего не стоят и не значат, хоть раньше, может быть, обладали и стоимостью, и значением, и каждое слово, все еще произносимое нами, вытесняет другое, более достойное, больше заслуживающее этого, хоть, может быть, не само по себе, а в силу чинимых им последствий. Ужин проходил в молчании, как и два последующих часа, проведенных перед равнодушным телевизором, и настала минута, когда Сиприано Алгор задремал, что часто бывало с ним в последние месяцы. Лоб его был нахмурен, лицо сердито, словно он во сне бранил себя за то, что так легко уступил ему, хотя по справедливости должен был бы бодрствовать днем и ночью от досады и огорчения, ибо огорчение помогло бы полнее прочувствовать несправедливость, а досада уняла бы до известной степени страдание. И в таком вот виде отец с беззащитно откинутой головой, с полуоткрытым ртом являл собой пронзительную аллегорию заброшенности и подобен был мешку, который лопнул посреди дороги и высыпал на нее все свое содержимое. Марта не сводила с Сиприано пристального взгляда, светившегося подлинной любовью, и пришедшая ей в голову мысль: Вот мой старик-отец – была простительной издержкой возраста, находящегося пока лишь на дальних подступах к зрелости, ибо человека шестидесяти четырех лет от роду, пусть и павшего духом, не стоит с такой бездумной легкостью считать стариком, так можно было говорить в прежние времена, когда уже в тридцать лет начинали выпадать зубы, а в двадцать пять появлялись первые морщины, а теперь настает старость настойчивая и настоящая, истинная и бесповоротная, та, которую не скрыть и не задержать, лишь после восьмидесяти, и только тогда заслуживает она право называться прощальной порой. Что будет с нами, если Центр откажется покупать наш товар, для кого тогда мастерить нам посуду, если вкусы Центра определяют вкусы всех на свете, спрашивала себя Марта, а урезать закупки наполовину распорядился не начальник департамента, приказ исходил с самого верху, с вершин, от того, кому безразлично, станет ли в мире одним гончаром больше или меньше, и, быть может, случившееся – лишь первый шаг, а потом – вообще прекратят закупки, и мы должны быть готовы к такой беде, да-да, готовы, только вот очень было бы любопытно узнать, как именно следует человеку приготовиться к удару молотком по затылку, а что будет с отцом, когда Марсала повысят и поселят в Центре, немыслимо же оставить его здесь одного и без работы, немыслимо, невозможно, не дочь, а змея подколодная, скажут про меня соседи, да что там соседи, я сама так скажу про себя, и все было бы иначе, будь мама жива, ибо вопреки тому, что считают, две слабости, складываясь, рождают не третью, еще большую слабость, а силу, может, это и не так и никогда так не бывало, но очень хочется, чтоб было именно так, нет, отец, нет, Сиприано Алгор, когда я уйду отсюда, ты уйдешь со мной вместе, пусть даже и против воли, не сомневаюсь, что мужчина может жить один, но уверена, что начинает умирать, чуть только закроет за собой дверь своего дома. В этот миг, словно его потрясли за плечо или словно поняв, что речь идет о нем, Сиприано Алгор открыл глаза и выпрямился на стуле. Провел ладонью по смущенному, как у ребенка, застигнутого за проказой, лицу и пробормотал: Сморило меня. Он неизменно говорил эти слова, когда случалось очнуться от краткого сна перед телевизором. Однако в этот вечер все было не так, как всегда, а потому прибавил: А лучше бы и не просыпался, по крайней мере, во сне был я гончаром и была у меня работа. С той только разницей, ответила Марта, что приснившаяся работа никогда не сделается. В точности как наяву, когда ты работаешь-работаешь-работаешь, а потом в один прекрасный день тебе говорят, что работа твоя никому не нужна. Нужна, отец, нужна. А выглядит все так, будто совершенно даже не. Сегодня неудачный день, завтра на свежую голову обдумаем спокойно, как найти выход из положения, в которое нас поставили. Ну да, обдумаем, ну да, найдем. Марта подошла к отцу, нежно поцеловала его: Идите ложитесь, спите крепко и сладко, утро вечера мудренее. На пороге спальни Сиприано Алгор остановился, оглянулся и, поколебавшись немного, все же произнес, будто хотел убедить себя самого: Может быть, завтра Марсал позвонит, может быть, подаст добрую весть. Кто знает, отец, кто знает, ответила Марта, мне он сказал, что твердо намерен во всем разобраться, так он решил. Марсал не позвонил на следующий день. И уже минул весь этот день, оказавшийся средой, прошли следом за ним четверг и пятница, и только в понедельник, то есть почти через неделю после неприятности с посудой, снова раздастся телефонный звонок в доме Сиприано Алгора. А тот не сдержал свое обещание и не отправился по окрестностям покупателей. Тягучее время убивал всякими мелкими домашними работами – зачастую совершенно ненужными – вроде осмотра и чистки печи, процедуры, которую производил он изнутри и снаружи, сверху и снизу, не пропуская ни единого кирпичика, ни единого стыка, так тщательно, будто готовил ее к важнейшей операции в ее печной жизни. Еще раскатал и размял ком глины, потребовавшейся Марте, но в отличие от ревностного внимания, уделенного печи, это сделал до такой степени небрежно, что дочери пришлось потихоньку за ним переделывать, добиваясь однородности и устраняя сгустки. Сиприано Алгор наколол дров, подмел двор, а потом, когда на три с лишним часа зарядил мелкий монотонный дождик из тех, что называются обложными, уселся под навесом на обрубке бревна да так и просидел все это время, то вперяя вперед неподвижный взор слепца, который знает, что, если повернет голову в другую сторону, все равно ничего не увидит, то рассматривая свои ладони, словно отыскивая в переплетениях линий некий путь – кратчайший ли или окольный, а выбор его обычно зависит от того, сильно ли мы спешим, но не позабудем и тех случаев, когда кто-то или что-то толкает нас в спину неизвестно зачем, неведомо куда. Когда дождь унялся, Сиприано Алгор по тропинке спустился к магистрали, не замечая, что с порога гончарни дочь смотрит ему вслед, и зная, что ему нет нужды сообщать, куда направляется, а ей – узнавать это. Вот ведь упрямец, подумала Марта, сел бы в машину, ведь сейчас того гляди опять дождь припустит. Что же, это естественно, такого беспокойства и следует ожидать от хорошей дочери, ибо, по правде говоря, как бы в исторической перспективе ни изощрялись люди в противоречивых декларациях, небу все же слишком доверять нельзя. Впрочем, на этот раз мелкий моросящий дождь хоть и снова просыпался из пепельно-серой однородной массы, покрывавшей и окружавшей землю, она не успела промокнуть, пропитаться влагой, а кладбище – совсем невдалеке, в конце одной из тех улиц, что по диагонали отходят от дороги, и Сиприано Алгор в свои годы, близящиеся к определению «преклонные», еще сохранил широкий и скорый шаг, каким молодые ходят, когда сильно торопятся. Но стар он или молод – пусть никто не смеет его сегодня поторапливать. Безрассудно было бы со стороны Марты просить его ехать на машине, потому что на кладбища, а в особенности такие вот – сельские, буколические – полагается нам ходить своими ногами, и не по требованию какого-нибудь категорического императива, не ради исполнения трансцендентной воли, но из уважения к простым человеческим приличиям, и в конце концов, такое множество паломников пешком отправлялись на поклонение мослам какого-нибудь святого, что просто непонятно, как можно иным способом добираться туда, где – заранее известно – ожидает нас наша собственная память и, может быть, слеза. Сиприано Алгор постоит несколько минут над могилой жены, и не для того, чтобы прочесть молитвы, уже забытые им, и не чтобы попросить ее, пребывающую в горних высях, в селеньях праведных, если, конечно, хватит у нее заслуг и добродетелей там обосноваться, попросить, сказали мы, предстательствовать за него перед тем, кто, как многие уверяют, всемогущ, нет, а всего лишь сказать, что несправедливо, Жуста, поступили со мной, насмеялись над трудами моими и нашей дочери, сказали, что глиняная посуда никому больше не нужна и никто ее не берет, и, значит, мы с нею стали вроде треснутой плошки, от которой проку никакого, так что тебе, пока жива была, везло больше нашего. На узких песчаных дорожках кладбища стоят лужицы, повсюду ретиво растет трава, и ста лет не пройдет, как забудется, кто лежит под этими холмиками грязи, да и сейчас, хоть пока и помнят, сомнительно, что это в самом деле имеет значение, и, как уже было сказано кем-то, покойники – вроде треснутых мисок, которые незачем скреплять железными скобками, ныне тоже давно вышедшими из употребления, а некогда соединявшими разбитое и разъятое, или, иными словами, зажимами памяти и светлой печали. Сиприано Алгор подошел к могиле жены, три года уж, как она там, три года нигде не видно ее – ни в доме, ни в гончарне, ни в кровати, ни в тени черной шелковицы, ни на солнцепеке, не сидит ни за столом, ни за гончарным кругом, не выгребает золу из-под жаровни, не чистит картошку, не мнет ком глины, не говорит: Так уж устроено оно, Сиприано, жизнь дает нам всего лишь два дня, а ведь сколько народу проживает всего полтора, а остальные – и того меньше, и потому нам с тобой грех жаловаться. Сиприано Алгор постоял у могилы всего минуты три, поскольку ему хватает ума не дожидаться, когда скажут, мол, неважно, сколько ты простоял здесь, молясь или так просто устремив взгляд на могилу, а важно лишь, что ты пришел, важен путь, тобой проделанный, а если считаешь нужным длить это созерцание, то это потому, что сам за собой наблюдаешь или, того хуже, ждешь, что наблюдает за тобой еще кто-нибудь. По сравнению с молниеносной быстротой мысли, которая движется по прямой, даже когда кажется, будто она плутает, во что мы неизменно верим, ибо не понимаем, что она, двинувшись в одном направлении, дальше начинает двигаться сразу во всех, да, так вот, по сравнению с нею бедное слово всегда принуждено просить позволения у одной ноги, чтобы разрешило шагнуть другой, и все равно постоянно спотыкается, сомневается, заминается у прилагательного или у времени глагола, вдруг появившегося без спроса у подлежащего, и, должно быть, поэтому Сиприано Алгор не успел сказать жене все, что надумал, а именно, что несправедливо поступили со мной, однако не исключено, что бормотание, раздающееся сейчас, покуда он идет к выходу с кладбища, и заключает в себе эти самые слова. Стихло уже и оно, когда он встретился с женщиной в трауре, дело известное – одни приходят, другие уходят, и она сказала: Здравствуйте, сеньор Сиприано, и столь церемонное приветствие объясняется как разницей в возрасте, так и деревенской учтивостью, и он ответил: Здравствуйте и вам, а по имени не назвал – и не потому, что не знал его, а просто подумал, что эта женщина, в трауре по мужу, не примет участия в надвигающихся мрачных событиях и не имеет отношения к тем, кого они затронут, хоть, впрочем, и был уверен, что она, по крайней мере, намеревается завтра прийти в гончарню и купить кувшин в полном соответствии со своим заявлением: Завтра приду к вам в гончарню куплю кувшин, бог даст, будет лучше прежнего, а то я его подняла, а ручка у меня в руке и останься, а сам – об пол да вдребезги да всю кухню мне залил, можете себе представить, хотя, по правде говоря, он, бедняга, был уж очень старый, и Сиприано Алгор сказал на это: Не надо приходить, я вам взамен разбитого новый дам бесплатно, подарок от фирмы. Это потому, что я вдова, спросила она. Да нет, ну что вы, просто так, у нас имеется известное количество кувшинов, которые нам никогда не сбыть. В таком случае большое вам спасибо, сеньор Сиприано. Не за что. Есть за что, новый кувшин – не безделица. Не безделица, это так, но всего лишь издельице. В таком случае – до завтра, буду вас ждать, и еще раз большое вам спасибо. До завтра. Ну и вот, поскольку мысль, как доходчиво было растолковано выше, устремляется одновременно во всех направлениях, а вместе с нею поспешают и чувства, неудивительно, что радость вдовы по поводу предстоящего получения нового кувшина быстро пересилила печаль, погнавшую ее в такой хмурый день из дому к месту последнего упокоения мужа. И разумеется, хоть мы видим, что она пока еще стоит в воротах кладбища, радуясь в глубине своей домовитой души нежданному подарку, но все же обязательно отправится туда, куда призывает ее печальный долг, однако, оказавшись там, будет, наверно, плакать не так горько, как предполагала. День уже понемногу меркнет, в окнах соседних с кладбищем домишек затеплились тусклые огоньки, но сумерки продлятся еще столько, что вдова, не боясь неприкаянных душ или блуждающих огней, успеет прочесть свои «отче-наш» и «аве-марию», чтобы муж снискал себе вечный покой и упокоился с миром. Когда Сиприано Алгор миновал последний домик деревни и взглянул туда, где стояла гончарня, он увидел, как снаружи зажегся свет в старинном железном фонаре, висевшем над дверью, и, хотя такое происходило каждый вечер, почувствовал, как отлегло от сердца, как умягчился дух, словно дом говорил ему: Я жду тебя. Почти неощутимые крохотные капельки, принесенные на невидимых воздушных волнах, осели на его лице, и скоро уже мельницы туч снова начнут сеять сверху муку дождя, и ей-богу, не знаю, как мы в такой сырости будем сушить наши миски. Сумерки ли внесли умиротворение в его душу, всколыхнулись ли в ней воспоминания о нескольких минутах, проведенных на кладбище, или – вот это можно счесть подлинным воздаянием за щедрость – так подействовало обещание подарить женщине в трауре новый кувшин, что Сиприано Алгор сейчас отрешился и от разочарования по случаю сегодняшней потери заработка, и от страха, что может лишиться его вовсе. В такие часы, когда ступаешь по влажной земле и так близко, так низко над головой нависает первая, стремительно густеющая тьма, невозможно даже про себя молоть всякую чушь насчет того, что завернули тебе половину товара или что дочка скоро оставит тебя одного. Гончар дошел до верху дороги. Врезанная в тусклую завесу пепельно-серых туч, чернела, как предписывало ей ее название, шелковица. Свет фонаря не доставал до кроны, оставлял в темноте и нижние ветви и только лежал неярким пятном на земле у толстого ствола. Там стояла собачья будка, пустующая уже несколько лет, с тех пор, как последний ее обитатель умер на руках у Жусты и та сказала мужу: Больше ни за что не будем заводить собаку. В темном проеме что-то блеснуло и тотчас погасло. Сиприано Алгор захотел узнать, что это такое было, сделал несколько шагов вперед, нагнулся и заглянул. Внутри было непроглядно темно. Он понял, что загораживает свет фонаря, и отступил в сторону. И увидел два огонька – два глаза одного пса: Или генеты, но все же скорей собаки, подумал гончар и, кажется, оказался прав, потому что представителей отряда волчьих и духу не осталось в здешних краях, а глаза у котов, как домашних, так и диких, – это всякому положено знать – и есть глаза котов, и в крайнем случае их можно спутать с глазами тигров, но взрослому тигру нипочем не поместиться в будке такого размера. Ни о котах, ни о тиграх Сиприано Алгор, войдя в дом, говорить не стал, и о том, что был на кладбище, тоже, а насчет кувшина, обещанного женщине в трауре, сообразил, что сейчас не время поднимать эту тему, и ограничился тем лишь, что сказал дочери: Там снаружи – собака, потом помедлил, словно ожидая ответа, и добавил: В будке, под шелковицей. Марта, которая только успела вымыться и переодеться и, выйдя передохнуть, присела на минутку перед тем, как заняться ужином, пребывала не в том настроении, чтобы размышлять, где бродят или сидят собаки, сбежавшие от хозяев или заблудившиеся, а потому сказала так: Лучше ее не трогать, если она из тех, кто шастает по ночам, утром уйдет. У нас найдется чего-нибудь поесть, надо бы ей вынести, сказал отец. От обеда остатки, несколько ломтей хлеба, а воды не надо, вон сколько с неба пролилось. Давай отнесу. Как хотите, отец, но учтите, что тогда ее уже никогда не отвадишь. Думаю, да, я бы на ее месте ни за что бы от двери не отошел. Марта вывернула остатки обеда в старую плошку, которую держала под плитой, накрошила туда хлеба и сверху плеснула бульона: Вот, и опять же примите в расчет, что это только начало. Сиприано Алгор взял плошку и уж собирался шагнуть за порог, когда Марта спросила: Помните, мама сказала, когда Верный околел, что больше собак в доме не будет. Помню, конечно, но, знаешь ли, будь она жива, не твой отец понес бы эту миску собаке, держать которую в доме мать больше не хотела, ответил Сиприано Алгор и вышел, не услышав, как дочь пробормотала: Может, она и права была бы. На дворе снова заморосило, запорошил тот обманный дождь, что идет да не мочит, и в воздухе опять заплясала мельчайшая водяная пыльца, искажающая перспективу, и стало казаться, будто даже белесый силуэт печи решил отправиться куда-нибудь подальше, а пикап вдруг сделался больше похож на призрак телеги, нежели на современный, пусть и не последней, как мы знаем, модели, автомобиль с двигателем внутреннего сгорания. С листьев шелковицы вода скатывалась крупными редкими каплями – одна, за ней другая – так, словно законы гидравлики и динамики жидкости, действующие за пределами этого ненадежного древесного зонтика, внутри его неприменимы. Сиприано Алгор поставил плошку с едой на землю, отступил на три шага, однако пес не вылез из своего убежища: Да быть не может, чтоб есть не хотел, сказал гончар, или ты из тех, кто себя уважает и не желает обнаруживать свой голод. Выждал еще минуту и вернулся в дом, но дверь за собой прикрыл неплотно. В щель видно было плохо, однако он все же сумел разглядеть, как из будки вылезло что-то темное и двинулось к плошке, а потом заметил, что собака – да, собака, а не волк и не кот – сперва взглянула в сторону дома и лишь потом склонила голову над плошкой, словно в знак уважения к тому, кто под дождем, пренебрегая непогодой, вышел во двор и вынес поесть. Сиприано Алгор затворил дверь, направился на кухню: Ест, сказал он. Если очень оголодал, то уж съел, наверно, улыбаясь, сказала Марта. Верно, улыбнулся в ответ отец, если нынешние псы такие же, как псы былых времен. Вскоре оказался на столе немудрящий ужин. В конце его Марта проговорила: И сегодня от Марсала вестей нет, не понимаю, почему не позвонил, не сказал хоть слово, одно-единственное, длинных речей от него не жду. Может быть, не смог к начальству обратиться. Вот бы и сказал нам об этом. Это ведь непросто, сама знаешь, неожиданно примирительным тоном ответил ей отец. И дочь взглянула на него, удивившись больше этому самому тону, чем смыслу слов: Что-то не помню, чтобы раньше вы оправдывали или извиняли Марсала. Я люблю его. Любите, но всерьез не принимаете. Всерьез не могу принять того охранника, в которого вырос тот душевный и приятный паренек, каким я некогда знавал Марсала. Он и сейчас душевный и приятный, а охранником быть не зазорно и ничем не хуже любой другой профессии. Не любой и не другой. А в чем разница. А в том, что твой Марсал, как мы теперь знаем, охранник с ног до головы и до мозга костей и, подозреваю, душой тоже. Отец, ради бога, не надо так говорить о муже вашей дочери. Ты права, прости, сегодня не время упрекам и осуждениям. Почему. Потому, что я ходил на кладбище, подарил соседке кувшин, а к дому нашему приблудился пес, так что, как видишь, события все очень значительные. А что за история с кувшином. Ручка осталась у нее в руке, а сам кувшин – в черепки. Такое бывает, ничто на свете не вечно. Соседке хватило достоинства признать, что был он уже очень старый, и потому я счел нужным дать ей другой, а тот, наверно, был бракованный, а если даже и не был, неважно, дал и дал, объяснения излишни. А что за соседка. Изаура Эштудиоза, та, что овдовела несколько месяцев назад. Нестарая еще. Я не собираюсь жениться снова, если ты к этому клонишь. Не клоню, хотя, наверно, стоило бы, вы бы тогда не остались здесь в полном одиночестве, раз уж так упорно отказываетесь переехать с нами в Центр. Повторяю, жениться не собираюсь, а особенно – на первой встречной, что же до остального, то, прошу тебя, не порть мне вечер. Я вовсе не хотела, простите. Марта поднялась, собрала посуду, сложила по сгибам скатерть и салфетки, и сильно ошибется тот, кто решит, будто человек, занятый тяжким гончарным делом, живущий в маленькой и, прямо скажем, убогой деревеньке, как уж, наверно, стало ясно из предыдущего, бесконечно чужд хорошим манерам и тонкому обращению, присущим представителям иных сословий, которые уже позабыли или вообще с рождения не знали скотскую грубость своих прапрадедов и первобытные нравы их отдаленных пращуров. Алгоры отлично усваивают все, чему их учат, и способны потом использовать эту науку, чтобы научиться еще большему, а Марта, представительница последнего поколения, имеющего, значит, больше всего возможностей для развития, уже испытала счастье поучиться в городе, а крупные центры населения имеют явные преимущества над деревнями. Но в конце концов занялась гончарным ремеслом, повинуясь осознанной и внятной склонности к лепке, хотя на решение ее повлияло и то, что у нее не было братьев – продолжателей семейной традиции, а равно и в силу третьего и главного обстоятельства, а именно – крепкой любви к родителям, которая никогда бы не позволила ей оставить их в преддверии старости по принципу ничего-как-нибудь-а-потом-посмотрим. Сиприано Алгор тем временем включил телевизор, но тут же и выключил. Если бы в этот миг кто-нибудь спросил его, о чем он думал в промежутке между этими двумя действиями, он бы не нашелся с ответом, но простодушно и чистосердечно увильнул бы от вопроса, поставленного иначе: Позвольте узнать, о чем вы думаете с таким озабоченным видом. И он бы сказал: Да ну что вы, бог с вами, ничем я не озабочен, и сказал бы так исключительно ради того, чтобы не признаваться в своей инфантильности, проявившейся в мыслях о собаке – укрылась ли она в будке, продолжит ли, наевшись и восстановив силы, свои скитания в поисках кормежки получше и хозяина, чье жилище не так открыто всем ветрам и дождям. К себе пойду, сказала Марта, отложила было шитье, но сегодня надо окончить. Да и я скоро уйду, ответил отец, устал я от безделья. Глины накопали, печь вычистили – какое же безделье. Знаешь не хуже меня, что глину эту придется месить еще раз, а печи не требовались труды каменщика, не говоря уж о заботах няньки. Дни похожи друг на друга, а вот часы разные, и когда день истекает, в нем всегда двадцать четыре часа, пусть даже внутри ничего нет, однако это – не про ваши дни и не про ваши часы. Ах ты мой философ, сказал отец и поцеловал в лоб. Дочь ответила на поцелуй и с улыбкой произнесла: Не забудьте проведать вашу собаку. Покуда она всего лишь случайно забежала к нам и нашла конуру, где можно спрятаться от дождя, может быть, она больна или ранена или на ошейнике у нее номер телефона, по которому можно отыскать хозяина, а может быть, принадлежит кому-то из деревни, может быть, ее побили и она сбежала, но если так, завтра ее уже тут не будет, для собаки хозяин остается хозяином, даже когда наказывает, и потому не спеши называть ее моей, да и я еще толком не рассмотрел ее, может быть, она мне не понравится. Сами знаете, что хотите, чтобы понравилась, а это уже немало. Говорю же – ты у меня философ. Думаю, вы пса оставите, а как назовете. Рано об этом думать. Если завтра он еще будет здесь, кличка должна быть первым словом, которое он услышит из ваших уст. Верным не назову, ибо так звали пса, который не вернется к своей хозяйке, а вернется – так не застанет ее здесь, может быть, этого назову Пропалом, это имя ему подойдет. Есть другое имя – оно подойдет еще лучше. Какое же. Найдён. Собак так не зовут. Пропалом тоже. Ну что же, это ты недурно придумала, ведь он пропал и нашелся, вот это и будет его имя. Покойной ночи, отец, спите сладко. До завтра, не сиди до утра с шитьем, пожалей глаза. Когда Марта ушла к себе, Сиприано Алгор открыл входную дверь и взглянул в сторону шелковицы. По-прежнему моросил упорный дождик, и в конуре не было никаких признаков жизни. Да там ли собака, спросил себя гончар. И придумал себе отговорку, чтобы не ходить: Еще чего не хватало – опять мокнуть из-за бродячего пса, хватит и одного раза. Вернулся в спальню, лег, еще полчаса почитал и заснул. Посреди ночи проснулся, часы на ночном столике показывали четверть пятого. Поднялся, взял из ящика фонарь, открыл окно. Дождь унялся, на темном небе видны стали звезды. Сиприано Алгор включил фонарь, направил луч на конуру. Света не хватало, чтобы рассмотреть, что там внутри, но Сиприано Алгору это и не требовалось, ему надо было увидеть два огонька – и он их увидел. С тех пор как его отправили восвояси с половиной товара, который, заметим кстати, так и лежал в пикапе неразгруженный, Сиприано Алгор неуклонно и все сильнее портил свою репутацию ранней пташки, завоеванную целой жизнью непрестанных трудов и редких праздников. Обычно он вставал затемно, приводил себя в порядок медленней, чем требовалось для лица, привыкшего к регулярному бритью, и для тела, пребывающего в чистоте, скудный завтрак съедал неторопливо, с расстановкой, и наконец, не слишком явно окрепнув духом по сравнению с состоянием его при пробуждении, отправлялся работать. Сегодня же, после того как весь остаток ночи видел во сне тигра, грызущего ему руку, откинул одеяло, когда солнце уже окрасило край неба. Он не стал открывать окно, а лишь взглянул узнать, что там за погода, ибо именно так он подумал или хотел подумать, что подумал, хотя, по правде говоря, не в его обычае было поступать подобным образом, ибо гончар прожил на свете более чем достаточно, чтобы знать – погода есть всегда, ясная, как сулит сегодняшний рассвет, или дождливая, как было вчера, и мы поднимаем нос к высшим сферам для того лишь, чтобы убедиться, что погода именно такая, какую мы желаем. И Сиприано Алгор, выглядывая наружу, хотел без околичностей – личных или еще чьих-то – выяснить, ждет ли пес, когда нарекут его новым именем, или, наскучив бесплодным ожиданием, отправился на поиски более рачительного хозяина. Гончар видел только морду, уложенную на скрещенные передние лапы, да висячие уши, но не было никаких оснований опасаться, что остальное не находится в конуре. Черный, сказал Сиприано Алгор. Еще когда вчера он выносил плошку с кормом, показалось, что пес именно такой или – а это тоже найдется кому подтвердить – никакой масти, ибо дело было ночью, а если ночью все кошки серы, то ночью ненастной не то же ли самое можно сказать о собаке, когда ты впервые видишь ее под шелковицей и мельчайший дождь стирает грань между существами и предметами, сближает одни с другими, с теми, в которых все они рано или поздно превратятся. Этот пес не вполне черный, настоящей черноты в обрез хватило на морду и на уши, а прочее у него скорее пепельно-серое с подпалинами более темного тона, кое-где переходящего в черный. Гончара шестидесяти четырех лет, неизбежно несущих с собой слабость глаз, нельзя осуждать за то, что он сказал: Черный, потому что в первый раз была ночь и шел дождь, а во второй зрение туманится от рассветных сумерек, и не забудем еще, что из-за постоянного жара печи очков он не носит. Когда Сиприано Алгор наконец приблизится к псу вплотную, он убедится, что никогда больше не сможет повторить: Черный, но и серьезно погрешит против истины, если скажет: Серый, тем более когда удостоверится, что вдоль груди до диафрагмы на манер скромного галстука идет узкая белая полоска. Из-за двери прозвучал зов Марты: Отец, просыпайтесь, собака заждалась. Да я уж проснулся, сейчас иду, ответил Сиприано Алгор и тотчас же пожалел о двух последних словах, что за ребячество такое, что за нелепость человеку его лет радоваться как ребенку, получившему наконец сновиденную игрушку, тем паче что всем известно, что в здешних краях собака ценится тем выше, чем полнее доказывает свою практическую полезность, каковой вовсе не наблюдается в игрушках, что же касается сновидений и особенно – того, сбываются ли они, разве удовольствуется собакой человек, не далее как нынешней ночью видевший во сне тигра. Вопреки укоризне, не так давно высказанной по собственному адресу, Сиприано Алгор на этот раз не стал тратить время на тщательный утренний туалет, но быстро оделся и вышел. Марта спросила: Приготовить ему что-нибудь. Потом, еда сейчас отвлечет его. Ну, ступайте, ступайте, укрощайте зверя. Да какой там зверь, несчастное животное, я за ним наблюдал из окна. Я тоже. И что скажешь. Вроде бы ни у кого из здешних такого не было. Есть собаки, что со двора не выходят, там живут и там же умирают, разве только их уводят наружу, чтобы повесить на дереве или выпустить в голову заряд свинцовой дроби. Хорошо ли начинать день с такого. Нет, нехорошо, а потому начнем с другого, менее человечного, но более сострадательного, и с этими словами Сиприано Алгор вышел из дому. Дочь не последовала за ним, а остановилась на пороге, наблюдая. Твой праздник, подумала она. Гончар сделал несколько шагов и твердо, звучно, отчетливо, но не повышая голоса, произнес выбранное имя: Найдён. Пес, который, едва завидев его, поднял голову, теперь услышал долгожданное имя и вылез из конуры целиком, оказавшись не большим и не маленьким, молодым и скла?дным, с курчавой шерстью, в самом деле – пепельного цвета, в самом деле – с черными подпалинами и с узкой белой полосой, галстуком тянущейся вдоль груди. Найдён, повторил гончар, делая еще два шага вперед: Найдён, ко мне. Пес остался на прежнем месте, держа голову высоко и медленно повиливая хвостом, но не шевельнулся. Тогда гончар пригнулся так, чтобы глаза его оказались на одном уровне с глазами собаки, и повторил, на этот раз – резче и требовательней, словно показывая голосом, что это нужно лично ему: Найдён. Пес сделал шаг, другой, еще один и уже не останавливался, пока не подошел вплотную к протянутой ему руке. Сиприано Алгор почти касался его ноздрей и ждал. Пес несколько раз понюхал воздух, потом вытянул шею и ткнулся холодным носом в кончики пальцев. Рука гончара медленно поползла к тому уху, что было ближе, и ласково потрепала его. Пес сделал последний, недостающий шаг: Найдён, Найдён, сказал Сиприано Алгор, не знаю, как звали тебя раньше, а отныне имя тебе – Найдён. Только сейчас он заметил, что у пса нет ошейника и что шерсть у него пепельно-серая не только от природы, но и от какой-то дряни, густо покрывавшей все тело, а особенно живот и лапы, и свидетельствовавшей, что тяжкий путь его лежал через пустыри, свалки и поля орошения, а не по укатанной магистрали. Подошла Марта, неся плошку с кое-какой едой – не чересчур обильной, а всего лишь призванной подтвердить встречу и отметить крещение. Дай ему сама, сказал отец, но она ответила: Лучше вы, я еще много раз буду кормить его. Сиприано Алгор поставил миску на землю и с трудом разогнулся: Эх, коленки мои, чего бы не отдал я, чтоб они были хотя бы такими, как год назад. Неужели так заметна стала разница, спросила Марта. В моем возрасте и за день перемены происходят, тут важно, что порой кажутся они благотворными. Найдён – теперь, когда он получил имя, мы не должны называть его ни псом, хотя в силу привычки так и тянет это сделать, ни животным, пусть это и годится для определения всего, что не относится ни к растительному миру, ни к минеральному, но, впрочем, время от времени во избежание томительных повторов все же будем оговариваться, ненароком сбиваясь на прежний лад, как поступаем и в том случае, когда вместо «Сиприано Алгор» пишем «гончар», «он» или «отец». Ну, как уже было сказано, пес Найдён, в два счета, а вернее – стремительных движения языком, вылизав плошку и тем самым убедительно доказывая, что не может счесть вчерашний голод полностью утоленным, поднял голову, словно ожидая добавки, и Марта, по крайней мере именно так это и истолковала, а потому сказала: Потерпи, обед попозже, хватит тебе покуда того, что у тебя в желудке, и это было свойственное человеческим мозгам скороспелое суждение, ибо Найдёна при всем его неслабеющем аппетите в данный момент занимала не еда, но ожидание команды – что делать дальше. Ему хотелось пить, и жажду легко было бы утолить в любой из многочисленных луж во дворе, однако его удерживало некое свойство, которое по отношению к человеку мы без колебаний определили бы как воспитанность или даже щепетильность. И если еду ему положили в миску, если не захотели, чтобы он ел с грязной земли, стало быть, и воду следовало лакать не из лужи, а из пристойно-надлежащей посудины. Пить, наверно, хочет, сказала Марта, собакам много воды надо. Вокруг столько луж, отвечал отец, захотел бы пить – напился, а раз не пьет, значит не хочет. Если возьмем его, то уж не за тем, чтобы из лужи пил, как бродяга шелудивый, положение, говорят, обязывает. Покуда Сиприано Алгор произносил бессвязные и полубессмысленные фразы, имевшие единственной целью приучить пса к звуку хозяйского голоса, но в них намеренно и осознанно, постоянным рефреном повторялось слово Найдён, Марта принесла большую глиняную миску чистой воды и поставила у конуры. Рискуя навлечь на себя скептицизм, слишком даже оправданный после тысяч читанных и слышанных историй о примерной жизни собак и о сотворенных ими чудесах, скажем все же, что Найдён снова удивил своих новых хозяев тем, что остался сидеть на прежнем месте, прямо напротив Сиприано Алгора, по всей видимости ожидая, когда тот скажет все, что имеет сказать. И лишь когда гончар замолчал и жестом отпустил его, Найдён развернулся и отправился пить. Никогда прежде не видала, чтоб собаки так себя вели, заметила Марта. Худо, если кто-нибудь из местных придет и скажет, что собака принадлежит ему. Не думаю, более того – готова поклясться, что он не из наших мест, собаки пастушьи и собаки сторожевые не делают того, что делает он. После завтрака похожу поспрашиваю. Заодно и кувшин снесите соседке Изауре, напомнила Марта, не дав себе труда скрыть улыбку. Я уж сам подумал об этом, мой дед любил повторять – сделай пораньше то, что можно сделать попозже, ответил Сиприано Алгор, глядя в другую сторону. Найдён тем временем опустошил миску и решил, раз уж на него никто не обращает внимания, улечься у конуры, где было посуше. После завтрака Сиприано Алгор пошел туда, где хранил готовую продукцию, выбрал кувшин, бережно пристроил его в пикап, подперев, чтоб не ерзал по полу, коробками с посудой, потом сел за руль и завел мотор. Найдён вскинул голову в доказательство того, что ему известно – вслед за этим звуком происходит отдаление, за которым следует исчезновение, однако прежние житейские опыты, должно быть, напомнили ему, что есть способ воспрепятствовать, по крайней мере иногда, подобным бедствиям. То есть он вскочил, выпрямился, яростно замахал хвостом, как хлыстом, и впервые за все время, проведенное в этом внезапно обретенном прибежище, залаял. Гончар медленно вырулил к шелковице и затормозил вблизи собачьей будки. Он счел, что понял поданный собакой сигнал. Открыл дверцу с правой стороны, и, прежде чем успел пригласить пса прокатиться, тот уже был внутри. Сиприано Алгор сначала и не думал брать его с собой, намереваясь всего лишь поездить по соседям, поспрашивать, не знают ли они собаку таких-то и таких-то примет, статей и масти, с таким вот белым галстуком на груди, с такими-то моральными качествами, а, перечисляя все эти характеристики и особенности, про себя молить всех святых на небесах и всех демонов на земле добром или силой сделать так, чтобы спрошенный ответил, что никогда в жизни подобное животное ему не принадлежало или вообще ни разу не попадалось на глаза. Но наличие – ну, или скажем «присутствие» – Найдёна рядом избавит от однообразных повторяющихся описаний, и довольно будет сказать: Ваша – или: Твоя собака, варьируя обращение в зависимости от степени близости с собеседником, и выслушать ответ: Нет, Да, и в первом случае сейчас же отправиться к следующему дому, не давая времени исправить возможную ошибку, а во втором – внимательно поглядеть, как поведет себя Найдён, ибо не таков этот пес, чтобы даться в обман, сколь бы убедительно ни звучали уверения мнимого хозяина. Марта, которая при звуке мотора появилась на пороге гончарни, держа на отлете перепачканные глиной руки, осведомилась, едет ли и пес. Едет-едет, ответил ей отец, и уже минуту спустя двор был так пуст, а Марта – столь одинока, как никогда раньше. Прежде чем доехать до улицы, где живет Изаура Эштудиоза, чья фамилия, точно так же, как фамилии Алгор и Гашо, возникла неизвестно откуда и почему, гончар постучался к двенадцати соседям и имел удовольствие получить от них одинаковые ответы: Нет, не моя, Не знаю чья. Жене лавочника Найдён так понравился, что она выдвинула щедрое предложение купить его, каковое предложение Сиприано Алгором было отклонено, а в трех домах, где на стук в дверь никто не вышел, неистово залаяли сторожевые псы, благодаря чему гончар извилистым путем пришел к умозаключению, что Найдён – не отсюда, как будто по некоему универсальному закону о домашних животных там, где имеется одна собака, другой быть не может. Сиприано Алгор остановил наконец пикап у дома женщины в трауре, позвал ее, а когда она показалась в той же блузке и той же черной юбке, в каких была на кладбище, приветствовал ее гораздо громогласней, чем было бы естественно, вину же за такой нежданный голосовой выверт возложить следует на Марту, автора вздорной идеи насчет того, что немощным вдовым старикам хорошо было бы пожениться, идеи, заслуживающей сурового осуждения, по крайней мере, в отношении Изауры Эштудиозы, имеющей, если по виду судить, не больше сорока пяти лет от роду, и если даже по строгому счету и следует прибавить еще несколько, их ей все равно не дашь. Ах, здравствуйте, сеньор Сиприано, сказала она. Вот, выполняю обещание, привез вам новый кувшин. Очень вам благодарна, но зачем же было беспокоиться, после нашего разговора на кладбище я подумала, что вещи мало чем отличаются от людей, те и другие живут своей жизнью, живут-поживают сколько-то времени, а потом и перестают, как и все на свете. Пусть даже и так, но если один кувшин можно заменить другим и всего-то делов будет – выбросить черепки старого и наполнить водой новый, то с людьми не так, каждый раз, когда рождается человек, форму словно разбивают, оттого люди и не повторяются. Люди появляются не из литейной формы, но, кажется, я понимаю, что вы хотели сказать. Я же мастеровой, не обращайте внимания, ну, вот, держите, надеюсь, у этого ручка отломится нескоро. Женщина, обеими руками взяв кувшин за широкую часть, приняла его, прижала к груди и еще раз поблагодарила: Большое вам спасибо, сеньор Сиприано, как в этот миг заметила в пикапе собаку. Этот пес, сказала она. Сиприано Алгор испытал потрясение, ибо ему и в голову не приходило, что хозяйкой Найдёна как раз и может оказаться Изаура Эштудиоза, а сейчас она произнесла: Этот пес, так, словно узнала его, и с удивлением, присущим тому, кто наконец нашел нечто давно искомое, и представьте себе, как не хотелось Сиприано Алгору, спросившему: Это ваша собака, получить утвердительный ответ, а равно и то, с каким облегчением услышал он: Нет, не моя, но я его видела тут дня два-три назад и даже подозвала, но он сделал вид, что не слышит, а красивый какой песик. Когда я вчера вернулся домой с кладбища, он забился в конуру под шелковицей, конура-то осталась от нашего Верного, было уже темно, только глаза сверкали. Искал подходящего хозяина. Не знаю, сгожусь ли я ему, хозяин-то у него был, вот я его и ищу. Где, здесь, спросила Изаура Эштудиоза и, не дожидаясь ответа, добавила: На вашем месте я бы не стала, этот пес – не отсюда, он издалека, из других мест, из другого мира. Почему это вы так решили. Сама не знаю, он, мне кажется, непохож на нынешних собак. Да вы ведь мельком глянули, толком и не разглядели. Мне хватило времени, и вот что, если вы его не возьмете, отдайте мне. Другого бы – с удовольствием, но этого решили оставить, если, конечно, хозяин не отыщется. Даже так. Даже имя ему дали. И какое же. Найдён. Для потерявшейся собаки отлично подходит. Вот и дочка моя так сказала. Ну, раз решили, нечего искать больше. Я обязан найти владельца, если бы у меня пропал пес, я бы вот хотел, чтобы мне его вернули. Это будет против его воли, вспомните, что он хотел найти себе другой дом. Ну, если глядеть под этим углом, то, конечно, вы правы, но закон предписывает, обычай требует. Забудьте вы, сеньор Сиприано, и закон и обычай, берите себе то, что и так принадлежит вам. Не слишком ли это будет самоуверенно с моей стороны. Иногда оно и неплохо. Очень приятно было с вами побеседовать. И мне тоже. До свидания. До свидания. Прижимая кувшин к груди, смотрела с порога Изаура Эштудиоза, как пикап разворачивается и пускается в обратный путь, на человека за рулем и собаку рядом – человек левой рукой помахал ей на прощанье, собака же, наверно, думала о доме и о черной шелковице, нависавшей над ним как небосвод. И так вот Сиприано Алгор гораздо раньше, чем предполагал, вернулся домой. Соседка Изаура Эштудиоза, или для краткости – просто Изаура, – дала ему совет разумный и дельный и, очевидно, уместный в возникшей ситуации, а будучи применен к общему мироустройству, он легко и просто навел бы в нем порядок, который с небольшой натяжкой можно было бы счесть идеальным. Удивляло лишь, что соседка высказала его с исчерпывающей естественностью, прямотой и четкостью, подобно тому, как человек, спрошенный, сколько будет два плюс два, не теряет время на раздумья и вычисления и не прибавляет сперва к двум один, а потом к получившимся трем – еще единицу. Изаура права, прежде всего следует уважать желание животного и его волю, воплощенную в деянии. Кто бы ни был его хозяин, или – благоразумно уточним – его прежний хозяин, он уже утерял право предъявлять претензии: Это моя собака, поскольку, по всей вероятности и очевидности, Найдён, обладай он даром речи, сказал бы однозначно: Этого хозяина я не хочу. И потому будь тысячекратно благословен разбитый кувшин, и похвальное намерение подарить женщине в трауре новый, и – добавим, несколько забегая вперед, – встреча, случившаяся в этот сырой и хмурый день, весь сочащийся влагой, неприятный плоти и тягостный душе и совершенно не располагающий к тому, чтобы – если только речь не идет о совсем еще свежих потерях – скорбящие отправились навестить могилку близких. Без сомнения, все пошло на пользу псу Найдёну, и он может оставаться, где захочет и сколько душе угодно. Есть и еще одна причина Сиприано Алгору вздохнуть с облегчением и приободриться – не надо будет стучаться в двери к родителям Марсала, живущим в этой же деревне, ибо и без того не самые задушевные отношения испортятся еще больше, если он явится к сватам без предупреждения. Впрочем, он уверен, что Найдён им не принадлежит, семейство Гашо, насколько ему известно, держит больших сторожевых псов. Наше с тобой утро удалось, сказал Сиприано Алгор Найдёну. Через несколько минут они были уже дома. Когда гончар поставил машину, пес пристально посмотрел на хозяина, понял, что на время освобожден от своих штурманских обязанностей, и удалился, но – не к конуре, а всем видом своим непреложно показывая, что принял наконец решение обследовать местность. На цепь его, что ли, посадить, с беспокойством подумал Сиприано Алгор, наблюдая за его эволюциями, а тот обнюхивал и метил свои владения то там, то здесь: Нет, не стану привязывать, захотел бы – давно сбежал. Он вошел в дом и услышал, что Марта говорит по телефону: Подожди-подожди, вот он. Сиприано Алгор взял трубку и без предисловий спросил: Есть новости. На другом конце линии Марсал Гашо после краткого молчания дал понять, что считает неправильным такое начало разговора между зятем и тестем, целую неделю проведшими в разлуке и потому ничего не знающими друг о друге, а потому неторопливо поздоровался, осведомился о здоровье, но Сиприано Алгор ответил на приветствие значительно суше, а потом без паузы или перехода сказал: Я жду, я целую неделю жду, посмотрел бы я на тебя на моем месте. Извините, я только сегодня утром сумел поговорить с начальником департамента, объяснил Марсал Гашо, не пожелав, пусть даже и не впрямую, показать, что заметил совершенно незаслуженную резкость тестя. И что же он тебе сказал. Сказал, что вопрос пока не решен, но ваш случай – не единственный, повышение и спад спроса – это ежедневная рутина Центра, это его собственные слова. А ты что по этому поводу думаешь. Что я думаю. Ну да, как тебе показалось по тону, по тому, как он на тебя смотрел, – пойдет он навстречу. Вы ведь сами, по собственному опыту знаете, что у них всегда такой вид, будто они думают о чем-то другом. Это верно. И если позволите говорить с полной откровенностью, скажу, что они, похоже, не будут больше покупать у вас посуду, у них ведь все просто, интерес либо есть, либо его нету, прочее им безразлично, и середины для них нет. А для меня, для нас – тоже все так просто и тоже середины нет, спросил Сиприано Алгор. Я сделал все, что было в моих силах, но ведь я всего лишь охранник. Да уж, большего ты сделать не мог, ответил гончар, и голос его дрогнул на последних словах. Марсалу Гашо, который уловил это, стало жалко тестя, и он попытался выдать невнятный прогноз: В любом случае дверь не захлопнулась, ведь он всего лишь сказал, что изучает вопрос, а потому надежда не потеряна. Надежды питать мне уже не по возрасту, Марсал, мне бы самому прокормиться, мне нужна определенность, причем прямо сейчас, а не завтра, которого может уже и не быть. Понимаю вас, отец, жизнь ведь это бесконечные спуски-и-подъемы, но не стоит отчаиваться, у вас есть мы с Мартой, есть и останемся, будет у вас гончарня или нет. Нетрудно было понять, куда клонит Марсал своими речами о семейной солидарности, и, по его мнению, все проблемы, как нынешние, так и грядущие, будут раз и навсегда решены в тот день и час, когда они втроем обоснуются в Центре. При других обстоятельствах и при другом расположении духа Сиприано Алгор ответил бы язвительно и резко, но сейчас оттого ли, что его своим меланхолическим крылом приосенила покорность судьбе, оттого ли, что не лишился пса Найдёна и это стало окончательно ясно, оттого ли – да кто ж его знает, – что сыграла свою роль краткая беседа двоих людей, разделенных кувшином, но, так или иначе, гончар отвечал зятю мягко: В четверг в обычное время заеду за тобой, если до тех пор будут новости, позвони – и, не давая Марсалу времени ответить, свернул разговор словами: Передаю трубку. Марта обменялась с мужем несколькими словами, сказала: Ну, поглядим, чем все это кончится, потом попрощалась и дала отбой. Сиприано Алгор в это время уже вышел и понуро присел в гончарне на один из кругов. Это здесь когда-то сердечный приступ, стремительный как молния и столь же разящий, оборвал жизнь Жусты Изаски. Марта присела на скамейку у другого круга и принялась ждать. По истечении долгой-долгой минуты отец поднял на нее глаза и тотчас отвел их в сторону. Марта сказала: Недолго вы были в поселке. Недолго. И обошли всех, спрашивая, не это ли их пес, не знают ли, кто его хозяин. Не всех, поспрашивал кое-где, а потом понял, что не стоит продолжать. Почему же. Это что – допрос, что ли. Что вы, отец, всего лишь хотела вас развлечь, больно смотреть, какой вы грустный. Вовсе я не грустный. Ну, угрюмый. И это тоже нет. Ладно, как хотите, но расскажите мне, почему решили, что не стоит продолжать. Подумал, что если у пса был хозяин и он от него сбежал и, хотя мог вернуться, не вернулся, значит хотел на свободе поискать себе другого и, следовательно, нет у меня права поступать против его воли. Ну, если смотреть на дело с этой стороны, вы поступили правильно. Вот и я так сказал, этими самыми словами. Кому сказали. Сиприано Алгор не ответил. Но потом, хотя дочь всего лишь спокойно смотрела на него, все же решился: Соседке. Какой соседке. Той, с кувшином. А-а, вы отнесли ей новый. Ну да, а иначе зачем бы я в машину его положил. Разумеется. Ну и вот. Ага, если я правильно поняла, это она убедила вас не искать прежнего владельца. Она. Значит, умная женщина. Вроде бы да. И получила за это кувшин. Скверные у тебя мысли. Не сердитесь, мы же просто разговариваем, что плохого в том, что вы подарили ей кувшин. Это так, но есть у нас дела поважнее, а ты делаешь вид, будто все благополучно, дальше некуда. Именно об этих делах я и хотела поговорить. Не пойму, зачем тогда было ходить вокруг да около. Потому что мне нравится разговаривать с вами, как будто вы не мой отец, нравится воображать, что мы просто два любящих друг друга человека, отец и дочь, которые любят друг друга по долгу родства и любили бы друг друга безо всякого долга, просто как друзья. Я сейчас расплачусь, разве ты не знаешь, что в мои года слезы так предательски близко. Я сделала бы все, чтобы увидеть вас счастливым. Однако же уговариваешь меня переехать в Центр, хоть и знаешь, что ничего хуже со мной и случиться не может. Я-то думала, что хуже всего – расстаться со своей дочерью Это запрещенный прием, проси прощенья. Прошу, в самом деле запрещенный, простите. Марта поднялась, обняла отца, повторила: Простите меня. Да неважно, отвечал гончар, были бы мы малость посчастливей, не говорили бы так. Марта придвинула скамейку, села рядом с отцом и, взяв его за руку, начала: Покуда вас не было, я вот что придумала. Ну, слушаю. Оставим покамест Центр, ехать или не ехать с нами – это вам решать. Верно. Это будет еще не завтра и даже не через месяц, а когда придет время, выберете сами, ехать или оставаться, это ваша жизнь. Спасибо и на том, что позволяешь мне дышать. Не позволяю. Ну, что дальше. Вы уехали, а я пришла сюда поработать и первым делом осмотрела наш склад, заметила, что нет больше вазочек для цветов, и решила наделать новых, и тут вдруг, когда уже положила глину на круг, поняла, что продолжать вот так работать вслепую – глупость несусветная. Почему вслепую. Потому что никто не заказывал мне вазочек маленьких или больших, и никто не ждет с нетерпением, когда я завершу работу, чтобы со всех ног прибежать за ними, а я имею в виду не одни только вазочки, а все, что мы изготавливаем, большое или маленькое, полезное или нет. Понимаю, но все равно должны быть готовы. К чему. К тому, что возобновятся заказы. А ну как не возобновятся, а Центр перестанет покупать, как мы жить будем и чем, неужто дожидаться, когда шелковица созреет или Найдён поймает полудохлого кролика. Тебе с Марсалом опасаться нечего. Отец, мы же условились не говорить о Центре. Ладно, давай дальше. Ну так вот, даже если произойдет чудо и Центр возобновит заказы, во что я не верю, да и вы, отец, тоже, хоть и обманываете себя, сколько же времени сидеть нам сложа руки или мастерить плошки и миски неизвестно зачем и для кого. В нашем положении ничего другого не остается. Я так не считаю. А как ты считаешь, что за волшебная мысль пришла тебе в голову. Другое надо делать. Если Центр отказался покупать одно, сомнительно, чтобы согласился брать другое. Может, так, а, может, и нет. Объясни толком, о чем ты. О том, что нам надо перейти на кукол. Каких еще кукол, вскричал Сиприано Алгор с изумлением и негодованием, никогда в жизни не слышал я такой чепухи. Да, дорогой мой отец, будем делать кукол, статуэтки, амулеты, фигурки, разные игрушки-безделушки, называйте как хотите, только не считайте чушью, пока не дождались результатов. Так говоришь, будто уверена, что Центр станет покупать у тебя эту дребедень. Я ни в чем не уверена, кроме того, что нельзя сидеть и ждать, пока мир рухнет нам на головы. На меня уже рухнул. На вас – значит и на меня, помогите мне, и я вам помогу. Я столько лет мастерил только посуду и ничего другого не лепил, что, наверно, и навык потерял. Я бы могла сказать то же самое, но если наш пес пропал, чтобы найтись, как разумно объяснила вам Изаура Эштудиоза, то и наши с вами навыки, если и пропали, могут найтись. Это авантюра и плохо кончится. Плохо кончилось и то, что не было авантюрой. Сиприано Алгор молча поглядел на дочь, потом взял ком глины и придал ему приблизительные очертания человеческой фигурки. С чего начнем, спросил он. С чего всегда начинали, ответила Марта, с начала. Звонкие фразы – директивные, циркулярные, парализующие, порой умолчаниями своими кое-что подразумевающие, ибо молчание, как известно, золото, – это бедствие почище любой моровой язвы, какая когда-либо опустошала землю. Мы говорим смятенным: Познай самого себя, как будто самопознание не пятое и самое трудное действие человеческой арифметики, мы говорим безвольным: Хотеть – значит мочь, как будто звероподобная действительность не развлекается тем, что каждодневно меняет порядок этих глаголов, мы говорим: Начнем с начала, как будто это самое начало всегда видится неким кончиком полуразмотанного клубка и достаточно за кончик этот потянуть, чтобы дойти до другого, до конечного конца нити, и как будто меж первым и последним пролегла у нас в руках прямая и ровная нить и не надо ни развязывать узлы, ни распутывать, без чего, как известно, клубка не бывает, и особенно, если позволено будет употребить еще одну звонкую фразу, – клубка, именуемого жизнью. Марта сказала отцу: Начнем с начала, и, отчего бы, кажется, не присесть сейчас же им рядышком на скамью да не начать вертеть ком глины в пальцах, словно внезапно очнувшихся от долгого забытья и обретших былую ловкость и точность. Но это – заблуждение, к которому склонны в невинности своей люди несведущие, ибо начало никогда не бывает отчетливой и точной точкой на линии, начало – это длительнейший, неспешный процесс, который требует времени и терпения, чтобы понять, в каком направлении идти, который ощупывает дорогу как слепой, одним словом, начало – это всего лишь начало – и ничего больше. И оттого уже совсем не столь категорично прозвучали дальнейшие слова Марты: У нас всего три дня, чтобы подготовить презентацию проекта, так, кажется, называется это на языке бизнесменов. Объясни-ка потолковей, сказал отец, я не поспеваю за твоей мыслью. Сегодня понедельник, вы поедете забирать Марсала в четверг к вечеру, значит он в этот день должен доложить начальнику департамента закупок о нашем предложении изготовлять кукол, да не просто доложить, а приложить к этому эскизы, модели, цены – словом, все, что нужно, чтобы убедить их решиться и, более того, не откладывать это решение на будущий год. Не замечая, что повторяет уже произнесенные слова, Сиприано Алгор спросил: С чего начнем, но Марта на этот раз ответила иначе: Прежде всего определим моделей пять-шесть или даже меньше, чтобы работа не была слишком уж сложной, затем подсчитаем, сколько штук сможем изготовлять в день, а это зависит от того, как будет задумано – сразу ли будем изображать костюмы или же сначала вылепим мужские и женские фигурки, а потом уж оденем их в соответствии с их профессиями, и, конечно, я имею в виду фигуры стоячие, по моему мнению, все должны быть такие, их легче изготовлять. Что ты называешь «оденем». То же, что и все, это значит – прилепить на фигурку одежду и всякого рода принадлежности, которые придают им неповторимость и отличают одну от другой, и еще думаю, двое работающих сделают все скорей, и потом останется только озаботиться, чтобы краска легла ровно и густо. Вижу, ты много думала, сказал Сиприано Алгор. Нет, вовсе нет, не много, а быстро. Быстро и хорошо. Не вгоняйте меня в краску. Хорошо думала и много, хоть и отрицаешь это. Смотрите, как я покраснела. К счастью для меня, моя дочь способна думать быстро, думать много и думать хорошо – и все разом. Отцовские глаза, отцовская любовь, отцовские заблуждения. Ну а какие фигурки, по-твоему, мы должны будем мастерить. Не очень старинные, потому что многие ремесла уже исчезли, сейчас уже многие не знают, чем занимались мастеровые былых времен, но и не современные, потому что для этого существуют пластмассовые куклы – все эти герои, астронавты, рембо, мутанты, монстры, суперполицейские и супербандиты со своим оружием, да, главным образом со своим оружием. Я тоже, знаешь ли, думаю и временами могу даже породить кое-какие мысли, пусть и не такие удачные, как твои. Самоуничижение вам не к лицу, отец, как и ложная скромность. Я думал полистать книги с иллюстрациями, какие есть у нас в доме, вот, к примеру, ту старую энциклопедию, что купил когда-то еще твой дед, и если сыщем там модели, которые пригодятся для наших кукол, то решится вопрос с эскизами, начальник департамента вряд ли поймет, что это копии, а и поймет – ничего страшного. Это замечательная идея, отец, это круглые двадцать баллов по старой школьной шкале. Я бы довольствовался и одиннадцатью – это не так бросается в глаза. Пойдем работать. Как нетрудно догадаться, семейная библиотека Алгоров невелика количественно и неизысканна качественно. Глупо было бы ожидать, что в таком месте, как это, вдали от цивилизации, люди, что называется, простого звания, явят чудеса образованности, но все же на полках стоят две или три сотни книг – старинных, средних лет, каковых большинство – не лет, само собой, а книг, – и более-менее недавно купленных, недавно, но не так чтобы уж прямо вчера. В городке нет магазина, носящего благородный и почтенный титул книжного, есть лишь небольшая лавка писчебумажных товаров, заказывающая в столичных издательствах необходимые учебники и очень-очень изредка – какое-нибудь литературное произведение, о котором настойчиво твердят по радио и в телевизоре и чьи содержание, стиль и цель соответствуют вкусам и средним интересам местных жителей. Марсал Гашо не принадлежит к числу рьяных книгочеев, но справедливости ради скажем, что, когда он появляется в гончарне с купленной в подарок жене книгой, видно, что он способен отличить хорошее от посредственного, пусть даже и не вызывает сомнения, что отличия эти столь зыбки и неопределенны, что дают нам обильную пищу для споров. Энциклопедия, которую отец с дочерью раскрыли на кухонном столе, по выходе своем из печати считалась самой лучшей, хотя годится лишь, чтобы изощряться в выяснении понятий, ныне вышедших из употребления, а в ту далекую пору неуверенно лепетавших лишь первые слоги. Выстроенные в шеренгу энциклопедии сегодняшние, вчерашние и когдатошние являют вереницу образов из навеки замерших миров, движения, оборванные на середине, слова, взыскующие последнего или предпоследнего значения. Энциклопедии подобны неподвижным циклорамам, но в этих устройствах для показа чудесных картин вдруг заблокировались катушки, и возникающий с каким-то маниакальным постоянством неизменный пейзаж обречен на веки вечные оставаться таким, как раньше и как всегда, но одновременно делаться все старее, все дряхлее, все ненужнее. Купленная еще отцом Сиприано Алгора энциклопедия так же великолепна и бесполезна, как стихотворение, которое мы не можем вспомнить. Не будем, впрочем, неблагодарными и надменными, а лучше вспомним-ка разумный совет старших хранить ненужное, потому что рано или поздно, и сами того не зная, отыщем мы в нем то, что нам понадобится. Склонясь над пожелтевшими старыми страницами, вдыхая сыроватый запах, который десятилетиями, лишенными дуновения воздуха или прикосновения света, копился в плотной мякоти бумаги, отец и дочь следуют этому совету, ищут, не пригодится ли им что-нибудь из того, что считалось ни на что не годным. И на этом пути уже нашли академика в треуголке с плюмажем, со шпажкой на боку, с кружевным жабо на сорочке, нашли клоуна и канатоходца, нашли – и двинулись дальше, нашли амазонку на коне и адмирала без корабля, нашли тореадора и человека в блузе, нашли боксера и его противника, нашли карабинера и кардинала, нашли охотника и его собаку, нашли моряка в увольнении и судью, дурачка и древнего римлянина в тоге, нашли дервиша и солдата с алебардой, нашли таможенника и сидящего писаря, нашли почтальона и факира, а еще нашли гладиатора и гоплита, сестру милосердия и жонглера, лорда и менестреля, фехтовальщика и пчеловода, шахтера и рыбака, пожарного и флейтиста, нашли двух факельщиков, нашли лодочника, нашли землекопа, нашли святого и святую, нашли дьявола, нашли святую троицу, нашли солдат и офицеров разных чинов, нашли водолаза и конькобежца, увидели часового и дровосека, увидели очкастого сапожника, увидели того, кто бьет в барабан, и того, кто дует в трубу, нашли старуху в капоте и платке, нашли старика с трубкой, нашли венеру и аполлона, нашли господина в цилиндре и епископа в митре, нашли кариатиду и атланта, нашли конного копейщика и пешего пикинера, нашли араба в чалме, нашли китайского мандарина, нашли кондотьера и пекаря, нашли мушкетера, нашли горничную в передничке и эскимоса, нашли бородатого ассирийца, нашли стрелочника, нашли садовника, нашли голого человека с выставленными напоказ пучками мускулов, паутиной нервов и деревом кровообращения и еще нашли голую женщину, прикрывавшую лобок правой рукой, а груди – левой. Нашли еще пропасть всякой всячины, но многое не пригодилось либо потому, что не отвечало их целям и задачам, либо слишком сложно и трудоемко воспроизводилось бы в глине, либо опрометчивое использование знаменитостей прошлого и настоящего, портретами которых – точными, приблизительными или воображаемыми – проиллюстрирована была энциклопедия, могло быть истолковано как злостное неуважение и в том случае, если знаменитости были еще живы или имели бдительных и корыстных наследников, грозило разорительными судебными тяжбами за причинение морального ущерба, выразившегося в искажении образа. Ну, что мы выберем из всей этой публики, спросил Сиприано Алгор, не забудь, что больше чем с тремя-четырьмя мы не справимся, не говоря уж, что, пока Центр будет решать, купить или не купить, нам с тобой придется поднапрячься и набить руку, если хотим, чтобы товар выглядел достойно и прилично. Я считаю, отец, что предложить надо шесть типов, а Центр либо согласится – и тогда мы будем их делать в два этапа, и тут важно будет договориться о сроках поставок, либо – что вероятней – они сами выберут две-три куколки, чтобы проверить, вызовут ли они интерес у покупателей. И на том, боюсь, остановятся. Могут, конечно, но все же, думаю, что, если представить им шесть эскизов, больше будет шансов их убедить, количество давит, количество влияет, это закон психологии. Никогда не был силен в психологии. Да и я тоже, но даже дремучее невежество способно на прозрения. Ты уж, пожалуйста, избавь от них своего отца, он предпочитает каждый день узнавать, что этот день ему припас, хорошего ли, плохого – неважно. Одно дело – то, что приносит нам день, а другое – то, что мы сами приносим в него. Канун. Что-что, не понимаю. Канун приносим мы в каждый новый день, жизнь в том и состоит, чтобы нести кануны, как камни, а когда уже невмоготу от этой ноши, переноска прекращается, и только наш последний день нельзя назвать кануном. Вижу, вы хотите опечалить меня. Нет, доченька, но, может быть, ты сама виновата. В чем. В разговорах с тобой я всегда в конце концов сбиваюсь на серьезное. Тогда поговорим кое о чем еще более серьезном и выберем, каких кукол будем делать. Сиприано Алгор – человек не смешливый, и даже улыбка появляется у него на лице нечасто, самое большее – мелькнет в глазах какой-то искоркой, подобной заблудившемуся отблеску, или по-особенному сморщит губы, чтобы не дать себе обозначиться определенней. Сиприано Алгор – человек не смешливый, но сегодня стал очевиден затаенный смех, который пока еще не может прозвучать. Ну, пошли, сказал он, я выберу одного, ты – другого, и так, пока не наберется шесть, но только будь внимательна, учитывай и то, насколько трудна работа, и вкусы – истинные или подразумеваемые – людей. Согласна, вам начинать. Шута, сказал отец. Клоуна, сказала дочь. Медсестру, сказал отец. Эскимоса, сказала дочь. Мандарина, сказал отец. Голого, сказал дочь. Нет, голого нельзя, выбирай другого, голого в Центре не примут. Почему. Потому, голый потому что. А если женщину. Еще того хуже. Так она же прикрывается. Чем прикрываться, как она, лучше уж совсем заголиться. Удивительно, что вы разбираетесь в таких материях. Жил, видел, читал, чувствовал. Мне кажется, «читал» в этом ряду лишнее. Когда читаешь, узнаешь почти все. Но я тоже читаю. Значит, и ты узнаешь. Сейчас я в этом уже не уверена. Значит, тебе надо читать по-другому. Как же это. Не существует одного способа, годного всем, каждый изобретает для себя свой, тот, что подходит ему, а иные всю жизнь читают и не могут отлепиться от книжной страницы и не понимают, что книги – суть камушки, всего лишь камушки, по которым можно перебраться через реку, и лежат они для того лишь, чтобы попасть на другой берег, и только он тут и важен. А если. Что если. А если у этих рек не два берега, а много, тогда у каждого, кто читает, берег, до которого надо добраться, – свой, и только свой. Метко подмечено, произнес Сиприано Алгор, что и требовалось доказать, нам, старикам не надо вступать в дискуссии с представителями новых поколений, ибо непременно проиграют, но, истины ради, признаем, что кое-что при этом усвоят. Спасибо на добром слове. Что ж, вернемся к шестой куколке. Значит, голый мужчина не пойдет. Нет. И голая женщина – тоже. Тоже нет. Тогда пусть будет факир. Видишь ли, факиры, как писцы и гончары, обычно сидят, а если встанут, нипочем не отличаются от всех других людей, а сидячая фигурка будет по размеру меньше остальных. Тогда – мушкетера. Мушкетер – это неплохо, но надо будет что-то придумывать со шпагой и с перьями на шляпе, перья-то еще так-сяк, а вот шпагу придется присобачить ему к ноге, а от присобаченной к ноге шпаги покажется, будто нога – в лубках. Ну, тогда бородатого ассирийца. Принимается бородатый ассириец, это просто, это компактно. Я подумала про охотника с собакой, но с собакой хлопот еще больше, чем с мушкетерской шпагой. Да еще ружье, согласился Сиприано Алгор, а кстати, о собаках – что будет делать Найдён, мы совсем про него забыли. Спать будет. Гончар поднялся, отдернул занавеску на окне: В конуре его нет. Бродит вокруг, дом сторожит, как ему и положено. Если только не удрал. Все, конечно, в жизни бывает, но я не верю. Сиприано Алгор в беспокойстве и тревоге резко распахнул дверь и чуть не споткнулся о собаку. Найдён лежал на половичке у порога, мордой к двери. При виде хозяина поднялся и замер в выжидательной позе. Здесь он, объявил гончар. Вижу-вижу, из комнаты отозвалась Марта. Сиприано Алгор начал было закрывать дверь и вдруг сказал: Он смотрит на меня. И это не в последний раз. И что же мне делать. Либо закройте дверь и оставьте его за порогом, либо подайте ему знак, чтоб вошел в комнату, и опять же – закройте дверь. Не шути так. А я и не шучу, вам сегодня надо решать, впустите ли вы его в дом, сами знаете, что если он войдет, так уж навсегда. Верный тоже входил когда вздумается. Я помню, но тот все же предпочитал независимость конуры, а этому, если не ошибаюсь, общество нужней кормежки. Эта мысль кажется мне верной, сказал гончар. Он открыл дверь и показал рукой: Заходи. Не сводя с него глаз, Найдён сделал несмелый шаг вперед, а потом, будто сомневаясь, что правильно понял жест, остановился. Входи, настойчиво сказал Сиприано Алгор. Пес медленно прошел на середину кухни. Добро пожаловать под наш кров, сказала Марта, но предупреждаю, что тебе надо сразу усвоить правила, нужду свою, как большую, так и малую, справлять будешь во дворе и там же питаться, днем можешь приходить сюда сколько хочешь, а ночью будь добр возвращаться в будку и охранять дом, только не истолкуй мои слова так, будто я тебе рада меньше, чем твой хозяин, а в доказательство прими, что это я сказала, что ты – собака, которая нуждается в обществе. Покуда звучало это наставление, Найдён не сводил глаз с говорившей. Он не понимал, чего Марта хочет от него, но маленький его собачий мозг подсказывал ему, что надо смотреть и слушать – тогда поймешь. Когда же она замолчала, он выждал еще несколько мгновений и побрел в угол кухни, однако не успел даже угреться там, как Сиприано Алгор сел к столу, и пес сейчас же сменил место и лег у его стула. И чтобы у хозяев не возникало ни малейших сомнений в том, как четко сознает он свои обязанности и свою ответственность, поднялся, не улежав и четверти часа, и перелег к стулу Марты. Пес прекрасно чувствует ту минуту, когда становится кому-нибудь нужен. Трое суток прошли в напряженной работе, в нервном возбуждении, в постоянном делании и переделывании на бумаге и в глине. Ни отец, ни дочь не желали даже мысли допустить, что плодом их замысла и результатом работы, призванной воплотить этот замысел, может быть сухой отказ с таким вот единственным объяснением: Время ваших кукол прошло. Как потерпевшие кораблекрушение, выгребали они по направлению к острову на горизонте, знать не зная, в самом ли деле это остров или всего лишь мираж. Из них двоих способней к рисованию была Марта, и потому она и взяла на себя труд перенести на бумагу выбранные ими типы, увеличив их по старому доброму методу клеточек до задуманного размера, который куклам предстояло обрести после обжига, – примерно в полторы ладони, не своей, разумеется, ладони, кукольной и крохотной, а отцовой. Вслед за тем предстояла операция раскрашивания, операция сложная не столько из-за непомерной взыскательности при исполнении, но из-за того, что надо выбирать и правильно сочетать цвета, неизвестно, подходящие ли к этим фигуркам или же нет, поскольку энциклопедии, проиллюстрированные в соответствии с техникой своего времени гравюрами, весьма внимательными даже к самым мелким деталям, но лишенными каких бы то ни было хроматических эффектов, кроме сочетания разных оттенков серого, который получается при наложении черных штрихов на неизменно белый фон. Меньше всего хлопот, конечно, было с сестрой милосердия. Белая косынка, белая блузка, белая юбка, белые туфли, все белое-белое-белое, безупречной белизны, какая пристала бы ангелу милосердия и доброты, спустившемуся с небес во исцеление скорбей и облегчение тягот, чем и будет заниматься неустанно до тех пор, пока рано или поздно не призовет к себе другого, но так же точно одетого ангела, который займется его собственными скорбями и тяготами. Не представит особых трудностей и фигурка эскимоса, чьи меховые одежки можно будет передать бежевато-бурым цветом с вкраплениями белого, чтобы напоминали вывернутую наизнанку медвежью шкуру, и гораздо важнее сделать эскимосу лицо эскимоса, ибо эскимосом явился он в этот мир. А вот с шутом-клоуном возникают немалые сложности по причине того, что это так называемый рыжий клоун. Будь он не рыжим клоуном, а белым, то любая яркая краска, сдобренная там и тут разноцветными блестками на его остроконечной шапке, на рубахе и на штанах, моментально бы эти сложности устранила. Но клоун этот рыж, рыжей некуда, облачен в тряпье без вкуса и вида, какое может быть и мужским платьем, и женским, – куртку по колено, широченные штаны до икр, воротник, который был бы впору не одной шее, а трем, да еще повязанный бантом, больше напоминающим вентилятор, рубаху, которая только в бреду привидится, башмаки, похожие на корабли. Все это может быть расписано пестро, потому что, если речь о рыжем клоуне, никто не станет терять время и проверять, соответствуют ли цвета на этой глиняной поделке тем, какие паяц носил в действительности, даже когда не паясничал. Скверно тут другое – по здравом размышлении становится очевидно, что слепить клоуна ничуть не проще, чем мушкетера и охотника, породивших столько обоснованных сомнений. Зато перейти от него к шуту будет не то же ли самое, что от похожего – к одинаковому, от подобного – к точно такому же, от смахивающего на – к неотличимому от. Чуть иначе положить краски – и цвета одного пригодятся другому, а два-три изменения в одежде мгновенно превратят клоуна в шута, а шута – в клоуна. Если опять же всмотреться позорче, можно увидеть, что эти фигуры как по одежде, так и по предназначению своему почти повторяют друг друга, и единственное различие меж ними с социальной точки зрения – в том лишь, что клоуны не бывают в королевском дворце. Впрочем, ни мандарин в шелках, ни ассириец в багрянице не потребуют чрезвычайных усилий, и от двух движений кисточкой лицо эскимоса станет лицом китайца, а пышная волнистость ассирийской бороды облегчит работу над нижней частью его лица. Марта сделала три серии рисунков, из коих первая была точной копией оригиналов, вторая облегчена за счет всяких второстепенных деталей, а третья и вовсе от них очищена. Таким образом будет упрощена задача лицу, которое в Центре решит судьбу проекта, и в том случае, если его одобрят, будут, можно надеяться, заранее нейтрализованы нарекания, что, мол, глиняные изделия слишком сильно отличаются от рисунков. Покуда Марта не приступила к третьей серии, Сиприано Алгор всего лишь следил, как подвигается дело, сокрушаясь, что не может помочь, а еще больше – оттого, что всякое вмешательство в процесс с его стороны только замедлит и затруднит его. Но когда Марта положила перед собой лист бумаги, собираясь приступить к последней серии иллюстраций, отец поспешно собрал первые эскизы и вышел в гончарню. Дочь успела еще сказать ему вслед: Не злитесь, если первая толком не получится. Час за часом, весь остаток дня и часть следующего, покуда не пришло время отправляться за Марсалом Гашо, гончар делал и переделывал фигурки, изображающие сестер милосердия и мандаринов, шутов и ассирийцев, эскимосов и шутов, почти неразличимые в первых попытках и пробах, но обретавших образ и облик по мере того, как пальцы начали на собственный страх и риск и в соответствии с собственными законами толковать указания, поступавшие к ним из головы. На самом деле мало кто знает, что в каждом пальце имеется свой собственный мозг, размещенный где-то между основной, средней и ногтевой фалангами. А тот орган, который мы называем мозгом и с которым мы приходим на этот свет, и который носим в черепной коробке, и который несет нас, чтобы несли его, так вот, этот мозг не может породить ничего, кроме смутных, расплывчатых, очень общих и довольно, прямо скажем, однообразных намерений, а уж вокруг них что-то должны делать пальцы и руки. И если, например, головному мозгу вздумается написать картину или сонату, изваять скульптуру или сочинить рассказ или слепить глиняную фигурку, он лишь выражает пожелание, а потом ждет, что дальше будет. И оттого, что мозг отдает приказы рукам и пальцам, он верит – или притворяется, что верит, – будто этого довольно, чтобы работа после скольких-то операций, выполняемых оконечностями конечностей, была сделана. Заметим, кстати, что при рождении человека пальцы у него еще лишены мозга, он формируется постепенно, со временем и с помощью глаз. Помощь эта очень важна, как и содействие всего, что видно через их посредство. По этой причине лучше всего у пальцев получается как раз обнаруживать скрытое. И всему, что мозг усваивает как нечто внушенное, как магическое или сверхъестественное, какой бы смысл ни влагали мы в эти понятия, обучили его пальцы и их маленькие мозги. Для того чтобы головной мозг узнал, что такое камень, пальцы сперва должны были его ощупать, ощутить его шероховатость, плотность и весомость – и пораниться им. Лишь много времени спустя понял мозг, что этот обломок скалы можно превратить в нечто, именуемое «нож», и в нечто, называемое «идол». Головной мозг постоянно отстает от рук, и даже когда нам кажется, что обгоняет их, все равно – именно пальцы должны объяснять ему итог тактильных исследований, дать представление о том, как вздрагивает эпидермис, соприкасаясь с глиной, как остер разрывающий ткани резец, как жгуч укус кислоты, как нежен трепет бумажного листа, познать орографию поверхностей, фактуру тканей, алфавит рельефа. И красок. Истина требует признать, что мозг различает цвета гораздо хуже, чем принято думать. Да, конечно, он более или менее ясно видит все, что показывают ему глаза, но, когда настает время осмыслить увиденное, чаще всего страдает от того, что мы можем назвать потерей ориентации. Благодаря бессознательной уверенности, наконец приобретенной в ходе эволюции, он без запинки определит предъявленные ему цвета, как основные, так и дополнительные, однако тотчас растеряется, смешается и засомневается, когда начнет подыскивать слова, способные служить этикеткой или пояснительной надписью на чем-то невыразимом, несказанном, еще вовсе пока не существующем, которое так охотно, с чувством сообщничества и порой самим себе не веря, творят его руки и пальцы и которое, быть может, так никогда и не получит свое настоящее имя. А может быть, оно уже есть у него, но знают об этом только руки, создающие краску так, словно разделяют на составные элементы музыкальную ноту, знают, потому что окрасились в ее цвет и хранят пятнышко в самой подкожной глубине, потому что только этим незримым умением пальцев удается иной раз покрасить бесконечное полотно снов. Доверясь тому, что, как им кажется, видят глаза, головной мозг утверждает, что в соответствии с чередованием света и тени, ветра и штиля, влажности и суши прибрежный песок становится белым, или золотистым, или пепельным, или лиловатым, или каким-то средним меж тем и этим, но потом приходят пальцы и, двигаясь, как жнецы на поле, поднимают с земли все цвета, сколько ни есть их на свете. Казавшееся единственным становится множеством, а множество – еще множественней. Столь же истинно, что в возбужденном мерцании одного-единственного оттенка или в его музыкальных модуляциях присутствуют и живут все остальные – и оттенки цвета, уже имеющие собственное имя, и те, что еще только ждут его, точно так же, как поверхность, кажущаяся гладкой, может скрывать – скрывать и одновременно являть – следы всего, что происходило в истории человечества. Археология исследует не материалы, а людей. Глина прячет и открывает движение бытия во времени и в пространствах, показывая следы, оставленные пальцами, и царапины – ногтями, пепел и головешки – прогоревшими и погасшими кострами, глаза свои и чужие, пути, которым вечно суждено расходиться надвое, удаляться друг от друга и теряться вдали. Эта песчинка, возникающая на поверхности, – память, этот уклон – след, оставленный упавшим телом. Мозг спрашивает и просит, рука отвечает и делает. Марта произнесла это иначе: О, у вас уже получается. Уезжаю по делам человеческим, а ты на этот раз дома остаешься, сказал Сиприано Алгор псу, который, увидев, как хозяин направляется к машине, бросился следом. Разумеется, Найдён не нуждался в команде «садись!», довольно было подержать дверь открытой столько времени, чтобы он успеть понять, что его не вышвырнут из кабины, однако истинная причина этого суматошного бега крылась, как ни странно, в том, что пса снедало чисто собачье опасение остаться одному. Марта, разговаривая с отцом, вышла на двор с конвертом, где лежали рисунки и заявка, и, хотя пес Найдён не вполне отчетливо представлял себе, для чего нужны конверты, рисунки и заявки, он, во всяком случае, знал, что люди, прежде чем сесть в машину самим, обычно бросают свои вещи на заднее сиденье. И, обогащенный этим опытом, думал, что Марта будет сопровождать отца. Хотя он появился здесь всего несколько дней назад, но не сомневается, что дом хозяев – это его дом, однако его чувство начинающего собственника покуда еще не позволяет ему заявить, окинув взором все вокруг: Все вокруг мое. Впрочем, какого бы размера, породы и нрава ни был пес, никогда не повернется у него язык произнести столь грубо собственнические слова, и в лучшем случае скажет он: Все это наше, и все равно, беря конкретный случай этих гончаров с их движимым и недвижимым имуществом, Найдён и через десять лет не способен будет воспринять себя как третьего совладельца. Разве что под старость возникнет, быть может, у него смутное и туманное ощущение, что он участвовал в чем-то рискованно-сложном, состоящем из, позволим себе это определение, неверных смыслов и частей, каждая из которых одновременно и часть целого, и оно само. Такие смелые идеи, которые человеческий мозг более или менее способен произвести на свет, но, произведя, уразуметь может с огромным трудом, – это поистине хлеб насущный для различных представителей семейства псовых, что с чисто теоретической точки зрения, что в плане практических последствий. Не стоит, однако, полагать, будто собачий дух может быть уподоблен безмятежному облачку, тихо проплывающему в чистом небе, или благодатному весеннему рассвету, или парковому прудику с белыми лебедями, ибо во всех этих случаях не начал бы вдруг Найдён так жалобно выть, прося: И меня, и меня возьмите. И в ответ на эту душераздирающую мольбу Сиприано Алгор, озабоченный важностью миссии, с которой он направляется в Центр, не нашел ничего лучше, чем сказать: Нет, на этот раз ты дома остаешься. Но важнее для впавшего было в отчаяние пса оказалось то, что Марта отдала отцу конверт и сделала два шага назад, а это значило, что Найдён без общества не останется, и, по правде сказать, даже если каждая часть сама по себе образует целое, к которому относится, однако две части, если соединить их, в сумме куда убедительнее. Марта устало помахала отцу на прощанье и вернулась в дом. Пес пошел за ней не сразу, а сначала выждал, пока пикап, съехав со склона на шоссе, не скроется за окраинными домиками. И лишь после этого пришел на кухню и увидел, что хозяйка сидит на том же стуле, на котором работала последние дни. Раз и другой провела пальцами по глазам, словно хотела избавить их от какой-то тени или унять боль. Поскольку Найдён, без сомнения, пребывал в нежной поре цветущей младости, то не успел еще усвоить ясные и определенные понятия о значении и предназначении слез для человека, но все же с учетом того, что эти гуморы неизменно присутствуют в причудливой смеси или взвеси чувств, разума и жестокости, из которых и сотворен вышеупомянутый человек, счел, что будет более чем уместно подойти к плачущей хозяйке и нежно положить голову ей на колени. Собака постарше годами и по этой, предположим, причине – мы же привыкли все валить на возраст – неизбежно обретшая должный запас цинизма, отнеслась бы к такому душевному движению с сарказмом, но лишь потому, что пустоты старости вытеснили из ее памяти то простое обстоятельство, что в сфере чувств избыток всегда лучше недостатка. Тронутая участием, Марта медленно погладила пса по голове, а поскольку он не отстранялся и не сводил с нее пристального взгляда, взяла карандаш и принялась набрасывать новый эскиз. Поначалу слезы застилали ей глаза, но постепенно и одновременно с тем, как обретала уверенность рука, вернулась и отчетливость зрения, и, словно всплывая из мутной глуби, голова собаки стала возникать во всей красоте своей, в полной силе, в таинственном вопрошании. С этого дня Марта полюбит Найдёна не меньше, чем – как мы уже знаем – его любит Сиприано. Вы прочитали книгу в ознакомительном фрагменте. Купить недорого с доставкой можно здесь