– Из солнечного сплетения. – Вот туда и направляйте тепло. Собирайте его, собирайте. – Горячо! Очень горячо! Жжет! – простонал Сергей Тихонович. – Прекрасно. Теперь я раздавлю боль, как насосавшегося кровью к-клопа. Йаа!!! От яростного, пронзительного крика капитан подпрыгнул и выпустил штурвал. Буксир качнуло в сторону. Обессиленный Фандорин и реципиент энергии Ки повалились на палубу. – Не больно… Совсем не больно, – изумленно прошептал титулярный советник. – И виски отпустило… Только ватное всё. – У меня т-тоже. Это еще не излечение, но по крайней мере вы знаете, что оно возможно. После я научу вас концентрировать энергию самостоятельно. А сейчас нам с вами нужно поспать. Эй, хватит креститься! – крикнул Эраст Петрович капитану. – Держите руль! Разбудите нас, когда будем подплывать. – Спасибо вам, спасибо… – повторял, всхлипывая, Клочков. Под его причитания Фандорин вытянулся на спине в «позе мертвеца», отрегулировал дыхание и очень быстро уснул. * * * – Вон он, монастырь! Капитан, одной рукой держась за штурвал, обернулся. Эраст Петрович сел, прикрыл глаза ладонью от низкого солнца. Оказывается, он проспал бóльшую часть дня. Часы показывали начало шестого. На высоком обрывистом берегу стоял длинный дом под железной крышей, рядом еще несколько, маленьких. – Не туда смотрите. Это больница. – Бледный, но уже не трясущийся Клочков показывал вперед. Глаза у него были ввалившиеся, но ясные. – А Парус Одинокий посередине реки. – Что за жеманное н-название? – спросил Фандорин, глядя на белый утес с отвесными краями, торчавший прямо из воды. И. Левитан. Над вечным покоем. – Жеманница назвала, потому и жеманное. – Сергей Тихонович зажег трубку. Пальцы у него все-таки подрагивали. – Жена давнишнего губернатора, особа романтическая и поклонница Лермонтова, сопровождала супруга в инспекционной поездке. Она и нарекла. А монастырь Утоли-мои-печали уже потом построился. Видите шпиль часовни? – Но островок совсем маленький. – И монастырь маленький. Игуменья да четыре монашки. Теперь без игуменьи… Не сводя глаз с медленно приближающейся скалы, Фандорин глухо спросил: – А вы ее видели живой? Игуменью. – Конечно. В больнице, когда из-за Ольшевского приезжал. Монашки в дневное время работали там милосердными сестрами, а Феврония была вроде фельдшерицы. У нее откуда-то имелись медицинские познания и навыки. Эраст Петрович кивнул и не удержался, задал еще один вопрос, лишний: – И… что она? Какая она… была? – Странная, – пожал плечами Клочков. – Непохожая на игуменью. Во-первых, совсем не старая, примерно моих лет. Во-вторых, улыбчивая. Но при этом, по-моему, несколько не в себе. Будто прислушивается к чему-то, а отчего улыбается – не понять. Да что с нее взять? Черница. Насупившись, Фандорин заговорил о другом. – Как туда поднимаются, на Парус этот? С другой стороны, верно, есть какой-нибудь спуск? – Нет, всюду отвесно. Потому и обитель здесь построили – чтобы от мира изолироваться. Вон, видите, внизу маленький причал, а от него вверх тянутся тросы? Такой примитивный, но довольно удобный механический лифт. Утром монашки садятся в корзину, спускаются, плывут в больницу, работать. К вечеру возвращаются, поднимают свою гондолу – и всё, до утра как в неприступной крепости. – П-постойте. Игуменью убили на острове? Ночью? А попасть никто из посторонних туда не мог? Но ведь это означает… – Ничего это не означает, к сожалению, – вздохнул титулярный советник. – Когда меня не пустили на остров, я истребовал всех монашек на берег. И каждую допросил. Тоже, как вы думал: всё просто, только четверо подозреваемых… – И что же? – Посмóтрите на них – сами поймете. Не буду навязывать своего суждения. Товарищ прокурора держался не так, как утром, но и не так, как давеча ночью. Был и не вял, и не болтлив, а, пожалуй, нормален. – Переночуем в больнице, у Аннушкиной, – сказал он. – Раз корзина поднята, до завтра уже не спустят – пока на работу не поплывут. – Он повернулся к больнице. – А может, и завтра не спустят. Больница-то, похоже, закрыта. Ни души, и простыни не сушатся… Однако в докторском флигеле дым из трубы идет. Значит, Людмила Сократовна здесь. – К больничному причалу швартуйтесь, – велел Фандорин капитану. – Сергей Тихонович, а зачем в этой пустыне построили больницу? Тут и деревень не видно. Монастырь – и больше ничего. – Выше по течению, в пятнадцати верстах, село Шишковское, но там своя лечебница, земская. А эта – частная, главным образом для лесного народа, зытяков. Верней, зытячек, потому что принимают только женщин. Не благословил владыка, чтобы монашки за больными мужчинами ухаживали. Грех и соблазн. А зытячки сюда издалека добираются. Русские бабы многие тоже предпочитают у Аннушкиной лечиться, а не в земской. Здесь лекарств больше, ну и Людмила Сократовна, хоть характер у нее собачий, врач она превосходный, швейцарской выучки. За то, говорят, и немалое жалованье получает – побольше, чем земский доктор. – По вашему предположению она приехала сюда из-за своего жениха? – Да. И побег его без Аннушкиной, конечно, не устроился бы. Поразительно вот что. Раньше, если кто-то убегал, охотники его за день, много за два находили. А этот три недели уже гуляет, хотя сам Шугай его ищет, зытяк один местный, жуткий головорез. Раз он до сих пор не принес палец – значит, гуляет где-то Ольшевский. Или в схроне отсиживается. А может быть, Сократовна каким-то манером его отсюда уже переправила… – Да почему вы так уверены, что без нее не обошлось? Вы ведь говорили, что Ольшевский – террорист, а стало быть человек отчаянный. – Кто, Ольшевский-то? Жидóк жидкий, – презрительно покривился титулярный советник. – Никогда бы он без посторонней помощи не сбежал. – Вы юдофоб? – холодно осведомился Фандорин. – Вовсе нет. Мне что еврей, что русский, всё едино. Но, знаете, бывает поляк и бывает полячишка, бывает немец и бывает перец-колбаса, бывает русский, а бывает русская свинья. Так вот Ольшевский именно что жидок, находка для юдофоба. Я с ним знаком, имел удовольствие. Был у него в остроге по жалобе на условия содержания, в порядке прокурорского надзора. Ничего сделать, естественно, не смог, но выслушать выслушал. Собственно, Ольшевский сам мне про невесту проболтался. – А вы, конечно, донесли Хозяину, – с упреком молвил Эраст Петрович. Клочков тяжело вздохнул. – Ольшевский – жидок, а я – русская свинья. Гнусно поступил, сам знаю. Но чего вы от меня хотите? Я человек сломанный. – Давайте без д-достоевщины, не упивайтесь самоуничижением. Лучше расскажите поподробней про Ольшевского. – Истерик. Слабак. Но при этом позёр и, входя в роль, может совершать отчаянные поступки. Обязательное условие – на публике. О, тут Ольшевский прямо расцветает. В остроге он сразу повел себя неправильно. Где надо было держаться скромно – распускал перья, где надо было проявить твердость – праздновал труса. Не убежал бы, его уголовные бы затравили. – Странно что-то. То в губернатора стрелял, а то трус, – усомнился Фандорин. – Не стрелял, а покушался. Большая разница. Если бы выстрелил, даже пускай промазал, отправился бы на виселицу. А у него произошла осечка. Думаю, просто струсил в последний момент. Публики рядом не было, пустой кабинет. Зато на суде, при полном зале, какую речь закатил! Там Аннушкина в него и влюбилась, змея огнедышащая. – Почему змея огнедышащая? – Сейчас увидите. Вон она, полюбуйтесь. Встречать вышла. Эраст Петрович обернулся. На верхней площадке лесенки, спускавшейся к причалу, стояла высокая худая женщина в белом халате, с дымящейся самокруткой в углу рта. – Ну, поглядим, кто об кого зубы сломает. Вы об нее или она об вас. – Титулярный советник ехидно ухмыльнулся. – Этот орешек в некотором роде покрепче Хозяина. Дама с горностаем Пока высаживались на причал, пока прощались с капитаном Трифоном, который собирался плыть дальше, в село Шишковское, и «зацепить» там плот, чтоб не возвращаться в Заволжск «порожним», докторша куда-то исчезла – видимо, не нашла в приезжих ничего особенно интересного или справедливо рассудила, что они скоро сами к ней явятся. Наверху Фандорин увидел, что больница хоть и невелика, но выстроена аккуратно и добротно. Главный корпус в два десятка окон, по сторонам два опрятных флигелька, еще какие-то постройки. Имелась даже застекленная теплица. – Больница на сорок коек, и обычно они все заполнены, – сказал Сергей Тихонович, задыхающийся после не слишком высокого подъема. – А сейчас ни души. Куда все делись? – Выясним. Эраст Петрович направился к правому флигелю, на крыльцо которого, оказывается, переместилась женщина в белом халате. Она стояла, облокотясь на перила, и время от времени, будто вулкан, изрыгающий облака пепла, окутывалась сизым дымом. Табак у докторши был крепкий и пахучий – матросский, и Фандорин, в особенности после клочковской аттестации, ожидал увидеть какую-нибудь мужеподобную особу, однако Людмила Сократовна Аннушкина вблизи оказалась молода и, пожалуй, красива.