Бабушка, ты хотела своим внукам чем-то запомниться… и не просто запомниться – ты хотела, чтобы ниточка между нами с твоим уходом с этого берега жизни не обрывалась… И есть, есть этому еще одно свидетельство: недавно мама вынула из шифоньера полотенце с вышитыми по краям его цветочками, очень похожими на голубые головки льна. Вафельное полотно от времени пожелтело. «Ох, сколько пролежало», – вздохнула она. «Что?» – не сразу поняла я. «Да вот полотенце. Мама вышила его незадолго до ухода. И отдала мне». – «А что же ты ни разу его не показала?» – «Думала, вам неинтересно». И в самом деле: зачем оно нужно было? Это полотенце понадобилось нам только сейчас. Бабушка, бабушка… Эти твои голубые цветочки… И те, что я, казалось, так безрезультатно искала на лугу… Может быть, они называются одинаково? Может быть, имя им – СЛОВО?.. И мы с тобой… мы с тобой сумели словами обменяться… сумели еще раз поговорить, когда ты уже на другом берегу вечности, а я еще на этом… Мне даже кажется, что я теперь знаю, какой вопрос таился в твоих глазах. Ты спрашивала: отчего люди так безжалостны друг к другу? Отчего с такой легкостью друг друга уничтожают? Когда сказано: НЕ УБИЙ… И еще я знаю теперь, ради кого ты утром и вечером, на коленях стоя перед иконами, возносила свои самые горячие молитвы… Дедушка никаких СЛОВ не оставил. Он все упрятал в свою бороду. Дедушка не надеялся, что мы окажемся способными открыть и, главное, понять его тайну. И он оказался не так уж не прав. Хотя… Все-таки пришла мне из Саранска, из грозной организации, бумага, и сообщается там вот что: «В соответствии с Федеральным законом от 2 мая 2006 года № 59-ФЗ „О порядке рассмотрения обращений граждан Российской Федерации“ сообщаем, что по архивному уголовному делу № 5889-с проходит Губернский Андриан Иванович, 1872 года рождения, уроженец села Лада Ромодановского района Мордовской АССР, бывший кулак-предприятчик. Губернский Андриан Иванович осужден 25.04.1930 года тройкой при ПП ОГПУ по Средневолжскому краю по ст. 58–10, 58–11, 58–13 УК РФ к 5 годам заключения в исправительно-трудовом лагере… Прокуратурой Мордовской АССР от 07 ноября 1989 г. Губернский Андриан Иванович реабилитирован. …Для ознакомления с материалами архивного дела Губернского А. И. просим предоставить документы, подтверждающие Ваши родственные связи с ним. Другими сведениями в отношении указанного лица не располагаем»… Что касается документов – про это я уже рассказала. Что касается «других сведений в отношении указанного лица» – спасибо Надежде Павловне, она рассказала о нашем прадедушке гораздо больше. Что же касается всего остального… Когда наша мама прощалась с тетенькой, сестры договорились встретиться уже ТАМ. Когда-нибудь ТАМ, на другом берегу вечности, встретимся мы все. И друг друга узнаем. И обнимемся. И тогда вы расскажете все-все… P. S. У этой истории было продолжение. Благодаря помощи хороших, ПОНИМАЮЩИХ людей, мне все-таки удалось посмотреть дело Андриана Ивановича Губернского. Оказалось, все имущество «кулака-предприятчика» составляло: «изба, крытая тесом, двор, амбар, 1 корова, 1 лошадь, 2 овцы, ½ маслобойки», которую он держал совместно с братом. Вот она-то, эта маслобойка, и сыграла в его жизни (и жизни брата) роковую роль. Если сравнить ее с имуществом нынешних российских миллионеров-миллиардеров… Я вышла из серьезного учреждения потрясенная. Что я могла сделать для своего прадеда еще? Только пойти в храм. И поставить свечку. И помолиться за упокой души раба Божия Андриана… Я здесь и живой Повесть Такого еще не было – чтобы он так на нее кричал. Весь побелел, по телу словно судорога пробежала, только глаза закрыл еще плотнее. Про них-то он и кричал: – На черта мне твое зрение? Видеть никого не хочу! Никого и ничего! Не на что смотреть стало! «Твое зрение»… Если бы ее – было б легче. А то ведь сам слепнет… Она поставила пузырек с каплями на журнальный столик – он давно уже «прописался» возле дивана, на котором спал муж (он – по одну сторону столика, она на своей кровати – по другую), и приказала себе: не заводись. Ну, накричал и накричал, значит, теперь и к этому привыкать надо. И что-то такое придумывать – чем бы его (да и себя) успокоить. Потому что если оба начнут кричать – один в девяносто, вторая в восемьдесят пять лет, – это уж и смех, и грех… – Ладно, не хочешь – не надо. Но покушать-то не откажешься? Я тебе твою любимую кашку сварила – пшенную. Капли прописала Вера Геннадиевна, поселковый глазной врач. Выписывала, на нее не глядя, хотя обычно охотно с Антониной Васильевной беседовала. А тут – глаз от бумажки не поднимет. Тоня поняла: значит, дела их совсем нехороши. Единственное, что сказала доктор: «Вам опять надо в областную больницу. Пусть еще раз на хороших аппаратах посмотрят». Ехать так ехать – согласилась она. Вот только выберут время… – Нынче суббота. На рынок надо сходить. Давай-ка не задерживай, ешь. Он, кажется, уже отошел от гнева. Сел на своем диване, взял в руку ложку. – Ну вот и молодец. А то разбушевался. На кого это ты смотреть не хочешь – на меня, что ли? – Прости, Тонь… – Ладно уж… Ты ешь, чай тоже на столике стоит. А я пойду, пока творог да сметанку не разобрали. И дверь закрою на ключ. Дверь она не просто закрыла, а – трижды повернула ручку, чтобы в этом убедиться. И потопала по своей окраинной улице в центр. Утро было на редкость хорошим. Раннее солнышко еще не жгло, а только ласкало кожу. Листья растущих вдоль дороги пирамидальных тополей светились чистотой и свежестью, какие бывают только в начале лета. «О, даже ноги сегодня не болят», – удивленно отметила про себя Тоня. Хотя… болят, не болят – что это меняет? Топать, чтобы было что лопать, все равно надо. Месяц назад она вот так же вышла из дома. И с той же целью – закупить на рынке продуктов. Только дверь на ключ не закрыла. До того злополучного дня она рассуждала так: муж, в войну – выносливая пехота, рост под два метра, косая сажень в плечах – становится совсем плох. На журнальном столике аппарат для измерения давления, таблетки и капли. Так что дверь лучше не закрывать: мало ли что может случиться, пока ее нет, а тут кто-нибудь придет да поможет. Нынешним маем они впервые не пошли на поселковый митинг, посвященный Дню Победы. Не один ее муж такой: почти всех (а много ли их – всех-то?) оставшихся в живых ветеранов представители власти приходили поздравлять домой. Поздравили и Антона. Вручили красивую открытку, конвертик с денежкой. Сказали необходимые в таких случаях слова – и ушли. И они были даже рады, что поздравление не затянулось: давление у мужа резко скакало вверх даже от самого малого переживания. А тут – война… Дорогой для них день они отметили вдвоем: в обед она накрыла праздничный стол, поставила посередине бутылку «Монастырской избы». Кстати позвонили дети и внуки, и раздухарившийся после их поздравлений супруг отважился на вопрос: – Что – беленькой разве не нальешь? Не полагается разве победителю? – Ладно уж, – смилостивилась она. – Ради Победы… И просидели до вечера. И вспоминали, как ни странно, не войну, а – как познакомились. Как все у них с Антоном начиналось. …Тогда с ее улицы до центра поселка ходил автобус – маленький такой, побитый временем пазик. Прибежала Тоня на остановку (в молодости она чаще всего не ходила, а именно что бегала – как девчонка), а та – пуста. Высоченного роста мужчина (он один и стоял на остановке) счел необходимым подтвердить: – Только что посмотрел автобусу вслед. Она сердито нахмурила брови: а то сама не вижу; не хватало еще, чтобы стал навязываться со знакомством… Сердитые брови незамеченными не остались, и все же незнакомец сделал еще одну попытку завязать разговор: – А где вы работаете? «Так я тебе и сказала», – все еще не могла унять раздражения она. Но не отвечать совсем было невежливо и глупо, и она сочинила на ходу: – На сахарном заводе, конечно. У нас все там работают. Незнакомец посмотрел на нее долгим взглядом и вдруг уверенно сказал: – Вы – учительница. – …Ну вот скажи – как ты угадал? – спрашивала вчера мужа теперешняя Тоня. – Это было нетрудно: такие сердитые бровки бывают только у учительниц, когда их огорчают ученики. Ну и, скрывать не стану: интеллект. На твоем лице я увидел признаки интеллекта. – Признаки… Всего лишь признаки, – ядовито заметила она. – Тонь, не сердись. Давай лучше вспомним, что было дальше. …Дальше начали подходить люди, и в очередной автобус народу набилось, как селедки в бочку, и всю дорогу (так почему-то само собой получилось) им пришлось стоять рядом; она, маломерка, едва доставала макушкой головы ему до подбородка, и, когда он опять попытался завязать разговор, ее ответы не всегда достигали его уха, и ему приходилось наклоняться к ней, как к ребенку. В какой-то момент она заметила: из левого рукава у него выглядывает не рука – кожаная перчатка. Протез. Но ни жалости, ни снисхождения к попутчику она не испытала – все мужики воевали, у всех война что-то или кого-то отняла. У нее, например, детство. …– Тоня, вставай, отец приехал! В то лето она жила в пионерском лагере, и все здесь ей нравилось: как сажали цветы и потом ухаживали за ними, как выпускали газету, в которую она с удовольствием писала заметки, как готовили концерты и выступали с ними у пионерского костра… Смена еще не закончилась, зачем же приехал отец? Вышла на крыльцо и сразу попала в его руки. Прижав дочку к себе, он долго молчал, потом сказал тихо: «Война, Тоня. Меня на фронт берут»… Тогда они жили в деревне, и домой отец вез ее на повозке. Ехали и молчали. Отец и всегда был не особо разговорчивым, а уж когда приходила беда… Что беда – она уже поняла, вернее, почувствовала своим маленьким сердчишком, но утешила себя тем, что – не одна же она остается, а с мамой и младшей сестрой. Вот они и будут все вместе отца ждать – как ждали с поля. Возвращался он обычно в сумерках, они с Шурой бежали ему навстречу. Отец ловил их в охапку и вынимал из кармана гостинец – сухарик с прилипшими к нему травинками или веточку земляники, сладкую до замирания сердца: «Это вам от зайчика»… Пока мама хлопотала у печки, папка сажал ее на колени: «Что-то я плохо видеть стал. Ты не почитаешь мне газету?» И про зайчика, и про плохое зрение Тоня все уже понимала, но теперь был ее черед радовать отца… «Ты старшая, Тоня. Маме помощницей будь», – только это он и сказал тогда дорогой. Вообще-то старшим среди детей был брат, Юра. Но его увели из дома в тридцать седьмом, когда она еще и в школу не ходила. Пришедшие в дом люди в кожаных куртках говорили непонятные слова: антисоветская деятельность, преступный сговор с учителем истории… Мама плакала, отец тяжело молчал… После этого старшей действительно стала она. И когда проводили на войну отца, выполнять его наказ старалась изо всех сил. По утрам вставала вместе с матерью; пока та доила корову и готовила им с Шурой на весь день еду, гладила ее ситцевую кофточку и батистовый головной платок: чистюля мама, как бы ни уставала в поле, после работы непременно их стирала, а ее задача была погладить этот скромный наряд. Погладив, Тоня опять падала в кровать, а проснувшись во второй раз, принималась уже за серьезные дела, подключая к ним и Шуру. Прополоть огород, подбелить хату, наделать десятка два-три кизяков – зима шутить не будет… Нынешние дети о кизяках и представления не имеют. И хату белить их никто не заставит – не детское это дело. – …Помнишь, я тебя спросил: «О чем вы все думаете? Может, поделитесь?» А ты: «Вот еще. Зачем я буду рассказывать о себе постороннему человеку?» – Ладно уж, признаюсь: совсем посторонним к тому моменту ты мне уже не казался. А когда выяснилось, что зовут тебя Антоном, да еще Васильевичем, а я-то тоже Антонина и тоже Васильевна… В том сентябре они с мамой похоронили отца. Жили как раз вот в этом домике, в поселке сахарного завода, куда после войны многие сельчане перебрались. В колхозах было голодновато, а тут – регулярная зарплата и – немыслимое дело! – жилье бесплатно дают. Родителям предложили не квартиру – финский домик на окраине поселка. Так они этому только обрадовались: можно будет, как в деревне, сад-огород развести, небольшой, конечно, не деревенский, а все равно и вишенку посадить можно, и пару-тройку грядочек разбить…